W Alexandr - Воспоминания глупого кота Страница 12

Зато я абсолютно уверен в том, что тот, кто всем заправляет, и понятия не имеет о множестве других вещей, что бродят в моей голове, и даже о том, что я вытворяю, когда меня оставляют одного. Вот он испугался бы, например, если бы узнал, что я научился управлять этой штуковиной, к которой приклеивается голос, и которую называют еще магнитофоном. Вне всякого сомнения, это очень легко. Раза три-четыре я видел, как им пользовался Хавьер, чтобы сделать интервью к уроку. Хлоп! Сразу же, как только я сел. Дело в другом, дай Бог, чтобы им удалось когда-нибудь понять мой язык. Это будет стоить им больших усилий. Я очень боюсь, что когда они захотят расшифровать эти мемуары, плод моих ежедневных наблюдений, я уже дам дуба и буду выращивать мальвы в райских кущах. Н-да уж, премиленькое выраженьице – “дать дуба”... Однажды я услышал его от Хавьера, заядлого трепача и сквернослова, болтающего на смеси сленга и какого-то малопонятного, зашифрованного языка, в который с ходу-то и не въедешь. Смело, ничего не скажешь. Так что, даже и не знаю, не начнут ли вскоре также изъясняться Ми́чу и Уксия, особенно Уксия, которая выражается, как шофер. Дело в том, что она играет в гандбол, и это накладывает свой отпечаток.

Как я уже говорил, Хавьер изучает журналистику, если можно так выразиться. Да уж, изучает... Не понимаю, как он ухитряется ее изучать, лоботрясничая и ни черта не делая. Когда он не поет, и не играет на гитаре, хотя в этом нет ничего плохого, да и делает он это весьма вдохновенно, он развлекается за компьютером. Или же, сломя голову, несется на улицу, потому что кто-то, кто бы это ни был, позвонил ему по телефону, или по домофону снизу, приглашая выйти. Женщины – вот его слабость. Вне всякого сомнения, Хавьер – истинный джентльмен до мозга костей. К девушкам он проявляет живой интерес, жить без них не может. Он сопровождает их повсюду, угощает, оказывает знаки внимания, смешит их, и сам охотно смеется. Словом, с девушками он ведет себя великолепно. Хотя, как мне кажется, в последнее время, в его судьбе прочно обосновалась некая особа, вонзив в него пламенные бандерильи любви. Ах, амуры, амуры с огненными стрелами…

Лишь в то время, когда Луис Игнасио находился в больнице, я увидел Хавьера до неузнаваемости серьезным и молчаливым. Долгое время он проводил в своей комнате в обнимку с гитарой. Я думаю, нет, уверен, песнями он пытался отогнать страх, сдавивший его горло. Он пел их с такой неистовой яростью, что даже песни, родившиеся веселыми, всегда становились горькими. Он очень тяжело переносил несчастье, случившееся с Луисом Игнасио. Я услышал, как он говорил кому-то из семьи, что у него не хватает смелости пойти в больницу навестить брата.

Однажды, не помню кто, то ли брат, то ли кто-то из сестер даже упрекнул его в этом. Но я уверен в том, что это было не от недостатка смелости, а от избытка нежности. Сама мысль увидеть Луиса, – имя Игнасио всегда опускают, поскольку тому, кто всем заправляет оно не почему-то не нравится, – беспомощно лежащим на высокой кровати, с мрачной перспективой полного паралича на всю жизнь, была не выше его сил, но сильнее его чаяний. Он просто не хотел смириться с действительностью, принять ее.

На самом деле Ми́чу тоже был не готов к частым посещениям, но у него другой характер, более скрытный, менее взрывной. Я думаю, что Ми́чу закрывал глаза и перемещался в будущее, не слишком-то задумываясь над тем, что они переживали. Ведь он тоже не был готов поверить в то, что все это было непоправимо. Он даже не до конца осознавал, как все это произошло. В этом он был недалек от остальных домочадцев, которые и в мыслях не допускали, что все это могло бы произойти и произошло именно с Луисом Игнасио, смирным и спокойным тихоней, который никогда не командовал и не имел желания этому учиться, с этим паинькой, который и из дома-то совсем не выходил... Кроме той ночи, ясно дело, в Мургии, когда он не справился... Луис Игнасио всегда был серьезным человеком, вот уж только не со мной. Он внушал наибольшее уважение, после отца, конечно.

