Фред Стюарт - Золото и мишура Страница 100

— А полиция знает об этом?

— Нет, и я не хочу, чтобы они думали так же, как и я, потому что тогда может разразиться крупнейший скандал, о котором мечтает любой газетчик. За последние полгода «Клэрион» столько всего напечатала, столько грязи подняла со дна, причем досталось от газеты кое-кому из наиболее влиятельных людей в Лос-Анджелесе, в том числе и издателю «Экспресса».

— Это генералу Дж. Дж. Ченнингу?

— Именно. Стоит ли говорить, что «Экспресс» затаил злобу, а когда мы опубликуем свой материал, то утрем нос им, а также полиции.

— Тогда почему же ты ничего не печатаешь?

— Из-за отца. Я получил от него из Лондона телеграмму. Мы ничего не можем предпринять до его возвращения. Ты же знаешь, он всегда опекал тетю Стар, а кузен Джимми — ее родной сын.

— Да, которого она всей душой ненавидит. У вас, дорогой, есть родственники — так они всем родственникам родственники. А что, этот Джимми все еще повязан с этой самой сумасшедшей церковью — как ее там?

— Церковь Божественной медитации. Ее возглавляет чокнутая евангелистка, преподобная Ванда Уандер.

— Вряд ли это ее подлинное имя.

— Конечно. В действительности ее зовут Ирма Димбоу, но она создала целое учение. Почему, собственно, Джимми и крутится возле нее. Я не уверен, однако многие поговаривают, что эта самая Ванда — любовница генерала Ченнинга.

— Темны дела людские…

— Но мотивация Джимми отнюдь не темная. Старая, обычная человеческая жадность.

Глава вторая

Топор проломил стенку шкафа, напрочь изуродовав замок.

— Я не смогла ее остановить, — сказала Алисия Лопес. — Боялась, она покалечит всякого, кто приблизится.

Джимми сейчас подсчитывал бутылки из-под джина.

— Она выдула целых три.

— Как только ты отправился в Сан-Франциско, она пила не переставая. Что же нам делать, Джимми?!

— Настало время, когда дражайшей мамочке следует преподать хороший урок, — заявил Джимми, вышел из столовой, миновал холл и начал подниматься по лестнице.

Следуя за братом, сестра спросила с волнением в голосе:

— Но ты не сделаешь ей больно?

— Ведь она сделала больно всем нам, в том числе и мне!

— Но, Джимми, мамочка ужасно переживала! Она любила Крейна, тот тоже ее любил, а отец так и не смог ей этого простить. Будь хоть ты чуточку более терпимым по отношению к ней! Она прожила ужасную жизнь.

— Я тоже, — сказал он, продолжая подниматься по ступенькам. — И мне осточертело, что старая пьянь ломает мне жизнь.

Поднявшись на самый верх, Джимми прошел через холл в угловую башенную комнату. Повернув бронзовую ручку двери, медленно распахнул ее.

— Я слышала, как ты подъехал, — сказал скрежещущий голос. — Знаю, что ты вернулся. Что ж, добро пожаловать, дорогой мой Джимми. Добро пожаловать домой, сынок.

Последнее слово было исполнено злобы. Войдя в комнату, Джимми притворил за собой дверь. Башенная комната была с трех сторон окружена окнами, выходившими на Тихий океан. Стоявшая здесь мебель белого цвета представляла собой копии известных образцов, выполненных в стиле эпохи Людовика XVI, — моду на этого рода мебель недавно ввела Элси де Вулф.

Стар сидела в постели, откинувшись на четыре огромные подушки. Светлые ее волосы, которые уже много дней подряд не знавали щетки, были разбросаны по грязным подушкам, отчего ее голова сейчас была похожа на морские водоросли. Лицо Стар, некогда столь восхитительно красивое, теперь было испещрено морщинами. В руках у нее был бокал с джином. Рядом, на ночном столике, стояли початая бутылка и доверху наполненная окурками смердевшая пепельница. На полу возле постели валялись еще несколько пустых бутылок.

— В этой комнате запах, как в кабаке, — заметил Джимми.

— Эта комната и есть кабак, — ответила его мать, дополнив эти слова пьяным смешком.

— Пока меня здесь не было, мамочка очень дурно себя вела. Мамочка взяла топор и проломила дверцу шкафа, где стояли бутылочки.

— Лиззи Уарден взяла топор, — забормотала она. — Лиззи Уарден вышла во двор и нанесла своей мамочке сорок ударов. Джимми ведь тоже хочется нанести мамочке сорок ударов топором, не так ли? — И она снова пьяно рассмеялась, но на этот раз смех перешел в астматический кашель. Как только Джимми направился к постели, мать ухмыльнулась ему, обнажив черные от никотина зубы и неприятные на вид десны. Внезапно ухмылка исчезла. — Ты как скорпион, — прошипела Стар. — Ума не приложу, как это я могла родить на свет Божий скорпиона? Что такого ужасного я сделала, за что мне такая кара?!

— Может, именно за то, что ты шлюха? — мягко спросил сын. — Отец всегда повторял, что ты шлюха. Он говорил, что если бы не бабка с ее вонючими жидовскими башлями, он и под пистолетом ни за что не дотронулся бы до тебя.

