Неизвестно - Ворошильский Венгерский дневник Страница 11

Мы хотим еще заглянуть в университет. Но при­ходится долго простоять перед массивными воротами, прежде чем открывается узенькое окошко и выгляды­вает разгневанный старый привратник:

— Чего вам тут надо? Нет университета. Приказ господина министра просвещения — никого не пускать. Идите себе.

Окошко захлопывается.

И мы бродим дальше, бесцельно и бессмысленно, потом расстаемся и договариваемся снова увидеться после обеда.

Но в гостинице я узнаю, что не увижусь больше ни с кем из будапештских друзей. Мои коллеги не­сколько странным образом раздобыли машину. Меш­кать не следует. Мы едем через Югославию в Польшу.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Через двадцать лет — закончим рассказ.

Надо было брать ноги в руки и улепетывать из Будапешта, захваченного русскими и их местными сообщниками.

Первой группе польских журналистов — в том числе женщинам и больным — удалось уехать с юго­славскими коллегами, их автобусом. Но на всех там мест не хватило. Мы искали случая. Ближайшая дорога в Польшу — через Чехословакию — была закрыта. Мы решились лететь в Бухарест румынским самоле­том (только они и летали) — и, к счастью, не полете­ли: тот самый самолет, что должен был нас взять, попал в аварию или был неведомо кем подстрелен, и никто не уцелел. Тем временем один из наших каким- то манером попал в Будапеште на «пир победителей». Ему досталось место возле нового коменданта обще­ственной милиции. Выпили. Пьяный милицейский предложил пьяному польскому журналисту машину и пропуск. Пропуск, правда, выдан на фургон для пере­возки мяса, в котором два лица могут передвигаться по Будапешту, — получили же мы маленький виллис, влезли туда впятером (четыре журналиста и студент­ка) и пустились из Будапешта на юг, к югославской границе. Ну, и как-то доехали — с пьяным шофером, с вечно глохнущим мотором, по заминированному шоссе, через бесконечные советские патрули, которые, правда, не могли проверить, что там написано по- венгерски в пропуске.

Мне запомнились три таких контроля. Первый — еще в центре города, когда мой слишком свободный русский язык вызвал подозрения и меня принялись до­прашивать. Я сослался на свою недавнюю учебу в Москве, но, когда от меня потребовали назвать фами­лии преподавателей, они мгновенно, все до одной, вы­летели из головы. Я их тут же припомнил, и смерше- вец, быть может, даже не заметил минутного колеба­ния, но для меня оно продолжалось вечность.

Потом уж я не разевал рта, зато отлично слышал, как, пропуская нас через очередную рогатку, один рус­ский проворчал другому: «Поляки... Тоже бандиты!»

Наконец в третий раз безусый офицерик всунул розовое личико в машину и озабоченно прошептал: «Извините... Мы не виноваты...»

Только перед самой границей, в Сегеде, нас за­держал смешанный русско-венгерский патруль, и каза­лось, что пропуск пошел к чертям, а нас ожидает дол­гое следствие в местной контрразведке. В начале раз­говора в контрразведке нам достались горькие упреки: это, мол, польский пример толкнул венгерскую моло­дежь на безрассудные поступки. Но мы ответили, что в польских октябрьских демонстрантов не стре­ляли и потому всё прошло спокойно; на этом поли­тическая дискуссия прекратилась. Сомнения возбудили наши документы — например, в моем паспорте не было штемпеля пересечения границы при въезде. Дол­го, усердно дозванивались до Будапешта, в конце кон­цов поймали коменданта милиции, и он от нас не от­рекся, так что мы смогли, хоть и под конвоем танков, одного впереди, одного сзади, продолжить дорогу к желанной границе. Мы перешли ее пешком, оставив машину на венгерской стороне.

На югославской таможне мы дождались утра; за нами приехал чиновник посольства ПНР в Белграде; наши сведения его не интересовали: он твердо знал, что в Будапеште перед освобождением был милли­он (!) организованных фашистов и что это они ра­зожгли контрреволюционный мятеж...

Из Белграда через Вену мы полетели домой. Не­которые из нас — в том числе и я — считали своим долгом дать слово правде о венгерском восстании. Какое-то время эта возможность была — мы еще пе­реживали медовые месяцы польского Октября. Я вы­ступал во многих местах, некоторые выступления помню до сих пор: в Клубе Кривого Колеса, на фабри­ке имени Розы Люксембург (это там старый рабочий- коммунист, чуть не плача, обвинил меня во лжи — с самой зари пролетарской власти в России буржуазия немилосердно клеветала на нее, и он знает, что не может быть того, о чем я рассказываю, — не может быть и неправда! Спустя годы точно то же скажет мне в Риме итальянский коммунист о только что прочи­танном «Архипелаге ГУЛаг»...), наконец — в Гене-ральном штабе Войска Польского. Тут, через несколь­ко минут после того, как я завел свое, в большой зал, наполненный молодыми офицерами, явились несколь­ко советских генералов и полковников в польских мун­дирах и заняли места в первом ряду, напротив меня. Однако они меня не прерывали и не вступали в поле­мику, только внимательно слушали, и иронические улыбки блуждали на широких лицах...

