Низами Гянджеви - Хосров и Ширин Страница 13

Шебдиза бурный бег и яростен и прям.

Так мчится и Гульгун, когда он не упрям.

Когда Шебдиз у той, с черногазельим взглядом,

Сумеет лишь Гульгун с Шебдизом мчаться рядом.

Когда Шебдиз не с той, что всех светлее лун,

Достоин ей служить лишь огненный Гульгун».

«Гульгун поможет нам. Пусть скакуна такого

К Шапуру отведут!» — решение Хосрова.

Сел на седло Шаиур, Хосрову дорогой.

Под ним гарцует, конь на поводу — другой.

Он в Медаин к Ширин свой бег направил скорый,

Но с месяц все ж искал тот месяц ясновзорый.

Стал сад Хосрова пуст, усладу не храня,

К нагорному дворцу Шапур погнал коня.

Стучит. Открыли дверь. Не говоря ни слова,

Страж пропустил его, узрев печать Хосрова.

И радостно идет в покой безвестный он,

В чертог, построенный для светоча времен.

Но лишь взглянул вокруг — где радости избыток?

Он хмурится: дворец? Иль место лютых пыток?

Как! Драгоценный перл с каменьями в ладу?

В раю рожденная запрятана в аду?

Стал лик его — рубин. Земли коснулся лаком

Он пред жемчужиной в смущении великом.

Хвалы ее красе он все же смог найти.

Затем спросил ее о трудностях пути.

Сказал, что будет он, как прежде, ей пригоден,

Что от ее колод колодник не свободен.

Что и невзгоды все и трудности прошли,

Что уж отрадный свет вздымается вдали.

«Пусть беспокойство ты перенесла такое,

Невзгоды кончены, ты дождалась покоя.

Но грустен этот край, он горестен, уныл,

Кто разум твой смутил и в сумрак заманил?

Как может светлая быть с этой мглою рядом?

Как может гурия довольствоваться адом?

Да, повод к этому, пожалуй, есть один:

Ведь ты — рубин; в камнях всегда лежит рубин».

В его речах узрев всю живопись Китая,

К своим желаньям ключ внезапно обретая,

Ширин прикрыла лик стыдливою рукой

И, восхвалив гонца, дала ответ такой:

«Когда б решилась я в напрасном упованье

Все беды передать в своем повествованье,

Все то, что на своем я видела пути,

Я не смогла бы слов для этого найти.

Был мне указан край: когда ж достигла сада,

Нашла проклятых в нем; взяла меня досада, —

Ведь без присмотра рой прислужниц посягнул

На чин дворца; в саду раскинулся разгул.

И руки, как Зухре, открыв, они в замену

Стыдливости свою всем объявили цену!

Невесте должно быть невинней голубиц.

Я удаления искала от блудниц.

Я от неистовых, едва их постигая,

Уединенного потребовала края.

Они же в ревности — ведь этот пламень яр —

Забросили меня в край беспричинных кар.

О город горести! О, нет мрачнее мира!

От горечи черны здесь камни, словно мирра.

Смолчала я, найдя удел мой полным зла.

Я с ними ладила. Что сделать я могла?»

Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.

Все указания имею от Хосррва».

И на спину коня вознес он розу роз,

В сад шахских помыслов Сладчайшую повез.

И, на Гульгуна сев и кинувши ограды,

Ширин была быстрей, чем быстрые Плеяды.

Благой Хумою стал блистательный Гульгун.

И мчалась, как пери, сладчайшая из Лун.

А вдалеке Хосров, меж горького досуга,

Все друга поминал, все ожидал он друга.

Да! Ожидание — тягчайшая беда.

Но кончится оно — все радостно тогда.

О ты, что вдаль взирал, не опуская вежды!

Надеющийся! Глянь — исполнены надежды.

Хосров узнает о смерти отца

Чуть опьяненный, шах вздремнул; мечтает он:

Его благой удел свой позабудет сон.

И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,

И развернул Слону рассказ об Индостане.

Фарфор китайский — взор: он влагой полонен.

