Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву Страница 12

Я вернулась домой совершенно подавленной, не добившись никаких результатов. В десять вечера я сидела в позолоченной гостиной с господином Вандерлипом, когда зазвонил телефон - это был Каменев. Он с ходу заявил, что нашёл подходящее помещение в Кремле, и что я должна буду там обустроить свою студию, потому что все интересующие меня лица работают в Кремле, это единственная возможность пригласить их позировать, поскольку они очень загружены работой. Каменев добавил, что утром пришлёт кого-нибудь за мной. Он поинтересовался, как я себя чувствую, и извинился за невозможность навести меня, так как очень занят. Просил не волноваться и пообещал, что всё будет хорошо. Я отправилась спать в приподнятом настроении.

24 сентября 1920 года.

Пятница. Москва. Секретарша госпожи Каменевой пришла за мной в десять утра. У Кремлёвских ворот нас уже ждал товарищ. Он был художником, молодой, с бородой, который говорил только по-русски. Нам выписали пропуска в массивное здание треугольной формы. Раньше здесь размещался Сенат (здание Судебных установлений), а теперь проводятся заседания. Сейчас это считается Главным Строением, и над ним развивается красный флаг. Войдя в здание, мы долго шли, как казалось, по бесконечным каменным коридорам. Кругом суетились чем-то занятые люди. Мы зашли кабинет товарища Уначидзе, который поразил меня своей внешностью - один из самых великолепных людей, которых я когда-либо видела - в натуре Местрович, - чрезвычайно крупный мужчина с шапкой рыжих волос на голове.

К сожалению, он тоже говорил только по-русски. Товарищ Уначидзе показал мне помещение, в котором мне предстояло работать. Это просторная, почти пустая комната, полукруглой формы, с простыми, белой побелки, стенами. В углу – массивная железная дверь с круглыми отверстиями, за ней – небольшая камера, в которой стоит сейф. Этот сейф опломбирован советскими печатями. Камера, как мне пояснили, раньше использовалась для содержания преступников. Видимо, этим объясняется запущенность и гнетущая атмосфера помещения, несмотря на солнечный свет, льющийся через три больших окна. Напротив, через внутренний двор, находится Арсенал. Вдоль его стены на лафетах установлены пушки, украшенные вензелями с буквой N в окружении лавровых венков, что даёт ключ к пониманию о времени их создания.

Пока я оглядывалась вокруг, появился Каменев и попросил составить список того, что мне необходимо для работы. Затем он отвёз меня на машине домой и оставался у меня до двух часов дня. Эти редкие моменты между работой, когда мы проводили вдвоём, очень дороги нам обоим. Он сообщил, что вечером я пойду на митинг в театр, и пообещал, что мне предоставят место в ложе рядом со сценой, откуда я всё хорошо увижу. Каменев собирался выступить на этом митинге с отчётом о своей миссии в Англии. Мы приехали с опозданием, когда митинг уже начался. Нас провели в Царскую ложу. Все кресла оказались заняты. Здесь собрались турки, китайцы и персы. Никто не уступил мне места и не предложил сесть. Господин Вандерлип и я стояли в проходе. Люди входили и выходили. Турки и персы (с тех пор я не выношу запаха герани) постоянно толкали нас. Во мне вскипела моя английская кровь, и я поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не смогу относиться к туркам, персам и китайцам, как к братьям!

Чуть позже нас с господином Вандерлипом перевели в ложу рядом со сценой. Здесь тоже было много народу, но не азиатов. Самое главное, сцена находилась прямо перед нами. Изливая потоки яда, выступала германская социалистка Клара Цеткин.

Немецкий язык звучит грубо, и злобная старуха, вытирая некрасивое лицо огромным носовым платком, была просто страшна. Она не говорила, а истерично кричала. Поэтому разобрать смысл её выступления я смогла только в общих чертах. Затем поднялся Троцкий и по-русски пересказал речь Клары Цеткин. Он очень заинтересовал меня. Это худой, подтянутый мужчина, с решительным выражением лица. Весь его облик говорит о целеустремлённости и буйной энергии. Во мне вспыхнуло желание вылепить его бюст. В этом человек есть что-то притягательное, поэтому работа над его образом обещала быть очень плодотворной. В переполненном зале стояла тишина. Все внимательно и сосредоточенно смотрели на сцену.

После Троцкого слово предоставили госпоже Коллонтай. У неё короткие тёмные волосы. Возможно, она произнесла хорошую речь, но я не могу судить. Устав от долгого стояния, и ни слова не понимая по-русски, я покинула театр в тот момент, когда при многократном повторении имён Черчилля и Ллойда Джорджа зал взрывался от дружного хохота.

25 сентября 1920 года.

