Чарльз Додд - Основатель христианства Страница 10

Вывод достаточно категоричный, однако собеседник сам подошел к ответу, деятельно помогая его обосновать. Власть Иисуса проявляется здесь в том, что он исподволь подводит человека к черте, где нужно принять решение. Но если тот отклонял вызов, Иисус просто отворачивался от него.

Марк повествует о богатом человеке, который, задал такой же вопрос. Человек этот был добродетелен и молод. Иисус, по словам евангелиста, полюбил его и бросил ему истинный вызов, "Иди, все что имеешь, продай и отдай нищим... И приходи, следуй за Мною". Юноша не смог этого принять, и Иисус сказал с горечью: "Как трудно будет имеющим богатство войти в Царство Божие... Легче верблюду пройти сквозь игольное отверстие, чем богатому войти в Царство Божие". Обратим внимание, сколько в этих словах сочувствия — Иисус знал, как много Он требует; однако вызов свой бросил. И все же, когда юноша отказался, Он не пытался убедить его или заставить — просто отпустил, и тот с печалью отошел. Это власть, но власть, уважающая человеческую свободу.

Да, это была власть, и опиралась она не на официальный статус и не на авторитет предания. Она не нуждалась в правовой поддержке, не говоря о принуждении. По-видимому, она опиралась на какие-то особенные качества Иисуса. Первоначальные свидетельства не позволяют нам идти дальше домыслов. После того как Иисус изгнал торговцев из храма, Его, читаем мы, прямо спросили: "Какою властью Ты это делаешь? Или кто Тебе дал эту власть, чтобы это делать?" Он ответил уклончиво. Как бы намекая, что бесполезно объяснять тем, кто сам не видит.

Вероятно, ближе всех подошел к истине тот, кого похвалил сам Иисус, — один римский центурион, попросивший Его о помощи. Об этом рассказывают и Матфей, и Лука, немного расходясь в деталях, но соглашаясь в самом существенном. Центурион приблизился к Иисусу, чтобы просить о ком-то из родных или о любимом слуге, который тяжко занемог. Просьбу свою он подкрепляет таким доводом: "Только скажи, и будет исцелен отрок мой; ведь я человек подвластный, имеющий в своем подчинении воинов, и говорю одному: "пойди", и идет; и другому: "приходи", и приходит". Намек ясен. Сам он в подчинении у своего начальника, тот подчиняется местному правителю, а правитель — римскому кесарю. Сотник послушен своим начальникам и, следовательно, вправе отдавать приказы, за которыми стоит абсолютная власть самого императора. То же можно сказать и о власти, от имени которой действует Иисус. Довод сам по себе примечательный. По меньшей мере он говорит о том, какое впечатление производил, Иисус на совершенно стороннего человека. Но еще примечательнее то, что Иисус, по всей видимости, согласен с доводами сотника, ибо Его власть — это власть Всемогущего Бога и дана она Ему потому, что Он преданно Богу служит. Об этом прямо сказано в Евангелии от Иоанна: "Не могу Я Сам по Себе творить ничего.,. — от Себя не делаю ничего, но как научил Меня отец, так говорю. И Пославший Меня со Мною: Он не оставил Меня одного, потому что Я делаю всегда угодное Ему. А слово, которое вы слышите, не Мое, но пославшего Меня Отца".

Отметим характерное различие между Иоанном и другими евангелистами. Лука и Матфей приводят косвенное свидетельство — о власти Иисуса говорят люди. У Иоанна о ней говорит сам Иисус. Этот прием хорошо известен греческим историкам и другим авторам, к которым тяготеет Иоанн. Словами Иисуса евангелист передает как бы откровения о внутренней Его жизни, но читать их надо по большей части как толкования самого Иоанна, иногда изложенные на богословском языке, который показался бы весьма странным тем, среди кого Иисус жил. Это не значит, что такие тексты не нужны, когда пытаешься понять Иисуса "изнутри". Слова эти принадлежат исключительно глубокому и мудрому человеку, долго размышлявшему над сохраненными в памяти речениями и поступками Учителя. В только что рассмотренном примере Иоанн (как это часто у него бывает) говорит явно о том, о чем в других Евангелиях читаешь между строк. Однако молчание евангелистов, по всей вероятности, свидетельствует о сдержанности самого Иисуса, которую мы должны признать Ему свойственной.

Сдержанность эту нарушают лишь несколько надежно засвидетельствованных речений. Нельзя не ощутить бремя какой-то, порою очень тяжкой, миссии в таких словах Иисуса: "Огонь пришел Я принести на землю, и как хочу Я, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, доколе это не совершится". Хотя Он готов знаться с самыми разными людьми, миссия отделила, выделила Его. Неудивительно, что были моменты, когда Он ощущал, как одинок в равнодушной толпе, и почти не мог это вынести: "О, род неверный! Доколе с вами буду? Доколе буду выносить вас?"