На основе заметок, сделанных еще в Будапеште, я закончил свой «Венгерский дневник». Я посвятил его памяти Михаила Кольцова, русского публициста, — его «Испанский дневник» незадолго до того произвел на меня большое впечатление. Поразила меня и судьба автора, попавшего в число жертв кровавых сталин­ских чисток. Из-за этого и книга была запрещена — уцелевший экземпляр мне давали в Москве под страш­ным секретом. Я печатал свой «Дневник» в «Новой Культуре» (редактором которой меня выбрали колле­ги, когда я вернулся из Венгрии); несколько кусков по­явилось, хотя и с пропусками, а последний цензура запретила совсем. Тогда я напечатал дневник целиком в парижском журнале «Франс-Обсерватер» — перево­дила Анна Познер, и как раз тогда, чуть ли не в связи с этим переводом, она вышла из компартии...

Гораздо позже я услышал о русском переводе «Венгерского дневника» (того, что появилось в «Но­вой Культуре»); его сделал студент-литовец по заказу дирекции Литинститута, которая нашла нужным озна­комить узкий круг посвященных с мерзкими выход­ками недавнего аспиранта и осудить его на закрытом собрании. Так оно и произошло, но тексты, вопреки первоначальному замыслу, пошли дальше, к не преду­смотренным властями читателям, — многих из них я потом встречал, и совсем недавно мне рассказывали, что какие-то копии «Венгерского дневника» всё еще кружат на окраинах русского самиздата...

Вот и всё о возвращении из Венгрии группы поль­ских журналистов и о наших поспешных попытках сказать правду об отчаянном и подавленном восста­нии. (Кроме своего «Дневника», назову еще репортажи Ханки Адамецкой в «Штандаре Млодых» и Марьяна Белицкого в «По просту».) Спешка наша оказалась как нельзя более к месту: вскоре (по «государственным соображениям») уже ничего не могло появиться, а поз­же, когда Гомулка в одной из своих речей бросил сло­вечко «контрреволюция», открылось широчайшее поле деятельности для профессионалов и добровольцев по оплевыванию венгерского восстания.

Что тем временем происходило в Венгрии — из­вестно. Жертвами волны террора после поражения восстания стали как его многочисленные участники и сочувствующие, так и военные и политические руко­водители. Эти последние, во главе с Имре Надем, ис­пытали на себе привычное для их победителей веро­ломство: когда, получив гарантии безопасности, они отправлялись в эмиграцию в Югославию, их выволок­ли из югославского автобуса, посадили в тюрьму на румынской территории (вместе с арестованными рань­ше участниками переговоров — Палом Малетером и др.), тайно «судили» и убили. Наш собеседник из здания парламента, Геза Лошонци, не дождался этого «суда» — умер до него, в тюрьме, при невыясненных обстоятельствах. Среди тех, кому была дарована жизнь и возможность умереть своей смертью в Буда­пеште, был престарелый Дьёрдь Лукач.

Из других, с кем я встретился во время восстания, кажется, был расстрелян красочный Дудаш. Пишу «кажется», потому что сообщение об этой казни, на­сколько мне известно, никогда не было опубликовано и я знаю о ней только по слухам — как и о том, что Дудаша принесли на казнь на носилках. От подчинен­ного Дудаша, выступающего в моем дневнике под именем Иштван (так я его тогда зашифровал, а на­стоящего имени уже не припомню), через год пришла Марьяну Белицкому открытка из Канады: выходит, несмотря на ранение, он сумел перейти границу.

Уже нет в живых журналиста, переводчика на нашей встрече с Дудашем, Белы Батернаи. В своем дневнике я опустил не только его фамилию, но и де­таль, объясняющую наши столь скорые дружеские от­ношения. Батернаи перевел мою юношескую книгу о Людвике Варныском («Каторжная мазурка»), издан­ную в Венгрии в 1952 г. под названием «Bilincstвnc». Потому-то — хоть раньше мы и не были знакомы — встретившись во время восстания, мы не чувствовали себя чужими друг другу. Больше я его никогда не ви­дел, но сохранил самые светлые воспоминания об этом отважном человеке — бойце АК, политическом утописте, друге Польши.