— Но тем не менее он дотрагивался. Вновь и вновь дотрагивался, делая детей, детей, делая множество детишек. Только этим мне и пришлось заниматься в жизни: вынашивать и рожать детей. А моим самым дорогим, моим первым и самым сладеньким ребеночком был ты, дорогой мой Джимми. Джимми Скорпион, который, как я вижу, начал позволять себе отвратительные антисемитские замечания! Это что-то новенькое, не так ли? Откуда ты всего этого набрался? От твоей подружки, от так называемой преподобной Ванды Уандер? Алисия рассказывала, что эта женщина — известная антисемитка.

— Алисия ни черта не знает о Ванде!

— Может быть. Как бы то ни было, не намерен ли теперь и ты, сынок, начать делать детей? Или ты слишком занят, избивая этих мексиканских шлюх на конюшне? Какой же извращенный и больной, должно быть, у тебя ум! Как же ты должен ненавидеть женщин!

— Если уж я и ненавижу женщин, то исключительно потому, что моя мать — пьяная шлюха! — прорычал он, выхватил бокал из рук матери и швырнул его в другой конец комнаты. Бокал ударился о каминную полку и разбился вдребезги.

— Puta, puta! — кричал он, забираясь на постель. — Puta, puta! — Схватил обеими руками дряблую шею матери и начал душить. Мать издала булькающий звук. — И мой отец не-не-ненавидел тебя, — истерично вопил он. — И я тоже не-не-ненавижу тебя! Я и так уже д-достаточно от тебя…

— Джимми! — закричала от дверей сестра. — Боже мой! Чинина! Рауль! Он убивает ее! Джимми, остановись!!!

Она пробежала через всю комнату, схватила его руку и попыталась оторвать ее от материнского горла.

— Прекрати, прекрати же!

— П-пусти, п-пусти меня, Алисия! Отвали!

— Он заикается, совсем как его папочка. О Господи, папочка вернулся к нам!

В комнату влетел Рауль и ринулся к постели. Схватив другую руку Джимми, он с помощью Алисии сумел-таки оторвать сына от матери. Джимми грохнулся на пол; он дышал так тяжело, как дышит загнанное животное, в его глазах была одна только животная злоба.

— Я еще доберусь до тебя, старуха! — выкрикнул Джимми. — Сделаю так, что доктор Брюстер запрет тебя в психушке, я добьюсь этого, шлюха! С-с-сука ненормальная!

Стар растирала шею, на которой остались красные отпечатки в тех местах, где пальцы Джимми касались ее. Протянув руку к ночному столику, она взяла лежавшую там страничку.

— Нет, ты не сделаешь этого, ты ничего не сделаешь, потому что мой брат не позволит! — проскрежетала она. — Прочти вот эту телеграмму, скорпион. Читай же, ну!

И она бросила ему в лицо телеграмму, которая мягко спланировала на пол. Джимми поднял листок. Все еще тяжело дыша, прочитал:

«МИССИС СТАР ЛОПЕС, РАНЧО «КАЛЛФИЯ»,

ОКРУГ ОРИНДЖ, КАЛИФОРНИЯ

ДОРОГАЯ ПРИЕДУ В ЛОС-АНДЖЕЛЕС ЛИЧНЫМ ПОЕЗДОМ ЗАВТРА УТРОМ В ВОСЕМЬ ТОЧКА СКАЖИ ДЖИММИ, ЧТОБЫ БЫЛ У СЕБЯ ТОЧКА ЭТО ПРИКАЗ ТОЧКА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ТОЧКА АРЧЕР».

Джимми медленно смял телеграмму, а его мать закурила сигарету, посмотрела на сына и усмехнулась.

— И ты будешь дома, не так ли? — спросила она, выдыхая слова вместе с табачным дымом. — Джимми ведь не посмеет ослушаться дядю Арчера, потому как дядя Арчер очень влиятельный. А теперь немедленно дай мне новый бокал. Мамочке ужасно хочется пить.

С 1890 года на протяжении полувека ни один символ, свидетельствующий о могуществе и богатстве, за исключением разве что яхты, не мог сравниться с личным железнодорожным вагоном. И когда все прочие мечты оказывались уже воплощенными: и особняк появлялся на Пятой авеню или на Ноб-Хилл, и к столу подавались золотые приборы, и в доме находилась целая армия слуг, а на стенах висели полотна старых мастеров — даже и тогда еще требовалось приложить некоторые усилия, чтобы приобрести обтекаемый частный вагон, который специалистами Пульмана будет приспособлен под личные вкусы и нужды владельца.

Такие частные вагоны прицеплялись к одному из так называемых «именных» поездов. Разъезжая на таком поезде, в таком вагоне по железным дорогам Америки, мимо ее крошечных сельских городков, мимо огромных американских городов, владелец вагона видел, как люди останавливаются, чтобы поглазеть на это чудо — памятник богатству на колесах. В мире, где Господь создал всех людей равными, оставалось лишь поражаться тому, как неравномерно распределялись денежные богатства между этими самыми людьми. Потому что если швырять подачки бедным слоям населения и своим богатством провоцировать социальные конфликты, то лучшего способа не сыщешь, как разъезжать по стране в вагоне, который стоил не менее ста тысяч долларов и был известен среди простых людей под названием «шкатулка».