Суббота. Москва. Чувствую, что у меня опускаются руки. Каждый встречный спрашивает, зачем я приехала в Москву. Все они уверены, что у меня нет никаких шансов вылепить бюст Ленина и особенно бюст Дзержинского, известного свои затворничеством. Тем не менее, целый день я занималась организацией своей студии. К моим дверям доставили полный мешок закаменевшей сухой глины. Пять мужчин и одна девушка безучастно стояли в стороне и смотрели, как я ломиком разбивала эту застывшую массу. Наконец, мне удалось их выпроводить, за исключением одного человека, отличного плотника, который внимательно следил за моими действиями и понимал, что мне требуется. Он оказал замечательным помощником: сбил для меня три арматуры, а затем три часа месил глину, пока она не стала такой консистенции, с которой можно работать. Когда в дверях появился Каменев и привёл с собой Зиновьева, мои руки были по локоть вымазаны глиной, а платье и волосы усыпаны глиняной пылью. Зиновьев рассмеялся, и сказал, что время его сеанса явно откладывается на несколько дней, которые мне понадобятся, чтобы привести себя в порядок. Но я заверила его, что к завтрашнему дню всё будет готово. И добавила, что человек с таким пониманием, как у этого плотника, вполне может занять министерское кресло. Каменев перевёл плотнику мои слова, а затем повернулся ко мне: «В нашей стране всё возможно». Перед уходом Каменев протянул мне пропуск в Кремль, действительный до конца декабря. Теперь я не буду ни от кого зависеть, и смогу по своему желанию ходить туда и обратно. Я не ушла домой до тех пор, пока не приготовила две заготовки бюстов для последующей работы. Я очень устала, но полна надежд, помня русскую поговорку, что дела в России делаются медленно, но верно.

26 сентября 1920 года.

Воскресенье. Москва. Вместе с господином Вандерлипом я сходила в церковь. Мы выбрали Храм Христа Спасителя, огромный кафедральный собор на левом берегу Москвы-реки, построенный в благодарность за спасение от наполеоновского нашествия. Собор украшен пятью злотыми куполами, которые мне служат ориентиром, если я заблудилась в городе. Служба уже началась, и мы смешались с толпой, состоявшей, как это не странно, преимущественно из мужчин. Роскошные, расшитые золотом, малиновые облаченья священников, казалось, ещё сильнее подчёркивали убогость и нищету прихожан с их хмурыми лицами. Какие глупые мысли возникают в самые торжественные моменты: например, когда поп освящал молящихся крёстным знамением, держа в каждой руке по подсвечнику с тремя свечами, я непроизвольно посмотрела вниз, беспокоясь, что капли воска упадут на ковёр, и они действительно упали! Когда стали передавать поднос для пожертвований, я наблюдала за пожилым крестьянином, стоявшим рядом. Он полез в карман и нерешительно помял в руках несколько бумажек. Было очевидно, что он пытался для себя решить, отдать ли ему все деньги или только их часть. В конце концов, он бросил на поднос все имевшиеся у него бумажки, маленькая жертва, которая, я уверена, ему зачтётся.

Хор, певший без музыкального сопровождения, был великолепен. На лицах прихожан читались искренняя вера и надежда. Можно утверждать, что глубокие религиозные чувства помогли русским людям пережить страшные годы лишений и предотвратить дальнейший хаос.

После церкви я одна пошла прогуляться, наслаждаясь ласковым осенним солнцем, и зашла в Третьяковскую галерею, в которой богато представлены различные художественные школы. Самая знаменитая картина коллекции – «Иван Грозный убивает своего сына», но из всего, что я видела, особенно запомнились три бюста работы скульптора Конёнкова, с которым я познакомилась в Строгановском училище. Эти бюсты выполнены из дерева. По замыслу, композиции и исполнению это настоящие шедевры, которые нельзя описать словами. Какое-то время я замерла в восхищении, любуясь этими современными работами. Я сразу ушла из галереи, потому что после таких произведений искусств ни на что смотреть уже не хотелось.

В три часа дня я спешила в Кремль, так как позвонил Каменев и сообщил, что на сеанс придёт Зиновьев. Я прождала его до четырёх часов. Наконец, он явился, возбуждённый, уставший и суетливый. Его пальто было наброшено на плечи, поскольку, просунуть руки в рукава, у него не было времени. Он скинул шляпу и рукой пригладил непослушную тёмную курчавую шевелюру. Затем присел, беспокойно оглядываясь по сторонам. Потом он взял в руки газету и начал её просматривать, изредка бросая на меня повелительные взгляды, убеждаясь, что я приступила к работе. Зиновьев произвёл на меня впечатление чрезвычайно противоречивого человека. У него бойцовские глаза и брови, но рот капризной и раздражительной женщины.