Агафонов Николай - Иоанн Дамаскин

ПРОЛОГ

По Сирийской пустыне идет караван. Два десятка шествующих с гордо поднятыми головами верблюдов да еще с полдюжины понурых мулов навьючены шелком из Китая, самоцветами из Персии, ароматами и слоновой костью из Индии, медью и серебром из Армении. Караван сопровождает конный отряд бедуинов, вооруженных копьями и короткими мечами. Усталые путники уже различают едва заметную в синеве небосклона гряду Ливанских гор. Слева от каравана возвышается знаменитая гора Ермон, белая вершина которой искрится в лучах щедрого южного солнца, словно россыпь драгоценных алмазов.

Но вот караван поднимается на очередной холм, и глазам арабских всадников открывается вид на плодородную долину, орошаемую реками и ручьями, текущими с гор. Аккуратно возделанные поля хлопка и льна восходят от подножия Ермона до самых предместьев Дамаска, этой подлинной «жемчужины Востока». Белокаменные стены с высокими зубчатыми башнями окружают храмы и мечети, великолепные дворцы и красивые дома с мраморными бассейнами и фонтанами. Город, каким он был в то время, вполне соответствовал таким возвышенным метафорам, как «перо райской птицы» и «ожерелье красавицы», которыми его наградили восточные поэты, выражая свое неподдельное восхищение столицей Сирии.

И все же, пожалуй, «Благоухание рая» можно считать самым удачным наименованием города, утопающего в зелени садов. Воздух Дамаска напоен сладостным ароматом роз, растущих здесь в великом изобилии. Ветви фруктовых деревьев ломятся под тяжестью плодов. Сочные сливы и ароматные абрикосы, миндальные орехи и крупные оливки, знаменитый дамасский виноград и постоянно журчащие в садах ручейки с прохладной водой — это ли не идеал рая, воспетый в семьдесят шестой суре Корана! Может быть, именно поэтому последователи пророка Мухаммеда, создавая в VII веке арабскую империю, избрали Дамаск столицей своего могущественного халифата.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Пятьдесят шестой год Хиджры[1] был неудачным для халифа Муавия ибн Абу Суфьяна. Начатое им шесть лет назад широкомасштабное наступление на Константинополь потерпело полный провал и с суши, и с моря. Флот мусульман был наполовину сожжен «греческим огнем»[2], и его остатки поглотил шторм у берегов Памфилии. А сухопутное войско арабов потерпело сокрушительное поражение от имперской армии в Ливии. В довершение ко всему в самом халифате подняли мятеж ливанские горцы, которых арабы называли мардаитами[3]. Да и самому престарелому Муавию было не до войны с внешними врагами. Сейчас его больше беспокоил вопрос передачи престола своему сыну Язиду. Учитывая все эти обстоятельства, халиф запросил мира у императора Константина Погоната, и теперь, подавленный мрачными думами, ожидал посольства из Константинополя.

Но если Муавию было не до веселья, то буквально в двух кварталах от дворца халифа, в доме его министра, наоборот, царила великая радость. Свершилось то, на что уже не смел надеяться великий логофет[4] Дамаска Сергий Мансур: у него родился сын.

Когда Сергию исполнилось 50 лет, а жене его 37, надежда на рождение ребенка, теплившаяся в его сердце почти два десятилетия, вдруг стала гаснуть. И тогда, исполнившись отчаянного дерзновения, он горестно воскликнул:

— Господи, я столько лет молил Тебя дать наследника нашему роду Мансуров, но Ты не услышал меня и не увидел моих страданий. Наверное, есть люди, которые больше нуждаются в Твоем утешении, чем я, многогрешный. И все же я не умолкну пред Тобою о моем горестном бесчадии. Я пойду туда, где когда-то скорбела и безмерно страдала душа Твоя, вопрошая Отца Небесного: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Пришло время и мне, грешному, вопросить Тебя, Господи: почему Ты оставил меня бесплодной смоковницей, иссушаемой безжалостным ветром времени?

И действительно, вскоре Сергий собрался и отправился пешком в Иерусалим. Вернулся он оттуда уже не один, а с младенцем на руках, и рассказал жене, как, идя рано утром ко Гробу Господню на молитву, нашел ребенка, лежащего у самого порога храма. Кто его подбросил, выяснить не удалось, вот Сергий и решил усыновить мальчика-сироту, посланного ему Самим Богом.

Там же, в Иерусалиме, Сергий окрестил приемного сына, дав ему имя Косма. И вот теперь не прошло и года, как у него родился собственный сын.

Когда начались роды долгожданного младенца, Сергий ушел в молельную комнату. После полудня в молельню с ребенком на руках вошла служанка Фавста с радостным восклицанием:

— Господин мой! О, господин мой! Посмотри, у тебя родился сын!

