передний - o 496d70464d44c373 Страница 12

ускорили мое разложение, и – черт побери! – я не кляну и не благодарю их

за это. С какой стати?

Стоит смириться – мое падение естественного происхождения. Не

насильственного, никто не подталкивал и не ставил подножки. И что хуже

всего, я самолично загубил в себе последние остатки невинности. С

раннего детства окружающие говорили, что меня ждет особенная жизнь.

Что я слишком красив и тонок, чтобы эта жизнь была легкой, но

обязательно найдутся благодетели, впечатленные моими достоинствами, и

они помогут мне. Естественно, я поверил в это. Почему нет? Вполне

симпатичная перспектива. Но мне забыли сказать, что пророчество

сработает только при условии моей праведности. Пару лет назад один

случайный встречный сказал, что я похож на ангела. Помню свою реакцию.

Сперва привычная ирония, затем что-то вроде тщеславия. Я осознал, что

внешне многим кажусь ангелом в мире быта и жестокости, и вспомнил, что

в детстве меня воспринимали точно так же. А в последнюю очередь понял,

что осталась только внешняя оболочка. Еще не обезображенная

внутренними наворотами, которыми я так щедро одариваю свою душеньку

с первого дня полноценного мышления, еще сохранившая красивую,

сейчас почти фантастическую невинность детства, еще живая и светлая

местами. Но пройдет, наверное, десятилетие, и все, что я накопил внутри,

а прекрасное и вечное там почти не задерживается, все это изъест мою

внешность и превратит меня в урода и с этой, такой показательной

стороны.

Мне однажды приснился сон. В шестнадцать лет. Я тогда мучился

поиском равноценной мне личности, которой хотел посвятить всего себя

целиком. Такого человека я не нашел, а увидел его во сне. Очень

болезненного вида мужчина, с какими-то истосковавшимися, диковатыми

глазами. Он нежно обнял меня на фоне грязного, битого кафеля.

Проснувшись, я понял, что встретил себя в будущем. Тогда я не мог

объяснить этот сон, но сейчас, видимо, он обрел смысл. Тот, в кого я

превращусь условно через десять лет, будет страстно любить и тосковать

по тому, кем я был в детстве, еще только на пороге взрослой, циничной

жизни.

А я-сегодняшний, ожидающий профессора Рихтера, чтобы разобраться с

47

мучительными мигренями, не у дел, где-то посередине. Умненький и

красивый мальчик-ангел из детства уже не кажется родным, он

совершенно чужд мне, а себя будущего я только начал чуять, но не захочу

анализировать, чтобы предотвратить. Отмахнусь как-нибудь, все равно не

хватит серьезности.

Я так и не нашел обещанного благодетеля, который решал бы за меня

проблемы чисто социального толка. Он не позволил бы мне замараться.

Так изначально было задумано. Может быть, я смутно узнал его в

Валентине, но поздно. Когда умер отец, а за ним бабушка, я остался один,

и восторжествовали новые ценности. Материальные, как ни смешно.

Главной ценностью был мой дом – гарант непотопляемости, своеобразной

конкурентоспособности. Я стал думать о том, чего в любую минуту мог

лишиться. Одежда, обожаю хорошие шмотки, деньги, еда, всякие мелочи.

Все это я возвел в тихий культ, наблюдая, как постепенно оно ускользает.

Так чувствовали себя пещерные люди, глядя на потухающий огонь: они

обожали этот огонь в первую очередь, потому что он не был бытовым, в

любую минуту мог исчезнуть, а они не знали, как его воспроизвести. Так и

я. Я прекрасно понимал мелочность своих новых ценностей, но не умел

самостоятельно их добывать. Всю жизнь я был вне общества, меня

оберегали, готовя к «особенной» жизни, меня так и не научили

элементарно зарабатывать деньги, а главное – правильно к этому

относиться. Говорили: «Тебе незачем думать о суетном, все придет само

собой. Ты лишь посвяти себя прекрасному». После смерти отца и бабушки

я оказался перед замечательным противоречием: воспитанный для

чудесных свершений, я должен был самостоятельно добывать пропитание.

Но не знал как. Прощай, красивая жизнь.