Как волос негра — стан: весь изогнулся он.

О крючья черных строк О черная кручина!

Бесчинна смерть, — и пуст и Зенга трон и Чина.

Где шах? Лишь ты взирай на все его края.

Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!

Владыка мира, верь, уж не увидит мира,

А ты — владычествуй, тебе дана порфира.

И приближенные, а было их не счесть,

Друг другу не сказавшему послали весть.

«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.

Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.

Хоть в глине голова, — ты там ее не мой.

Хоть слово начал ты, умолкни, как немой».

Когда Хосров узрел, что дней круговоротом

Он трону обречен и горестным заботам, —

Постиг он: с индиго хранит поспешный рок

Бакан, и уксус дней от меда недалек,

И воздух, что родят земли неверной долы, —

То шершня кружит он, то в нем летают пчелы.

Опала, почести, любовь, и злость, и яд

С напитком сладостным — все это дни таят.

Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом?

Твой камень много чаш одним ломает взмахом

Кто скован бытием — идет путями бед.

Покой — в небытии. Пути другого нет.

Брось на ветер скорей свой груз напрасный — душу!

Замкни темницу зла, моря забудь и сушу.

Весь мир — индусский вор: чтоб он не отнял кладь,

Чтоб не скрутил тебя, — с грабителем не ладь.

Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки

Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке.

Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл,

Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал?

Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде,

Когда все почки их разломятся, — не прежде.

Пока не сломит рок согнувшийся хребет,

Он снадобья не даст для исцеленья, нет!

Наденешь саван ты, зачем же — молви толком —

Как шелковичный червь, ты весь облекся щелком?

Зачем роскошество — носил бы полотно.

Тебя в предбаннике разденут все равно.

В простой одежде будь, она пойдет с тобой

Пока ты бродишь здесь дорогою любою.

Ты отряхни подол от множества потреб,

Доволен будь, когда один имеешь хлеб.

Творить неправду, мир, намерен ты доколе?

Тебе — веселым быть, мне- корчиться от боли?

Я в горе — почему ж твой слышится мне смех?

Я свержен — и тебе я не хочу утех.

Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница!

Ячмень в твоем пшене сгнивающий таится.

Я — лишь зерно пшена, и желт я, как ячмень.

Пшеницы мне не дав, молоть меня не лень?

Довольно предлагать да прибирать пшеницу,

А мне — быть жерновом, перетирать пшеницу!

Уж лучше в омуте, где ночь, лишь ночь одна,

Ловить ячменный хлеб я буду, как луна.

О Низами! Из дней уйди ты безотрадных,

Весь этот грустный мир оставь для травоядных.

Питайся зернами да езди на осле.

Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле.

Ты — ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу.

Ведь ослики — не снедь. Их ценят за работу.

Хосров восходит на трон вместо отца

Когда промчалась весть, что царствованья груз

Велением творца сложил с себя Ормуз,

Шах, в юном счастии не ведавший урона,

В столице поднялся на возвышенье трона.

Хоть в мыслях лишь к Ширин влекла его стезя,

Все ж царство упустить наследнику нельзя.

То государства он залечивал недуги,

То взоры обращал он в сторону подруги.

И за строительство его уж люди чтут,

Уж много областей он охранил от смут.

В несчастья вверженных залечивалась рана:

Шах справедливостью затмил Ануширвана.

Но вот закончились насущные дела.

Опять к любви, к вину душа его влекла.

Мгновенья не был он без чаши, без охоты.

Когда ж он о Ширин вновь полон стал заботы,

Спросил придворных он, что слышали о ней.

Ему ответили: «Уже немало дней,

Как из дворца, что там, где сумрачно и хмуро,

Она умчалась прочь. С ней видели Шапура».

Круговращеньем бед внезапно поражен,

Шах небо укорял. Но что мог сделать он?

Воспоминания он предавался негам,

И черный конь прельщал его горячим бегом.

Как ночь, его Шебдиз, ну, а Луны — все нет!

Он камнем тешился, но помнил самоцвет.

Шапур привозит Ширин к Михин-Бану