Сергий встал с колен. От волнения он даже не мог произнести ни слова, а только молча протянул руки. Фавста бережно передала ему спеленутого младенца, и он, нежно прижав сына к груди, повернулся к иконам. Как-то непроизвольно, сама по себе, у него из уст полилась молитва праведного Симеона: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром...»

Младенец заплакал. Фавста, заволновавшись, робко предложила отнести новорожденного к матери. Сергий, уже было хотевший отдать сына, вдруг передумал, подошел к иконе Богородицы и положил перед ней младенца:

— Благодарю Тебя, Пресвятая Дева, за то, что по ходатайству Твоему даровал мне Господь сына единокровного. Ты истинная Матерь всех верных чад Церкви Христовой, а потому прошу Тебя, Владычица Небесная, возьми его под Свой благодатный покров, пусть он служит Сыну Твоему и Богу нашему.

Положенный перед иконой мальчик умолк, почмокал губами и улыбнулся.

На восьмой день новорожденного младенца нарекли именем Иоанн — так же, как звали его деда, в свое время управлявшего Дамаском.

Монах Косма сидел на палубе, спиной прислонившись к борту корабля, а локтем опираясь на бухту толстых веревок, валявшихся рядом. В таком положении он решил немного поспать, пока не наступила полуденная жара. Всю ночь море штормило, и корабль кидало словно щепку по волнам, так что монаху порой казалось: еще немного, и морская пучина проглотит их вместе с кораблем. У не привыкшего к морской качке Космы буквально выворачивало наизнанку все внутренности. Он молил Бога, чтоб все это закончилось как можно скорей, и ловил себя на мысли, что даже гибель в волнах водной стихии его пугает меньше, чем продолжение того гнусного состояния, в котором он пребывал. Измученный бессонной ночью, он теперь радовался штилю. Но матросы и капитан, наоборот, недовольно ворчали: «Уж лучше шторм с ветром, по крайней мере есть хотя бы какое-то движение!»

Пригревшись в лучах восходящего солнца и укачиваемый ласковой зыбью морской глади, монах задремал. Но вскоре его сон был прерван тревожными криками и беспорядочной беготней по палубе. Открыв глаза, Косма увидел, что все чем-то очень взволнованы и тревожно вглядываются вдаль. Он поднялся и, опираясь на борт, тоже стал всматриваться в ту же сторону, куда и все. К ним приближался корабль, и уже можно было различить, что это вёсельная галера. Один из матросов, взобравшись на мачту и рассмотрев судно, крикнул:

— Это сарацины, идут прямо на нас.

— Все весла на воду, — приказал навклир[5] корабля и уже тише, так, что расслышал только Косма, с горечью произнес: — Эх, не уйдем мы от них. Слушай, монах, — вдруг обратился он к Косме, — платы с тебя за провоз никакой не возьму, только ты помолись Богу, чтоб Он сотворил чудо и послал нам ветер, иначе мы от этих разбойников не уйдем.

Косма стал молиться, одновременно осознавая — не столько разумом, сколько душой — бесплодность своей молитвы, пока наконец его разум не осенила простая, ясная мысль: Божественное Провидение не случайно посадило его именно на этот корабль, а теперь так же не случайно отдает его в руки разбойников.

— Да будет на все воля Твоя, Господи, всегда благая и совершенная! — воскликнул пораженный этим откровением Косма.

Галера была уже близко и, не сбавляя скорости, шла прямо на их корабль. Матросы, явно не разделяя настроения Космы, вооружились кто небольшим копьем, кто мечом и с хмурой обреченностью ожидали врага, готовые дать бой.

Раздался треск ломающегося дерева. Косма, не удержавшись за борт, упал на палубу. Тут же над его головой взвились железные крючья на веревках и впились в борта. Арабы стали подтягивать свою галеру к кораблю греков. Несколько моряков попытались мечами перерубить веревки, но арабские лучники не дали им закончить свое дело. Рядом с Космой упал моряк, пронзенный стрелой. Раздались воинственные крики: «Алла! Алла!» — и сразу же через голову прислонившегося к борту Космы на палубу стали прыгать полуголые босоногие арабы с обнаженными короткими мечами в одной руке и кинжалами в другой. На корабле завязался бой. Перевес был явно на стороне нападавших. Через непродолжительное время бой закончился. Оставшиеся в живых греки побросали мечи и сдались на милость победителя. Им связали руки и отвели на корму корабля. К Косме подошел один араб со страшным шрамом через всю левую щеку и, свирепо глянув на него единственным уцелевшим глазом, крикнул своему товарищу: