Феликс Максимов - Духов день Страница 11

  Так и повелось. В месяц раз или два являлся Кавалер по ночам, уводил новую девку за ситчик. Ни к одной пальцем не прикоснулся, и к себе не подпускал. Мамка за голову хваталась - повадилось лихо, все стадо перепортит, но словами высказать не умела. Всякий раз надеялось честное кабачество, что в последний раз приходил. Иной раз девку отпускал раньше, со всеми садился, чужими опивками не брезговал, просто возьмет из рук у кого хочет штоф и долго пьет напротив.

  Яблоко покромсает и берет кислую дольку с ножа губами, не глядя, будто кого другого потчует. Смотрел, как дрались, слушал, как байки травили.

  А травили много, всяк свое городил под утро с пьяных глаз. Вот отчего на Москве сорок не бывает? Какую хочешь птицу в рощах повстречать можно, хоть сойку, хоть иволгу, хоть стеклянную птицу-радоницу, которую никто не видел, никто пера ее не ведает, и пера-то у нее нет, а все чешуя рыбьи по собольей спинке, зато все в смертный час услышат ее клекот в левом ухе. А тут на сто сорок верст отъехать надо за три заставы от Москвы, чтобы сорочий треск услышать. То ли потому что заклял сорок крестовым запретом святитель Алексий, когда ведьма Маринка Отрепьева женка от стражи в сорочьей шкуре улетела из Москвы, то ли потому что проклятье бросил благочестивый муж, у которого сороки уворовали с окошка последний кусок сыру на сорок дней пропитание.

  Ври больше.

  В Симбирске две бабы копали некретимый клад на погосте Николы Лапотного, где красный камень поставлен, а на нем два петуха выбиты и человечья голова с крыльями. Под тем камнем положили деды три котла, первый - с червонцами, второй - с перлами, третий - с безобманным счастьем. А давался клад только тому, кто отродясь на Руси матерно не ругался. Бабы уже две сабли и пистоль откопали, тут над погостом косо свистнула падучая звезда, пополз по камням на карачках Кладохран - весь синий, задом наперед и пуп куриный на лбу.

  - Это вы тут младенцев зарываете? Вот я вас, барабанные шкуры!". Бабы-дуры с перепугу такие матюги завернули в три погибели, что все клады Симбирска и на сто верст окрест со стыда сквозь землю провалились без возврата с треском и дымом. А котел со счастьем повис меж небом и землей. Чтобы его достать, нужно лестницу сплести из женской бороды.

  Ври больше.

  А в Нововаганьковском переулке, живет на отшибе дикий зверь-Китоврас, водит его гулять вдоль по улице раз в год карлица на аленькой ленте. В остальное время ту карлицу держит Китоврас под замком, бережет и любит пуще глаза, а посередь избы бобыльей висит сундук кованый на берестяных цепях, в сундуке кресты сапфирные и неистратные деньги чумной чеканки. Дружно живет Китоврас с Карлой, хлеба не пекут, каши не едят, кулешик не варят, колокольный звон в решето наловят, тем и сыты.

  - Ври больше. - подал Кавалер хрустальный свой голосок, от которого зубы в деснах стыли.

  - Да вот те крест, - обиделся болтун - сходи, посмотри своими глазами, у любого в приходе у Предтечи спроси Китовраса - покажут.

  Заварили свару, есть ли на Пресне на самом деле Китоврас, или брехня все, и Пресня и Китоврасы, болтуну в ухо сунули, чтобы место знал. Тоска заглотная в стаканах заплескалась. Сил не стало в тесноте сидеть. Хлопнула кабацкая дверь, сгинул Кавалер, будто позвали его водяницы плясать. Рассвет над прудами в облаках багряные городища сотворял и рушил. Не шел, бегом бежал Кавалер, вело его не по своей воле любопытными кругалями по пеньям-кореньям, по глинистым склонам Трех Гор.

  Рано просыпалась Пресня, в Нововаганьковском уже торговали, отпирали церковные врата, рыжих коней запрягали фурманщики, шли бабы с вальками - белье прать, перекликались. Тому пятачок сунул, у той дитя похвалил, перед старухой ресницы стыдливо опустил - все, что хотел - вызнал Кавалер быстро. Показали ему и дом на отшибе.

  С утра Гриша Китоврас на грядах возился в нищей земле, жухлую ботву жег в куче - горький дымок небесной лесенкой сплетался и таял, висел над кровлей никому не ведомый симбирский котелок с безобманным счастьем, а из того котелка сеяла невесомой мороской солью осень на всю Пресню, на всю Москву.

  На подоконнике Серенькая белыми лапками пристально умывалась. Молоком томленым из дома тянуло, чугунок дремал в печном вчерашнем жару, краснело молоко от любви. Поперек двора - веревка протянулась наперекосяк, полоскалось на сквозняке платьице ветхое, перелатанное, а латки все грубые, будто солдат суровыми нитками крест-накрест штопал - швы лодочкой выгнулись. А в доме девчонка в лад припевала колокольчиком, собирала на стол, звала завтракать. Вылез из конуры Первыш, спросонок на дыбки взбросился, натянул цепку, поперхнулся брехом со всхлипом. Цыкнул Гриша на пустолая. Глянул на улицу, большие ладони от земли отер. Пуста улица до конца была, как тростник, никто во двор не смотрел.

