Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы Страница 10

Андрей Приходько

Был в детстве ранний свет. Как рано он утрачен —сияющий, цветной!«Сияющий»? «Цветной»? — в младенчестве незрячемсмысл этих слов покрылся пеленой.

Как эту темноту значением заполнить?Свет в раннем детстве был…Мучительно — забыть, мучительно — запомнить.Я не запомнил. Нет! Я не забыл!

Приемник радио — товарищ аккуратный,чтец, гость и поводырь, и собеседник мой,ты даришь по утрам кремлевские курантыи по вселенной странствуешь со мной.

С тобой не страшно мне жить в невидимке-мире, —мир звучен, слышен мне, объемен и широк!С тобой не трудно мне сумерничать в квартире,пускай один, зато — уже не одинок.

Неловкой жалостью не можешь ты обидеть!Мой всеволновый друг, в тебе звучанье дня,все, чтобы слышать, есть, и ничего, чтоб видеть,незрячею судьбой похожий на меня.

Вчера о шапке-невидимкеты прочитала сказку мне,о мальчике и поединкес драконом в сказочной стране.

Стрела впилась дракону в тело,и шапка мальчика спасла…Но ты зачем ее наделавот здесь, у нашего стола?

Тебя не видеть — больно, трудноИ я шепчу тебе: — Сними,хоть на минуту, на секунду,на миг ее приподними

и покажи полоску света! —Но ты печально молвишь: — Друг!Я не могу: она надеталишь для тебя — на все вокруг…

Мне хорошо, я тосковать не смею,когда звучит твой голос молодой…Прочти из Брэма о слепом протее,играющем в пещерке под водой.

Как весел он в жилище игл и слизней.Потом прочти о земляном кроте.Мне нужно знать, что есть слепые жизни,не жаждущие света в слепоте.

Я разве плачу? Видишь — я спокоен.От этих слов расплакаться нельзя.Я б рад услышать что-нибудь такое,чтоб хоть слезой почувствовать глаза.

Они боятся темноты. Не помню.Мы этих зримых страхов лишены.Но есть боязнь, доступная слепому, —страх полной, неподвижной тишины.

Нет ничего. Нет пенья. Нет звучанья.Нет расстоянья от меня до слов.Но, заблудившись в темноте молчанья,цепляюсь я за тиканье часов.

Соломинка в неощутимом море,ниточка звука, я тебя держупо еле слышной звуковой опоресекунда за секундой дохожу

до капель в кухне, до шипенья жира,лая в саду и всплеска над листвой,до стука в дверь, до чудных шумов мира,до тишины — где только голос твой.

Все вещи в комнате со мною дружат.Ложбинки, выступы, шероховатый столмне дружно шепчут: «Не споткнись, Андрюша!Ступай спокойно. Повернись. Постой.

Я — дверь направо. Я — комод налево.Ни шагу, я — картина на стене…»У пальцев реет, легкая, на нервах,душа вещей, привыкшая ко мне.

Меня однажды повели на вечер.Оставили. В буфет пошла жена.Вдруг захотелось мне забыть увечье.Пошел и понял пальцами — стена.

Я шел вперед, но странно, что не прямо.Скользящий пол плыл па моем пути.У пальцев справа не кончался мрамор,шел и не мог к чему-нибудь прийти.

И вот остановился, утомленный,жалея неудачника-себя.— Андрюшенька! Ты шел вокруг колонны.Ты здесь, где я оставила тебя.

Возможно, был тот мрамор драгоценным, —мне не хотелось оставаться тут,хотелось мне вернуться к честным стенам,что головы не кружат и не лгут.

О, ветка-спутница, о, палка-поводырка,всю жизнь стучащая о шар земной!Ты шаг к врагу в начале поединка,посредница между землей и мной.

Земных дорог ты выучила шорохи стала чуткой, слышащей, живой —не для опоры, нет, для разговорас травинкой, с камнем, с лужей дождевой.

Мне от земли приносит прямо в рукидепеши ям, булыжника и травбез опозданья, в тихом, срочном стукемой верный деревянный телеграф.

Как горячо прикосновенье солнца!Сижу в саду, за теплотой следя.И вдруг ладони холодком коснетсяжилица неба — капелька дождя.

И я боюсь ее случайно сбросить —пускай живет, теплея, на руке!Она дрожит, она пощады просит,и жизнь ее висит на волоске.

Так нежно коже доверяет влага,похожая на чистую росу.Раз дождь слепой принес такое благо,неужто людям я не принесу?

У аппаратов чутких и ушастых,где каждый куст насторожен и тих,поставят нас — внимательных слепых —точнейшим слухом охранять участок.

Пусть боль моя войдет в солдатский ряд!Сличая звук с гудением в приборах,я раньше всех услышу грозный шорохи прежде зрячих донесу: летят!

Я распознал опасность в звуке этом,подам сигнал — сирена запоет,на встречный гул взлетает самолет,и гасят то, что называют светом.

