В. Орлов - Он смеялся последним

Владимир ОРЛОВ

ОН СМЕЯЛСЯ ПОСЛЕДНИМ

ПОВЕСТЬ-ФАНТАЗИЯ

КТО СОБИРАЛСЯ ПИТЬ ШАМПАНСКОЕ

Допущения:

в данной главе — по рукописным мемуарам.

Актер откашлялся.

Собственно, не собирался. Собственно, мог бы этого не делать: бархат­ный баритональный басок всегда чаровал собеседников, и особенно собесед­ниц, и особенно в нижнем регистре, — и актер это знал. Но так полагалось: ритуально откашляться, прежде чем начать.

Начал.

— Кандрат Крапіва. «Хто смяецца...»

— Что за фамилия: «Крапива»? — придирчиво прервал начальник. — Псевдоним, что ли?..

— Да. Он — Атрахович. — Актер кашлянул. — «Хто смяецца апош...».

— Псевдонимы у ваших какие-то убогие. Ну, что это: Крапива, Черный и этот еврейчик — Бедуля? Плавник он, а не «Бядуля» — не бедует он при советской власти! Взял бы псевдоним «Везуля»! А-а?

Актер запнулся, но, помолчав, не сдержался:

— А Горький? А Демьян. Бедный? Тоже, между прочим, еврейчик. — Откашлялся — и сразу, без паузы: — «Хто смяецца апошнім». По-русски: последним. Кто смеется последним. Присловье такое.

— А не могли бы, товарищ Рахленко, прямо с листа по-русски?

Актер осмелел:

— Письмо товарищу Сталину на восемнадцатом съезде партии зачитыва­ла в Кремле наша Соколовская по-белорусски — вождь сам потребовал и все понял.

Начальник долго молчал, но, наконец, нашелся: произнес почтительно, даже приподнялся с обитого плюшем кресла:

— Так ведь то — товарищ Сталин!

Актер не посмел возразить, хотя — ох, как остер был на язык! Сдержался перед начальником: Храпченко — вершитель судеб национальных искусств на одной шестой земного шара.

— Продолжайте.

— «Хто смяецца апошнім». Сатырычная камедыя. Дзея першая».

Чиновник скривился.

— «Са-ти-ри-че-ская» — так я понял?.. А-а?.. Товарищ, у нас нет объектов сатиры, — назидательно чеканил чиновник. — Нет. С 17-го года — нет.

— Новых нет. А старые до конца не выкорчеваны. Вот автор и. Пере­житки, Иван Николаевич, пережитки.— Бросьте вы этот ваш политес шляхетский: «Иван Николаевич»! Отвы­кнуть пора. «Товарищ Храпченко». Ну, продолжайте, что ли.

— «Калідор — вестыбюль установы, — прочитал актер ремарку. — Цёця Каця выходзіць з дзвярэй дырэктарскага кабінета».

— И что, это, — Храпченко подчеркнул «это», повторил: — это идет в государственном театре?!

— С аншлагами, уже раз тридцать.

— Сколько, сколько?

— .на месяц вперед билеты проданы, культпоходы, автор читает пьесу в трудовых коллективах, я выезжаю с читкой.

Храпченко сопел тяжко, вынул стакан из подстаканника, опять вставил, заглянул внутрь, ложечкой переместил чаинки на донышке.

Артист позволил себе предположить — неосторожно:

— Мы уверены: в Москве.

— О чем вы! Какая Москва? Ваше счастье, что.

На повороте взвизгнул трамвай, прогрохотал под окнами гостиницы «Европа»; сверкнули искры над дугой, высветив окна второго этажа.

«Последний, — мелькнула мысль у актера. — Ночевать в театре». Он оглядел гостиничный «люкс»: бархатные портьеры с помпончиками, непре­менный фикус, патефон. «Интересно, что за пластинки в коробке?» — воз­ник вопрос. Стол, графин, стаканы — граненые, супрематические, — комод с трельяжем, буфет с посудой за рифлеными стеклышками. «Тарелки, наверное, еще царские», — подумал. портрет Сталина с поднятой рукой, другой опирался на Конституцию.

Взгляд Рахленко остановился на председателе Всесоюзного Комитета по делам искусств Совнаркома СССР товарище Храпченко в совиных круглых очках, от которого зависит.

— А в Москве трамвай из центра убрали! — неожиданно воспрянул Храпченко. — Автобусы ГАЗ-45, автобусы!.. А-а?.. Хватит читать, товарищ Рахленко. Ваше счастье, что я. Завтра утром укажу вашим товарищам: нель­зя этот пасквиль играть в Москве, да и здесь вряд ли. Злой поклеп на совет­скую научную интеллигенцию! Подумаем об этом. Все. С этим в Москву и отбуду. У автора вашего — Крапивы этого. или как его там? — есть же пьеса «Партизаны», о борьбе с белополяками, — вот мировая тема!.. А-а?

Удрученный актер положил первый, так и не прочитанный лист на всю стопку, скрутил ее, поднялся.

Храпченко, не вставая, окликнул:

— А чья — взять в Москву этот спектакль — чья. провокация?

— Как бы — общая... театра.

— Нет. Кто первым внес предложение?

