Андрей Шляхов - Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза Страница 11

Вы улыбаетесь? На здоровье. Только вспомните, что в 1916 году Татьяне Пельтцер было двенадцать лет.

Всего двенадцать.

В частной женской гимназии Любови Федоровны Ржевской, что находилась на Садово-Самотечной, Тане не нравилось. Учителя строгие, одноклассницы воображают о себе невесть что – тоска и уныние. Само здание гимназии, выстроенное в стиле рационального модерна, уже издалека навевало скуку. По просьбе дочери Иван Романович забрал ее от Ржевской и устроил в женскую гимназию кружка преподавателей, которая находилась в Большом Чернышевском переулке[29]. «Кружок преподавателей» в то время часто звучал в названии различных учебных заведений. Это означало что-то вроде «на паях» – учителя сообща открывали гимназию или училище и сами там преподавали. В гимназии кружка преподавателей Тане понравилось. Здесь было попроще, чем у Ржевской (та гимназия считалась лучшей в Москве) и душевнее. Учителя умели находить контакт с ученицами, а не уповали на одну лишь строгость. Таня проучилась здесь до 1918 года. Училась она средне – отличницей не была, но и в неуспевающих не ходила. Гимназия, несмотря на то, что в ней появились подруги, не занимала большого места в жизни Тани.

Настоящая жизнь ее была в театре, куда Таня отправлялась сразу же после уроков. Там с нею обращались как со взрослой, некоторые даже называли по имени-отчеству. Там ей платили деньги, и весьма неплохие, надо сказать. Гимназические преподаватели, в зависимости от их заслуг и нагрузки, зарабатывали от тридцати пяти до ста рублей в месяц. У Тани за выступления в среднем выходило около сорока, а иногда и все пятьдесят.

– Что вырастет из этой девчонки? – сокрушалась Евгения Сергеевна. – Своенравная, упрямая, слова ей не скажи… Но для своих лет зарабатывает очень неплохие деньги. Ох, чтобы не сглазить!

Глава шестая

Непонятное веселое время

Счастье души утомленной —

     Только в одном:

Быть как цветок полусонный

В блеске и шуме дневном,

Внутренним светом светиться,

Все позабыть и забыться,

Тихо, но жадно упиться

     Тающим сном.

Монархистов в семье отродясь не было. Иван Романович политикой вообще не интересовался – скучно, да и какая, в сущности, разница в том, кто стоит там, на самом верху? Евгения Сергеевна царя не любила. А за что его любить? За черту?[30] Или за погромы? На людях Евгения Сергеевна держала свои мысли при себе, но дома иной раз могла и поворчать. По обыкновению начинала с постоянно растущих цен и заканчивала риторическим вопросом: «Хотела бы я знать, что он обо всем этом думает?» Под «ним» подразумевался Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Сама Таня в политике разбиралась плохо, но всей своей юной душой была за справедливость и всеобщее равенство. Поэтому Февральскую революцию встретила с воодушевлением. Долой войну! Свобода! Равенство! Братство! В гимназии как-то сразу задышалось свободнее, повеяло вольницей. В театре каждый вечер был аншлаг – нацепив на себя красные банты, люди толпами, без всякого дела, слонялись по улицам и охотно предавались развлечениям. Тем более что Струйский за неделю подготовил революционную программу «Падение Бастилии», в которой Таня выступала в трех номерах – декламировала революционные стихи, играла мальчишку, штурмующего вместе со взрослыми главную тюрьму Франции, а в финальной аллегорической сцене изображала юную Республику. Выходила в белом платье, размахивала сине-бело-красным знаменем и пела «Марсельезу». Зрители были в восторге. От аплодисментов колыхался занавес. Таня млела от счастья. Ей казалось, что наконец-то настал долгожданный час славы. Восторг! Восторг! И еще раз восторг! Славные новые времена!

Впрочем, объективности ради следует заметить, что у славных новых времен были и недостатки. Цены, и без того постоянно ползущие вверх, стали расти как на дрожжах. По вечерам на приличных московских улицах, которые еще недавно были совершенно безопасными, начали грабить. Актрису Моравскую и актера Кара-Курбатова, провожавшего ее до дому, ограбили неподалеку от театра в Климентовском переулке рядом с доходным домом Бабанина. Грабителей было трое. Появились они словно из под земли. Показали нож и предложили «по-хорошему» отдать им деньги и все, что есть ценного. Курбатова, попробовавшего позвать на помощь, «угостили» кулаком по голове, отчего он потерял сознание. Увидев, что положение безнадежное, Моравская упала в обморок. Грабители спокойно обчистили их, лежавших на тротуаре, и ушли. Мало было беднягам страху, так они еще и позору натерпелись. Откуда ни возьмись появился дворник (нет бы ему, проклятому, появиться десятью минутами раньше) и начал громко возмущаться падением нравов – уже не только господа напиваются в лежку, но и дамы.