Я засел в своей квартире, за несколько лет превратился в прожженного

циника, видимо, готовя себя к будущим лишениям и бедствиям, но я никак

не мог стать продавцом, официантом или дворником. Из

гипертрофированного честолюбия. Из высокомерия. Чтобы я,

потенциальный гений? С ума сошли, что ли? Может, во мне и были задатки

для великих дел, но никто не научил меня, в первую очередь, правильно

относиться к вынужденным лишениям, к бедности, к голоду и холоду. Меня

забыли предупредить, что такое вообще существует. Немудрено, что я

запаниковал и сошел с правильной дорожки. И ангел бежал. Просто не

48

выдержал.

А впрочем, чего выдавливать из себя мораль, если у тебя провалы в

памяти?

У меня было не самое дружелюбное выражение лица, когда профессор

наконец вернулся. Я наблюдал за его сухими в пигментных пятнах руками,

и настроение окончательно испортилось. Как они заскребывали ключ в

замочное отверстие – похотливо, будто за дверью ждала покорная

напуганная девочка, совершенно голая. Ну, или Нобелевская премия.

Я поднялся, чтобы последовать за профессором в кабинет, но он грубо

вытолкнул меня из дверного проема.

– Вам здесь нечего делать! Забыли, что ли? Все нужное оборудование в

соседнем кабинете. И, вообще, почему вы еще не там?

– Профессор Рихтер! – не сдержался я. – Бросьте этот фривольный тон.

Я, конечно, понимаю, что все гении слегка не в себе, но мне очень плохо.

От этих мигреней выворачивает наизнанку.

– Вас тошнит?

– Это… образно.

– Это важно, молодой человек! Если бы не ваша самодеятельность, все

бы шло гладко. Предварительные исследования позволяют избежать

подобных ситуаций, знаете ли. Вы ведь и погибнуть можете.

– Мне туда? – спросил я ехидным тоном и указал на соседнюю дверь.

– Туда. И не думайте. Мыслительный процесс только усугубит

положение.

– Не думать? Запросто. Сейчас щелкну пальцами, и здравствуй,

лоботомия.

– Немедленно в кабинет! – прикрикнул профессор Рихтер, заметно

выходя из себя.

– Молодежь, – прошипел он и отвернулся.

– Я, по крайней мере, молодой и красивый, а вам только и остается

ждать встречи со шведским королем.

Наверное, стоило быть с ним вежливее. Твоя дерзость может стать

последними словами в жизни человека. Я сидел на кушетке в темном

кабинете и даже не пытался остановить поток мыслей. Надо раздеваться

49

или нет? Сейчас войдет, наорет, что такой медлительный. А если не надо?

Тоже глупость выйдет. Спасибо, Вашингтон, большое. Тебе ли не знать, как

скрасить другим жизнь? А с кем он, интересно, меня путает?

Из-за двери послышался истерический крик женщины. Кто-то забегал.

Женщина опять заорала. Почему бы не прокричать что-нибудь более

вразумительное? Она окончательно дала себе волю и орала уже без

передыха, то удаляясь, то приближаясь. Я выглянул в коридор и увидел

шикарные языки пламени, вырывающиеся из кабинета профессора. А вниз

по коридору бежала знакомая мне дама. Ее белый халатик тоже горел,

видимо, она резко открыла дверь, и пламя на нее просто выплюнуло.

Нечто подобное было в каком-то фильме. Воображаю, как пыхнула ее

челка.

Из кабинета доносился крик. Совсем глухой сквозь треск и ухабный гул

огня. Кричал скорее всего профессор. Но мне не удалось даже заглянуть в

кабинет, такой был жар, что уж говорить о помощи. Пусть горит, а я делаю

ноги – встреча с милицией мне сейчас совсем ни к чему.

Я выбежал из здания и помчался в сторону Садового кольца. Жаром

высадило окно, и осколки дружно загремели о проезжую часть. Я уже был

далеко, на бегу оглянулся и увидел тлевшее около института тело. Это

профессор, бедняжка, он упал с третьего этажа. Но обгорел, наверное, до

неузнаваемости.

Вашингтон посоветовала мне не выходить из квартиры до поры до

времени.

– Ты хотел детектив, да? – спросила она. – Почему везде, где ты

появляешься, обнаруживают трупы?

Уже три трупа, если быть точнее. Об этом я как-то не подумал.

– Мне надо оправдываться?

– Передо мной? Сдурел, что ли? По мне, чем меньше будет в этом мире

людей, тем спокойнее. Хотя Рихтера жалко.

– Он псих?

– Нет. Эмоциональный – да, не спорю. Но отклонений я у него никогда не

замечала. А что?

– Упорно меня за кого-то принимал. Я видел его первый раз в жизни, а он