— Фаня. Директор.

— А-а, евреечка эта, Аллер — понятно. И режиссер Литвинов Лев — из тех же. А театр-то: «бе-ло-рус-ский»! — сыронизировал москвич. — Да и вы- то: товарищ «Рах-лин.» А-а?

Рахленко застыл в дверях — не знал, что ответить, да и ответа ли ждали от него; понял: у него нулевой опыт общения с сановниками столичного веса.

Сдержался, чтобы не хлопнуть дверью, — вышло бы театрально; долго снаружи не отпускал ручку, грел ее ладонью; глянул на стеклянный ромбик с цифрой «9».

В вестибюле дремавшая администратор любезно выставила телефон на полированную стойку — Рахленко тут знали: с зарплаты, не часто, но сижива­ли актеры в гостиничном ресторане, да и контрамарки на спектакли, бывало, перепадали обслуге гостиницы от них.

Его неохотно, после долгого молчания, соединили с коммутатором ЦК, а затем, уговорив бдительную телефонистку, — с приемной 1-го секре­таря Компартии БССР. И вот тут включил артист свой низкий воркующий тембр:

— Это Леонид Рахленко. Соедините, пожалуйста, срочно с Пантелеймо­ном Кондратьевичем. Понимаю: рабочий день уже. Понимаю. понимаю, милочка. Но это связано с декадой. Да, с декадой. Спасибо.

Он уже знал: слово «декада» в последнее время открывало в Минске мгновенно двери высоких кабинетов, соединяло по телефону с любым нуж­ным человеком.

Это магическое слово тревожило и даже терзало и Пантелеймона Поно­маренко. Урожаи, надои, обустройство новых жителей республики, перековка «западников», только что воссоединенных с Восточной Белоруссией, пробы объединения их личных хозяйств-«гаспадарак» в колхозы — все стало вто­рым, даже пятым делом. Важнее грядущей декады был, может, только отлов скрытых и явных новых врагов народа: панов офицеров, панов помещиков, панов осадников, панов старост — эксплуататоров, затершихся в массу экс­плуатируемых, жаждавших прихода с востока своих, «советов».

— В двенадцать, — предложил Пономаренко. — То есть, не завтра днем — нет, а сегодня — в ноль часов. Знаю, вы богема, ложитесь поздно. Все. Ждем.

Артист еще услышал, как Пономаренко, давая отбой, спросил кого-то: «Как Рахленко по отчеству?.. Гдальевич? Гдальевич. Не забыть бы».

Сотрудники аппарата 1-го секретаря ЦК КП(б)Б поначалу хихикали украдкой, давили смешки. Но открытая реакция самого Пономаренко, кото­рый не сдерживал смеха, раскрепостила созванных на читку — и кабинет сотрясался от хохота.

Рахленко, ободренный реакцией, был «в ударе».

— «Туляга (слабым голасам): Дагаварыліся. (Выходзіць прыгнечаны.)

Гарлахвацкі (адзін): Гатоў. Цяпер хоць ты з яго вяроўкі ві.

Заслона».

Слушатели, как на спектакле, аплодировали.

Пономаренко, отсмеявшись, скомандовал:

— Антракт. Третий час ночи, товарищи, — ужин или завтрак?

Принесли на подносах: бутерброды — толстая сочащаяся колбаса аппе­титно покрывала ломти белого хлеба, — чай с лимоном, коньяк. Все, весело пересказывая реплики и ситуации, потянулись к закускам позднего ужина, он же — ранний завтрак.

Рахленко отошел к окну, подальше от запахов, от искуса: знал, что после еды расслабится, захочет вздремнуть. Пожизненный распорядок: поздний подъем, туалет актера — артикуляция, мимика, — завтрак, репетиция, обед, затем отдых, сон непременно — в семье это называлось «кинуться», — спек­такль, ужин в компании или дома. Потому здесь хотел дочитать пьесу «на подъеме».

Сна как не бывало — у всех!

Решили устроить культпоход всего аппарата на спектакль; выяснилось: в театре, что через дорогу от ЦК, его никто не видел.

Доедали закуски, принесли свежего чая; восторги стихали.

Пономаренко взял курительную трубку, отложил — помощник тотчас принялся услужливо прочищать ее ершиком. Сам секретарь разжег другую, задымил.

Перекурить хотели бы многие; после недавнего присоединения земель, бывших под Польшей, вошел в обиход глагол «пофагать» — покурить. Заим­ствовали еще несколько свежих слов, например, «курва», «холера ясна», ино­гда в шутку партийцы употребляли «пан» в обращениях друг к другу. Посту­чав в двери кабинетов коллег, со смешками оговаривались «по-польски»: «Я попукал». К концу декабря, после декады, узнают, что елка по-польски «хоинка», — и тоже будут острить: «У вас, пан, хоинка стоит?»

Пономаренко перерыв не объявил, выйти никто не осмелился. Курил он один: не терпел чужого дыма. Трубку освоил всего пару лет назад, как стал в БССР 1-м секретарем, а до того довольствовался папиросами «Казбек» — белые горы, черный силуэт всадника на коробке, или «Явой» в бледно-лило­вой упаковке.