Слепой солдат готов на подвиг свой.Впишите в книжку — «к обороне годен».И есть мечта — на сердце тронуть орден,металл звезды с эмалью боевой.

Твои стихи я прочитал в газете.Да! Я прочел! Глазами — каждый стих!Не для меня — для множества слепыхнадеждой просияли строки эти.

А я не слеп. Уж год прошел, как врачсвет и цвета вложил в мои глазницы.Я вижу все! Но изредка мне снится,что вижу сон, что ночь, что я незряч.

Лишь иногда привычка воздух трогатьмою ладонь вытягивает вдруги навсегда — желанье взять за локотьтебя, жена, мой озаренный друг.

Как вижу я! Как утоляю голодвсем блеском разноцветной кутерьмы!Так в первый раз выходит узник в городиз сумрака пожизненной тюрьмы!

Зачем стихи? Я чувствую — не выйдет!Затмило песню зрением во мне.Нет! Не писать! Нет, только видеть, видетьтебя, и жизнь, и солнце в глубине.

И счастлив я, что не руками шарю,а вижу, вижу, как другим нельзя, —твои, как карту карих полушарий,два новых мира — милые глаза!

Богдан Гринберг

При чтении летописиврезалосьбеспощадное: «Погибоша, аки обре».Обры!..Почему и когда погибошаэти обры?Может быть, обры были прекрасные люди —пастухи, хлебопашцы, охотники?..Именно обры, может, чуралисьнабегов, поджогов, сдирания скальпови воинственных плясок на мертвецах?Может, именно они потому погибоша?Или, может быть, где-нибудьходит единственный сохранившийся обр?Какая чудесная мысль:найти и оживить погибшее племя!Дать ему письменность и язык,вышивки, резьбы и сразу современные нравыи взгляды!О! Я приехал в Обрскую область!Здравствуйте, обры!Как прекрасно, что вы существуете,из пепла возникшее племя!Теперь уже никто не «погибоша, аки обре»,ибо сами обры не погибоша!

Ни в одном из еврейских погромовты не замешана, Русь.Ни пушинки из местечковых подушек,ни кровинкина твоей домотканной совестинет.

Сошла с молодого лицачерной сотни черная оспа.

Ты есть и была снеговаясестра милосердьяраненых и пропавших без вестинародов.

Опять, опять задышалопрощальными морозамии первыми мимозами,и не можем мыне ступатькаблуками в павлинью грязь,и не можем мыне влипатьв паутину лиловых глаз,и не можем мы быть вельможами,потому что весенний пародинок без весенних пар,потому что Арбат мне брат,и у стен есть тень,и надо прижаться намв подворотнях к своим теням,за которыми мы, как тени,ходим в день весенний.

Девочка из сверхуральских редкостейв десятом классе учиттригонометрию.Счастливая тригонометрияее рукою ежедневно трогается.Напрасно я прошу:— Читай меня, решай,немедленно возьми себе в учебники!Я буду очень верная тригонометрия.

Передо мной ребро вопроса:выбрать меньшее из зол —мысль о тебеили зубную боль.

Зубную боль окаплешь мятной ваткой,нерв утихает отдыхать.Зубную боль заговоришь ночною сказкой,а мысль о тебедаже за чтением Дюмаи то царапается, копается в себе.О, никакой гудящей больюне успокоишь мысли о тебе,а мысль о теберукой снимает самую чудовищную боль!

Как несовершенна медицина —не могут человеку устроить порядочную боль,чтоб высверлить из жизнимысль о тебе.

О, телефонные монтеры!Невыносимо!Снимите аппарат за неуплату в срок,сорвите все щебечущие провода,и пусть не будет этого убийцы встреч.

Все дни мои нанизанына проволочку золотого голоса.Жизнь начинается у трубки тут,кончается у трубки там.Тащу ее к себе зеленою косичкою шнура,никак не вытащу все остальное к голосу.

Так оно и будет.Явлюсь в милицию с охапкой проводовотрезанных,где в каждом миллиметре проволочкиесть мое:— Иди ко мне!

Вяжите.

Если были у меня увлечениясреди бреда болезни «никогонелюбить» —было одно исключение,исцелительными письмами лечениесумасшедшей и любящей девушки,письмами,которых никогда не забыть,лечение.

Из Ленинграда в казенных конвертахсо сноской на мост Грибоедоваони приезжают ко мне…Я ее не «люблю», она слишком высокая,кареокая,большая лицом и глазами,а хочет казаться мне по плечо.

И еще,она подгибает колени и голову набок,и живет в Ленинграде, чтоб не мучитьсяблизко около злого меня.

Письма на бумаге для денег(она служит в Гознаке, где печатаютденьги).Я ни разу ей не дарил ничего,ни духов, ни чулок,не был с нею в кино и в театре,яблок не приносил из буфетав торжественный зал.