  По обобранным садам напролет торопился Кавалер обратно на Москву, руки закоченели, не надышишь тепла в кулаки, кабаком ладони пахнут, смерть хотелось согреться. Все перед зоркими глазами плясали вкривь и вкось стежки мужицкие на детском платьице и лезвие косы заржавелое, что на воротах торчало, дождями источенное. Не карлица - дочка-Китовраска напевала перелетные лисьи песенки, навевала несметные сны, смешливым язычком щелкала, не дочка - белая баба, белая девка, белая мара наливала белое кобылье молоко в белые бобыльи миски.

  Меня к завтраку не позовут.

  Да что ж такое, со всех сторон взяло. Остановился Кавалер, отдышаться, припал лбом к яблоне, оскалился, будто от судороги. Лихоманка еженощная вцепилась зубами-спицами в затылок и трясла - а от той трясцы Кавалеру тошно и сладко сделалось. Душа на резцах слезилась и хрустела голландской пресной вафелькой, десна кровили, велели кусать пустоту. Следили за Кавалером Гуси-лебеди сквозь путаницу садовых ветвей когтистыми глазами со всех сторон, будто только сейчас заметили. Огулом напали, туда-сюда завертели телесной слабостью, страстью немыслимой, тоской високосной, всевали неясный помысел, в висок целовали раскаленным прилогом. Захлопали, ошеломили гуси-лебеди железными могильными крыльями, пали с небес сильной воровской стаей, унесли ахнувшую душу далеко-высоко. Смерть хотелось согреться.

  А ты сожги их. И посмотри, что выйдет.

  Никто не верил, что родит мать-москва, Татьяна Васильевна, на старости лет последнего сына. А она верила. Семь церквей на коленочках исползала, у Чудотворца сына вымаливала и получила. Первый брат старше на двадцать лет. Отцов гроб вынесли, как в дом колыбель поставили, будто из одной доски сколочены. Неслыханное дело: настояла Татьяна Васильевна, чтобы нарекли последыша одним именем со старшим братом. Был первый, и второму быть, тем благодарила она Чудотворца, иного имени для мальчика не мыслила. Что ж поделать - нарекли, домовые попы у бар-князей покупные. Все ездили смотреть: как Христос на батисте баловался княжий рожаненок, Кавалер. Красота его вперед него родилась. Старым письмом царьградскими кистями краса желанная на Москве просияла - будто вОрона на первом снегу застрелили: кудри - смоль, лицом - луна и вода, румянец на щеках вспыхнул брусникой, точно от пощечины.

  Старший давно в Петербурге Государыне башмачки поутру лобызал за кофеем, в италийском государстве совет держал, привозил издалека на Москву персидские диковинки да латинские мраморы. И тут навестил, посмотрел на тезку-братца, молча вскинул бровь, удивился. В тот же вечер, не простясь, сорвался с бубенцами в столицу от московских сует. Авось не выживет, слабое семя, мало ли на Москве простуд младенцев из баньки да в ямку.

  До десяти годов наряжали Кавалера в жесткую церковную парчу пригожей девочкой.

  Мать ему кружевные фантажи и колокольцы серебряные, флакончики-ароматницы с эфесским мушкатом и смирной вплетала в пряди. Опускала лицо в чародейство волос сыновних, дышала его ароматом без памяти. На месте загрызть готова была - так любила.

  Няньки-мамки одолевали дитя пленной любовью, водили купать в белую баньку, окатывали любовными теплыми водами, а он плакал, голый, в ладонях голову прятал, гремела в ушах одолень-вода, то не одолень-вода гремела, то теряли маховые перья гуси-лебеди, вихрем кружась над его головою.

  Отчего никто их не видел, отчего никто ему не верил, когда он показывал: вот же они гуси-лебеди, всегда, всюду, вполсолнца, вполнеба мое имя продленное выкликают иерихонскими голосами, хотят меня украсть, как мог, без голоса спасался от небес, просил нянек: - Раба возьми на ручки!". Брали, брыкался, бился, не хотел оставаться, но некуда бежать от рабов. Всюду сыщут.

  С ног до головы облили гуси-лебеди из котла последнего сына приворотным золотом.

  Золото переливалось через края колоколен, и золотое яблоко на шпиле дома в саду видало виды, золотые березняки над старицей Москвы-реки взапуски бежали по склонам, ковши сентябрьской воды золотом остывали в каретных колеях, золотые лисы из леса прибегали лакать золотое змеиное молоко в подполе, золотые грозы на Сухареву площадь орехами некалеными сыпались из бездонных корзин, золото под кожей княжеской кипятком хлынуло вспять. "Хороню я золото, хороню я серебро, чисто золото пропало, все закуржавело." - растащили соседские девочки золото в горсточках, разбежались по рощицам и хоронили золото с пением.