Мануэль Монтальбан - Пианист Страница 11

– Мы полагали, что эта тема уже в прошлом.

– Нет, нет и нет. Речь идет о концепции бедности не как депауперизации, как ее воспринимали в девятнадцатом веке, когда рассматривали как фактор благоприятный и революционный. Речь идет о технологической оценке скудости, о ее дистрибутивных и энергосберегающих параметрах как факторах для подступа к великой научно-технической революции. А если говорить конкретно, то Инма, Инмакулада, ну та самая, из семейства Габсбургов и Лотарингов, ответственный секретарь нью-йоркского Spanish Institute,[26] поручила мне подготовить курс «Вклад новой технологии в испанскую культуру». Думаю, что министерство культуры организует какую-нибудь встречу, симпозиум или что-нибудь подобное в Саламанке.

– И назад, мой друг, домой? – пропел Шуберт.

– Назад?

– Чтобы вернуть родине свои мозги, как теперь говорят. Хотел бы я тоже вернуть родине свои мозги.

– Не уверен, что она в них нуждается.

Ирене ждала поддержки, однако все внимание было обращено на Тони, и даже Вентура, который сидел от него дальше всех, откинувшись на спинку стула, следил за разговором.

– А зачем возвращаться? Я в Барселоне всего несколько часов, но она показалась мне мертвой. Мадрид, наверно, поживее.

– Ты, видно, слишком начитался газет – «Пайс» и «Нью-Йорк таймс». На деле Барселона, как прежде, верна старому доброму escudella i earn d'olla,[27] чем и прославилась на весь мир, а Мадрид переживает расцвет постмодернистской кухни.

– Нью-Йорк – столица мира.

Жоан произнес это таким тоном, чтобы всем было ясно: он целиком и полностью на стороне Тони.

– Там жизнь – это жизнь! А какие магазины! Ты видел магазин-каскад?

– Трэмп тауэр? Конечно. Каждый день появляется что-нибудь новенькое. Не знаю, как объяснить. Например, как-то я выбрался из Вилледжа, я раздобыл себе квартирку в Вилледже, ну вот, вышел я прогуляться по торговым улицам «Сохо». Иду и вдруг вижу: в нескольких магазинах – выставка мебели art déco, старинной и новой, изготовленной в этом стиле. Дело огромного культурного значения. Просто так, на обычной улице, ничего собой не представляющей, – и такая выставка. У нас подобную выставку устроил бы Женералитат, или аюнтамьенто, или, на худой конец, какое-нибудь министерство… Европа умирает от засилья государства и государственных институтов.

Смех Вентуры Тони воспринял как вызов.

– Ты не согласен?

– Не смею с тобой спорить, ты ведь прибыл из столицы Империи. А кто я такой, мне из моей глухой провинции видны лишь бледные тени реальной действительности.

– Просто я понял, какую великую созидательную энергию, а следовательно, энергию человеческую и тем самым человечную, порождает общество, построенное на конкуренции.

– А также – страх и агрессию.

– Но это качественно другие страх и агрессия, совсем не те, что терзают Европу. У американцев страх и агрессивность завоевателей мира, мы же в Европе похожи на непочтительных слуг, нарядившихся в барскую одежду.

– Прекрасная метафора.

Так заключил Жоан. А Мерсе гнула свое:

– Какие магазины! Во время последней нашей поездки мы зашли к Тиффани, и моему дурачку пришло к голову спросить, сколько стоят часики, так себе, ничего особенного, миленькие, конечно, ну самое большее, самое большее, я бы дала двести тысяч песет. Ну так вот. Сказать, сколько они стоили?

– Миллион долларов.

– Перестань, Шуберт. Как могут часики стоить миллион долларов?

– Ты об этих, что на тебе, в медальоне?

– О! Делапьер заметил! Ну да. Этот безумец все-таки их купил. Мне в подарок, единственный раз в жизни он сделал мне подарок, вы же знаете, как мы тогда поженились. Диван с креслами достались мне от тетки, а холодильник купили на статью, которую Жоан написал для «Сервисно де эстудиос де Уркихо»…

– Сколько?

Это был приказ, и прозвучал он из плотно сжатых уст Вентуры.

– Скажи нам наконец, сколько. Иначе зачем заводить этот разговор.

Жоан не успел остановить ее. Мерсе охрипшим голосом произнесла:

– Семьсот тысяч песет.

Шуберт осенил себя крестным знамением, а остальные вперились в часики с таким укором, словно они были повинны в том, что так дорого стоили. Мерсе овладела положением и позволила всем разглядеть как следует и потрогать часики.

– На оборотной стороне написано: Тиффани.

– А на завтрак у вас – кофе с бриллиантами.

Луиса попыталась удержать его:

– Не будь педантом и не читай морали.

– Я хотел поднять разговор в цене.