Два чудовищных года любит меня,а могла бы любить Владислава(это жених,инженер,двадцать восемь лет,на пять сантиметров выше меня).Когда она пишет, мне кажется,я душою похож на ее слова.

А любить —нет и нетнаотрез.Она слишком высокая,и мне неудобно с нею стоять в антракте.Я не тот человек, я ломаю две жизни,две любви, две семьииз-за восьми сантиметров разницы в росте.

Но письма! В целительных письмахя нахожу целебный экстракт,я пользуюсь ею,пользуюсь больше, чем можно.

Она, вероятно, умрет,как девушка-донор во время переливаниякровибольномув письмахиз Ленинграда в Козловск.

Когда я делюсь желаньемс товарищем,а он отдаряет меня исполненьем желанья;когда «воскресенье» похожена «понедельник»и работают шесть воскресений в неделюподряд;когда все уступают друг другу дорогуи поэтому нет толкотни;когда не остается в городе ни однойжелающей стать домашней работницей;когданикто не говорит «никогда»;когда исчезает взгляд на вещикак взгляд покупателей;когда крикнуть «люблю тебя»можно при многих прохожих,не опасаясь усмешек;когда «человеку грустно»звучит,как «человек заболел»,и имеется скорая помощь для несчастливых;и когда еще и ещедругое, о чем я еще напишу, —это мой взгляд на вещи.С глаз долой, базарные жадные вещи,не на вас мой взгляд.

Мы обязательно будемстаринными.Даже и я,новый, как металлическая детальв целлофане,буду древним,как кладбищенский римлянин.

Жил я в годы грубых машин,первобытного радио,примитивно-сложных моторов,на заре примененья атомных сил.Будущее не похожена настоящее будущее,как гороскоп на биографию.Прошлое —крошечное, как дверная щель.

Мы — урок,отмеченный крестиком школьника:дсп(до сих пор).И это так далеко —в глубине веков!

Обнимитесьи поцелуйтесь,и усните —щекой па плече.Так придумаламолодая глубокая древностьи дсп —до сих пор,до сорок пятого века,не изменила человеческая мысль.

Война во Франции приноситмного новых рифм.Особенно на слово «умер».Когда уже и ротот смерти сиз —лежит у провода связист,а буквы все выстукивает зуммер.Как тольконемцы применили миномет,поэты кинулись записывать в блокнотынеполный ассонанс на слово «мертв».Везет на рифмысмерти —их сбрасывают вниз десантамив Бизерте.Безрезультатно я сижу ночаминад новой рифмой к слову «жизнь».На оккупированной территориииз словарей исчезлоэто слово,замаранное черным:жизнь.

Когда птицы летели,этого не было.Птицы только садились на шпили,птицы пилифонтанную воду,клевали кленовые пропеллеры.Побудут на карнизах,дождь переждут,исполнят чириканье на бульваре —и дальше, расшаркиваясь серым крылом,летят,не сделав больно городу.

А этипролетели —не стало города.Флюгерные вышкиупали в фонтаны.Рукотворною молниейрасщеплены клены,залетные птицы прибиты к карнизам,а карнизы обрызгали штукатуркой асфальт.Кстати,нет бульвара —есть четыре воронкис обгорелыми скамьями по краям.

Идет черный угольный дождь.Тяжелыминефтянымикаплями.Это траур неба по городу.

Дождь, почерневший от взрывов,из черного крепа скорбящих туч.Черноетечет по фаянсовой ванне,повисшей на обрушенной стене.А ниже висит березовая спальня,и к зеркалу прислонился телеграфный столб.Зачем, зачем разбитому зеркалувисеть на водостоке вниз головой?Зачем платяному шкафуприкрываться вывеской «Кафе»?К чему это — рваться надвоекомнате, где жили влюбленные двое?

Не понимаю,не понимают даже птицы,крича, улетающие оттуда,куда прилетают тяжело дышащие,беспощадные убийцы,лишь издалека похожие на птиц.

Я пою,о чем никогда не пели поэты.Я пою твою неизмену.Об этом нет романсов, нет романов,нет картин.Измена и ревность,вздувшиеся кровеносные сосудыбешеных глаз:— Изменила! Змея! —Я же хочу воспеть твою неизмену.

Ухожу —твои глаза без меня не ищут чужогоосторожного взгляда.Руки не боятся обнять хорошего парня —друга по школьной парте.Измена боится тебяи ходит другим переулком.Я пою твою неизмену,которую ты привозишь ко мнеи с сочинских пляжей,и со спортивной площадки,и с кружка диамата,и отовсюду,всегдаверна себе неизменно!

Упрек:— Ты ни разу мне не сказал:«Люблю тебя!»— Верно.Я не сказал.А разве земля говорит:«Я верчусь»?Нет, она просто вертится,не подкрепляя это словамии голову нам не кружа.Вертится так же точно, верно,ежедневно и неустанно,как ялюблю тебя.

Глеб Насущный