Я сразу же понял, что на семью обрушилась беда. С самой первой секунды того почти наступившего летнего рассвета, когда кузина Ана позвонила в дверь дома в Мургии, разбудив меня самым первым и изрядно напугав. Я еще пребывал где-то в неожиданно прерванном сне, но, видимо навсегда запомнил ее искаженное от страха лицо. Она только и знала, что твердила о том, что произошел несчастный случай…

С той самой теплой ночи, свидетелем скольких пролитых в тишине слез я был, свидетелем скольких глухих ударов кулаком по столу кабинета не смирившегося с несчастьем того, кто всем заправляет, скольких вопрошающих взглядов, направленных в пустоту. Ну почему, почему, за что?.. Но я также смог убедиться в том, что в подобные тяжелые, затяжные, критические моменты существуют какие-то доводы рассудка, недоступные моему пониманию, которые в конечном счете смягчают боль, в корне меняя поведение, и еще крепче сплачивают семью. Моя семья даже в эти бесконечно долгие, самые отчаянные, безнадежные моменты, порожденные ужасающим диагнозом, не потеряла свое лицо. На протяжении этих нескольких месяцев жизнь в доме проходила в атмосфере тишины и спокойствия. Тот, кто всем заправляет, время от времени повторял, что жизнь должна протекать по возможности в обычном русле.

Обычная жизнь… Думаю, что только моя жизнь протекала, как обычно, и то не совсем, потому что я тоже глубоко страдал. Иначе и быть не могло. Я видел их бегающие взгляды, беспокойный сон, руку, хватающуюся за телефонную трубку, – особенно в самые первые, после случившегося, дни, – и какие-то, охваченные мягкой тоской, тихие шаги по паркету.

С другой стороны, никто и представить себе не может, насколько мне не хватало Луиса

Игнасио. Хотя со своей стороны я получил покой.

По правде говоря, за месяцы отсутсвия этого парнишки, все остальные были гораздо более ласковы со мной, уделяя мне массу времени. Все они гладили и гладили меня по спине руками, ища во мне невозможного для них утешения. И хотя им так не хватало шуток и игр, они смеялись, когда я, сознавая то, что им необходимо забыться, снова начинал блистать своим мастерством шута. Они смеялись, хотя в глазах их была такая печаль, что я сам немножко стыдился своего поведения. Они отлично понимали все мои старания и усилия отвлечь их, и долго ласкали меня, благодаря более светлой улыбкой. Они принимались целовать меня в голову, как целовала меня Уксия с самых первых дней моей жизни в семействе, и за что ее столько раз осуждали.

На протяжении всех этих нудно текущих месяцев, ребята вносили в жизнь семьи некую неразрывность. Ведь с несчастным случаем жизнь не прервалась, она продолжалась.

Казалось, они по-прежнему вели размеренную, нормальную жизнь, о которой просил их тот, кто всем заправляет. Они не отлынивали от занятий, начали добросовестно учиться, судя по первым предрождественским экзаменам и зачетам. Но ритм жизни был другим, хотя бы из-за того, что всегдашние самые близкие друзья, да и другие, не перестали приходить в дом для того, чтобы узнать новости из больницы, или для того, чтобы каждый вечер по очереди вместе с домочадцами навещать Луиса Игнасио, когда его выздоровление вошло в нормальное русло, хоть и не лишенное драматизма.

Взрослых почти никогда не было дома, и дети отвечали на телефонные звонки и записывали сообщения, потому что телефон звонил все время, не умолкая.

* До 2001г в Испании военнообязанными становились мужчины с 17 лет (призыв с 19), с 2001г – служба только по контракту

Глава 16. Ночь чуда.

Через два дня после несчастного случая с Луисом Игнасио, мы покинули Мургию.

Домашний телефон, не смолкая, звонил целыми днями, а иногда еще и по ночам. И так практически до самого Рождества, а вернее, до тех пор, пока мы не вернулись на рождественские праздники в долину Зуя. Возможно, я несколько преувеличиваю, но, уверяю вас, что в этом доме никто из нас не ложился спать раньше двенадцати, и телефон обычно трещал даже позднее этого.

Тот, кто всем заправляет, достаточно плохо переносил эти ночные звонки. Он не допускал, что можно звонить так поздно даже при таких особых обстоятельствах. Это было делом принципа. Если нет чего-то действительно очень срочного и неотложного, если речь не идет об очень близкой семье, привычки которой известны, если между собеседниками нет какой-то негласной, или очевидной договоренности, то, начиная с половины одиннадцатого, не следует звонить ни в один “порядочный дом”. Интересно знать, до какой степени он верен своим убеждениям. Когда он отвечал на телефонный звонок после одиннадцати, – по моему мнению правило нарушено на полчаса, – на лице его отражалось недовольство, которое, правда, исчезало сразу же, как только он начинал разговор.

Я уверен, что, помимо обычного неприятия этих ночных звонков, его изначальное недовольство ими было плодом нежности и заботы о жене. Он так старался, чтобы Бегония-мать могла бы отдохнуть после своих неустанных метаний целый день из дома в больницу, из больницы домой. Я говорю это, потому что видел сам, как он убрал телефон с ночного столика в их комнате и закрыл его поблизости в шкафу, чтобы звонок не нарушил ее сон.