На этот раз Луиса окончательно повернулась к Вентуре спиной и осталась наедине с Тони Фисасом. Как будто никого не было вокруг, в воображении Вентуры вереницей промчались обрывки былого: встречи украдкой, ложь, обещания, заверения, что было на самом деле, а что на словах, что сбылось, а что чудилось, как знать, но призрак Тони Фисаса всегда опасно нависал над их убогими буднями, и особенно над тяжкими буднями Луисы – женщины, сиделки, труженицы.

– Ты захватила его целиком. Оставь немножко и для других.

Луису передернуло от негодования, она вспыхнула, но Фисас, успокаивая, положил ей руку на плечо, а Шуберт призвал:

– Послушайте.

– Что там слушать?

Все-таки они стали слушать, и не напрасно, Шуберт оказался прав. В ожидании следующего выступления пианист играл: долгие незавершенные аккорды, точно отдельные мазки, нащупывающие гармонию.

– Что он играет?

Тони Фисас знал:

– Это из «Музыки молчания» Момпоу.

– Вот что значит иметь слух.

– Вот что значит использовать Момпоу как фоновую музыку при работе и к тому же прочитать очерк «Послание Момпоу» сорбоннского философа. Обратите внимание – кажется, будто каждый палец у него сам по себе, каждый звук прозрачен и ясен. Надо достичь высот Шопена, чтобы овладеть этой неповторимой магией фортепиано.

– У Шопена были маленькие руки.

Удивленные взгляды устремились на Вентуру, но тот не захотел объяснить, что значила его загадочная фраза.

– Ты имеешь в виду стихотворение Бенна.[28]

Опять этот Фисас.

– У Бенна есть прелестные стихи о Шопене.

Сделав это пояснение, Фисас стал слушать пианиста, а тот продолжал играть, сидя спиною к залу, словно не замечая, что большинство публики галдело и выказывало полное презрение к его музыке. Дориа, похоже, был задет тем, что его почти не замечали, так, во всяком случае, показалось Вентуре, когда ему удалось оторвать глаза от Луисы и Тони Фисаса, между которыми, судя по всему, вновь установилась связь из слов и молчания. Дориа покачивал посеребренной головой в такт аккордам и время от времени поглядывал вправо и влево, прикрывая при этом веки величественно, точно патриарх, который призывает к тишине.

– Луиса, нельзя же так, все тебе одной, сейчас Александра Великая начнет петь. Тони, скажи, а как тебе из Нью-Йорка видится то, что происходит в Испании?

– Мне бы не хотелось вас расстраивать, но Испания сейчас интересна только одним – тем, что там есть король, как, например, в Монако. Это вызывает у американцев любопытство. Ну, пожалуй, политики и интеллектуалы интересуются ею чуть больше. Читатели «Нью-Йорк таймс». Только и всего. Очень важно, кто корреспонденты «Нью-Йорк таймс», они формируют критерии культурной элиты. Корреспондент, который был недавно в Мадриде, Макхэм, очень хорош. И Ричард Эдер, тот, что был до него, тоже хороший. Была напечатана серия статей Барбары Пробст Соломон о культурной жизни Барселоны и Мадрида. Знаете, о ком писали?

Не важно, о ком. Главное, что обратили внимание. Делапьер спросил про музыкальный театр. Ирене – про образование. А Жоан – какова вероятность того, что во второй срок Рейган Применит те же самые экономические меры, Шуберт…

– А ты – кто?

– Я? Что значит – кто?

– В политическом плане, дорогой. Поясняю расстановку присутствующих тут политических сил. Жоан и Мерсе – цивилизованные правые, Делапьер – анархист, принадлежит к «Фронту освобождения гомосексуалистов», Вентура с Луисой…

– Вентура – это Вентура, а я – это я.

– Пусть так. Вентура – твой старый соперник по борьбе за влияние в ОСПК, затем в возникавших одна за другой левацких группах – словом, везде, где мы побывали. А сейчас Вентура, старый боец, блестящий, Вентура стал… скептиком…

– Ты, Вентура, скептик?

– Да, скептик, к тому же провинциальный.

– А Луиса – националистка из левых и феминистка, сторонница кастрации всех мужчин.

– Не всех, но почти всех.

– А ты, Шуберт?

– А я думаю, то ли пристроиться к социалистам, сделать карьерку и скопить на старость, то ли отступить на прежние идеологические позиции и подождать до лучших времен. Ну а ты?

Фисас вздохнул, улыбкой прося понять его правильно.

– Я стал прагматиком.

– Ну, прагматиками стали мы все. Прагматизм имеет еще одно название – атеросклероз. Но я думаю, ты не просто прагматик.

– Прагматик и любопытствующий.

– Прекрасно.

Жоан и Мерсе были согласны с ним целиком и полностью, а Делапьера разговор перестал интересовать, он глядел на длинного нарумяненного парня, сидевшего за другим столом, и тот тоже не сводил с него глаз.