Однако в средоточии этой бури царил мир: "Никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына". Эту тему — Отец и Сын "знают" друг друга — Иоанн развивает в богословских терминах; и впрямь, здесь неявно содержится целое богословие. Но само речение, взятое мною из Матфея (Лука тоже приводит его, немного переиначив), — не богословское, а личное, естественное, как возглас. Это признание Иисусом своего глубокого одиночества, которое все больше становится Его участью. Он не находит никого, кто действительно знал бы и понимал Его, даже среди ближайших к Нему учеников. Но есть Один, Кто поистине знает Его, — Бог, Его Отец. И сам Он точно так же — близко, лично — знает Бога. Мы с полным основанием можем заключить, что именно в Нем — источник и сила, поддерживающие почти невозможную миссию; в Нем же, конечно, и источник неколебимой решимости, с которой Иисус добровольно принял смерть. Слова четвертого Евангелия исполнены искренности: "Пища Моя — творить волю Пославшего Меня и совершить Его дело". И то же Евангелие говорит нам, что, оставленный друзьями, Иисус принял одиночество своей смерти с самыми простыми словами: "Я не один, потому что Отец со Мною". То, что творилось в Его душе, когда приблизился конец, освещено лишь одним лучом — молитвой: "Если возможно, да минует Меня чаша эта; впрочем, не как Я хочу, но как Ты". В последний раз предает себя Иисус своей миссии, и это — ключ к ней во всей ее полноте.

 IV

 Учитель

Место, которое занимал Иисус в еврейском обществе того времени, определялось прежде всего тем, что Он был религиозным и нравственным наставником. Ему говорили "равви" (наставник) не только Его прямые последователи, но и люди посторонние, в том числе и считавшие наставниками самих себя. Правда, "звание" это еще не стало (как в конце столетия) чем-то вроде университетского диплома. Но и как почетное именование слово "равви" предполагало, что человека, пусть неофициально, признают учителем. Именно как к учителю окружающие и относились поначалу к Иисусу. Он приобрел "учеников" — так называли тех, кто слушает равви и составляет его "школу". Чему же Иисус учил?

Конечно, многое в то время объединяло Его с другими равви. Он тоже считал Ветхий Завет богооткровенной книгой. И, обращаясь к своим слушателям, ничуть не сомневался, что они хорошо знают все, чему она учит: Бог един; Он — "Господи неба и земли", Он — высшее Добро ("Никто не благ, кроме одного Бога"), Он — всемогущ ("все возможно Богу"1). Поскольку Он добр и всемогущ, на Него должно уповать. Поскольку Он Господь и Царь, Ему следует повиноваться. Суд Его строг, но вместе с тем в Ветхом Завете постоянно подчеркивается, что Он — "многомилостив". Во всем этом нет ничего неизвестного или неприемлемого для любого образованного еврея того времени. Точно так же и в нравственном учении Иисус стоял на общей почве с иудаизмом. Он мог принять все лучшее, что было в Ветхом Завете и у современных Ему учителей. Как и другие равви, Он занимался толкованием Моисеева Закона, хотя иногда поправлял его, на что они не отваживались. Исследователям раннего иудаизма удалось доказать, что многое в этом учении напоминает учение Иисуса, насколько о нем можно судить по Евангелиям. Собственно, тут нечему удивляться. В самом деле, нетрудно предположить, что многое в традиционной этике Он принимал как должное.

Однако евангельское учение иначе направлено, нежели учение тогдашних равви. Оно под другим углом соприкасается с жизнью. Пожалуй, лучше всего это можно пояснить, снова обращаясь к притчам. Притча, как мы видели, — самая характерная форма, в какой представлено у евангелистов учение Иисуса. Если рассмотреть всю совокупность притч, нельзя не заметить, что многие из них вращаются около одной общей темы: наступает некий "час" — критический момент, когда надо действовать решительно. Вот крестьянин терпеливо следит, как растет посеянное им: "Сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе". Он не может вмешаться, посеянное — в ведении природных сил. "Когда же созреет плод, он тотчас посылает серп, потому что настала жатва". Если упустить время, урожай погибнет. Торговцу драгоценностями предложили необычайно ценную жемчужину, о которой он мечтал всю жизнь, и он сразу же должен купить ее, даже если надо отдать все состояние, иначе она достанется другому. Ответчику лучше бы помириться с истцом, пока они еще на пути в суд6. Управитель, которого хотят прогнать, должен сообразить немедленно, как ему избегнуть нищеты. Образы, сменяющие друг друга, говорят об одном: пора решать.