После спектаклей теперь возвращались домой гурьбой. Пешком после случая с Моравской старались не ходить, нанимали извозчиков. Делились на группы, исходя из того, кому в какую сторону ехать, сначала мужчины развозили дам, потом разъезжались по домам сами. Иван Романович завозил домой Таню и ехал дальше провожать актрису Верочку Окуневу, жившую у черта на куличках в Девятинском переулке. Евгении Сергеевне эти проводы не нравились ужасно. Всякий раз, встречая вернувшегося мужа, она ворчала: «Что, разве больше провожатых нет?» – и украдкой принюхивалась – уж не пахнет ли от мужа женскими духами.

Революционный ажиотаж быстро улегся, и сборы начали падать. Цены росли, сбережения таяли, поэтому Иван Романович решил летом «тряхнуть стариной» в антрепризе Синельникова. Супруга попыталась его отговорить от гастролей в столь неспокойное время, но Иван Романович заупрямился.

– Эка невидаль – митинги да демонстрации, – усмехался он с видом бывалого человека. – Это теперь надолго. Прикажешь все это время дома сидеть? А есть что станем?

Договорились по принципу «не нашим и не вашим». Иван Романович с Таней уехали на юг, а Евгения Сергеевна с Сашей остались в Москве.

Дорога из Москвы в Харьков поразила Татьяну. Поезда опаздывали, пассажиры брали их штурмом. Лезли без билета, садились куда попало, кругом было много солдат, причем солдат странных – небритых, расхристанных, слоняющихся сами по себе без командиров. Разговоры между попутчиками велись тревожные. Всех волновало одно – что будет дальше. Пару раз мирные разговоры о жизни перерастали в ожесточенные прения, которые завершались драками. Таня, пожалуй впервые в жизни, подумала, что мать, наверное, была права, когда пыталась удержать их с отцом в Москве. Но Иван Романович вел себя спокойно, в дискуссии не ввязывался, держался со всеми вежливо и наблюдал происходящее с детским жадным любопытством. Он всегда был жаден до новых впечатлений, а тут их было столько – хоть половником ешь.

Несколько суток, проведенных в харьковском поезде, невероятно обогатили Таню знаниями, касающимися политики. Теперь она уже представляла, хотя бы в общих чертах, чем кадеты отличаются от эсеров, эсеры от большевиков, а большевики от анархистов. Большевики с анархистами нравились Тане больше остальных, потому что выступали за прекращение войны. В самом деле – ну сколько же можно убивать друг друга?! Который год уже воюем, да все без толку. Пора бы и договориться между собой. Иван Романович больше тяготел к эсерам, а когда Таня спрашивала его о том, чем закончится вся эта катавасия, отвечал:

– Образуется все, Танюша, утрясется само собой. Никогда так не бывало, чтобы не утряслось.

Летний сезон не оправдал надежд Ивана Романовича. Ни новый «революционный» репертуар, ни вечная классика не интересовали публику, занятую более насущными проблемами. Сборы были жиденькими, к тому же революционный дух проник и в труппу, которая посреди гастролей раскололась надвое. Группа актеров во главе с трагиком Микулиным, недовольная тем, сколько им платил Синельников, образовала собственное актерское товарищество и начала конкурировать со своим бывшим работодателем, которого Микулин иначе как «эксплуататором» и не называл. Приличных декораций у нового актерского товарищества не было, приличных костюмов тоже, но оно брало другим – живостью и современностью своих постановок. Бралась пьеса классического репертуара, перекраивалась на новый лад и обильно «перчилась», иначе говоря, набивалась под завязку разного рода скабрезностями. Так, например, Карандышев в «Бесприданнице» распевал похабные куплеты, делая выразительные паузы на месте неприличных слов, а диалоги Вожеватова с Кнуровым были похожи на перепалку Чернова[31] с Милюковым[32].

Эйфория первых революционных недель давно прошла. Теперь настроение было тревожным, и с каждым днем эта тревога становилась все сильнее. Поговаривали о том, что скоро грянет еще одна революция.