Феликс Максимов - Духов день Страница 13

  Бабка закрестилась, крикнула приказ, налетели ловкие холуи, уволокли окаянного в покойный возок. Заколотили колеса под гору. Ни жив, ни мертв сидел малый грешник на скамье, ждал лютого наказания. Бабка молча перелистывала свои четки, придумывала кары. Желтые огни мерцали по-татарски вслед, снегопад застил все на свете.

  А дома ждала беда.

Глава 5

  Беда спасла Кавалера от бабкиной мести. Посетила крепкий двор скучная дочка смерти - болезнь, Оспа Ивановна.

  Сама мать Татьяна Васильевна в постели свечой горела, сына к себе не подпускала, в струпьях корявых по самые брови - на последнем издыхании просила бабку: красоту его сохрани, если он обезобразится, мне в могиле покоя не будет. Бабка прикрикивала на дочь без милости: Нашла о чем думать, дура, полдома в лежку лежат, сама в гроб глядит, а туда же, все об исчадье своем. На том свете за каждую оспинку воздадут жемчужинкой, а его краса - ему самому и людям пагубное зелье"

  Все на себя взяла бабка двужильная. Докторов с порога выставила. Здоровым девкам приказала печь блины и пироги, семенила на двор, кланялась, закликала льстиво:

  - Воспа Ивановна, пожалуйте к нам доброту нашу кушать, цукарным вином запивать!

  Приказала оспенных парить в бане, сама прижигала струпья муравьиной водкой, готовила пепельную присыпку с ладаном. Ей-то что, с малолетства вся, как песок после дождя, рябенька, к ней хворь не липла.

  Кавалера держали взаперти, выпускали в залу вечером ужинать. Света не вносили. Бабкин блюдолиз, Данилушка-пустосвят, совал в дверь брюзглую рожу, скороговорничал:

  - Розан белый, маков цвет, мамка сдохла али нет?.

  Не плакал. Строго возражал пустосвяту, соболиные брови сдвигал:

  - Моя мать никогда не умрет.

  Тяжелы стали гуси-лебеди на подъем, спали по углам, как ручные, голову под крыло завернув. За дробным переплетом оконцев по старому обычаю слюдяных, сыпали тесные облака на Москву из просини пепельные оспенные перья.

  На Вербное дали Кавалеру денежку, поставили в круглом покое с медным глобусом и книгами, привели девчонку из портомойни, одногодку. Сказали целовать ее в лицо с любовью и денежку взамен ей отдать. У одногодки и лица-то не было - струп на струпе, расчесалась докрасна. Куда целовал не помнил, шершавенько на губах, горячо, мокро. Потом больную умыли, давали в чашке мутные обмывки,"с лица воду пить". Купили Кавалеру оспицу за медные деньги. Скоро уложили в постель. Бабка детские запястья крепко накрест к постели привязала, чтоб лица не касался, обойдется отродье без Божьего жемчуга. Рвался из пут, потом устал. Когда мать, еще слабую, после болезни принес на руках к сыновнему ложу дюжий гайдук - обезображенная недугом Татьяна Васильевна только руками всплеснула. Чистый, как рождественский снежок, как белый хлебушек, ни вереда, ни выболинки на личике - так бы съела.

  - Господь меня крепко поцеловал. И здесь. И тут. И вот тут - показывала матушка уродства свои, привлекала за плечи дитя печали, любовалась сама в себя, как в прямое круглое зеркало.

  Пасхальной полночью открыл глаза Кавалер в пустынной спальне своей под привычное хлопанье крыльев под потолком, увидел в изголовье Желтый Глазок.

  Лампадка погасла. Лаяли на Москве псы.

  Желтый глазок, будто янтарь обточенный, недреманный с этого дня стерег горючие сны. Черное пятнышко-щелка поперек. Спросил Кавалер у гостя полнощного:"кто ты есть"? Хотел в ладошку поймать - прошил насквозь. Мигнул Желтый Глазок и ярче засветился, иголочкой в сердце вошел. Смолкли пархатые разверстые крылья, рухнули на сизые пойменные луга гуси-лебеди и один за другим с кликом издохли. Все хорошо устроено на земле. Они не достанут тебя. Спи. Не бойся. Я с тобой навсегда. Хозяйский глазок - смотрОк.

  Никогда больше Кавалер не жаловался челяди на ночные томления и мечтания. Просыпался свежий и розовый - не сам по себе спал, а под присмотром.

  Стали замечать домашние, что как лампадку не заправляй - к утру деревянное масло иссякало до донышка. Сначала грешили на то, что дитя балуется, выливает святое из стеклянницы. Потом старшая мамка догадалась, прикрепила к лампадной цепке паутинку - и не захочешь, порвешь, если стронешь. А наутро лампадка суха, чуть не вылизана, паутинка цела, а дитя играет на ковре резными сердоликами и гранатовыми яблоками, смеется над всеми в голос.

  И раньше-то опасались, а теперь и вовсе затряслись, даже если переодевали или купали - после него руки мыли тайком и творили Иисусову молитву от асмодейской порчи. Наплели по кухням да по службам колдовских сплетен. Матери и бабке, без уговора, не доносили - нельзя крепостную тайну вслух.

  Французов выписали, научили Кавалера грамоте, вежеству, реверансам, танцеванию и обхождению с дамским полом, как положено по сословию. Так вышколили - будто узорный ключик в спину вставили, всем на радость. Наставляли всегда руки держать чуть приподнятыми, чтобы кисти не порозовели и кровяные жилки не проступили, не дай Бог. До того нежен и деликатен вырос, что кушанья слишком холодного или горячего не принимал, только чуть теплое, как младенцу кашица. Слегка просквозит, поволнуется - и готово дело - ахнул и опрокинулся в расслабленный обморок на вощеные узорчатые паркеты. Сквозь густые ресницы подсматривал, как слуги суетятся. Всегда носили за ним в венецейском флаконе масло горького апельсина в смеси с гераневым два к одному - оживлять от помрачения. Ни в чем жизнь отказа не давала - так все думали - и зеркала на серебре льстивы, всякого сладостно приукрасят.

  Отзывалась серебряная амальгама зеркал расщепленному звучанию клавикордов, без конца менялись царственные позы танцоров, в сусали, атласе и гарусе на паркетных наборных "елочках".

  Водили Кавалера в большие дома, где на всех порядочных людях - хорошие кружева.

  Угасали любезные беседы в салонах, если Кавалер соглашался петь. Словно цветные хрустали печально перекатывал в холодных ладонях. Не девушка, не юноша, а дитя мертвое стоит на пороге в ноябре и поет вслепую, свысока накликивает на нас высокие снега, бессолницу, непрощеное воскресение. Альтист с флейтистом холодели под ливреями, вторя лазоревому бесстрастному голосу.

  "Стонет сизый голубочек,

  Стонет он и день и ночь

  Миленький его дружочек

  Отлетел надолго прочь..."

  В семнадцать лет повезли представлять в столицу, никто не сомневался в успехе.

  Святки расплескались на семь верст. На Неве бочки с дегтем горели чадно, хлестали матросы перцовку, ладили по стуже полозья парусных буеров. Катали господ по ловкому льду чухонцы на северных оленях. Снежное серебро искрами высекало на северном ветру письмена. Кавалер держался тихоней и умницей. С царедворцами не смешивался, выносил на люди свою красоту, отстраненно, в дрожащие праздничные светы, завитой в три голубиных локона, с пучком и бантом из травчатого бархата. Нацелила стекла престарелая Государыня на гостя. Опустила руки. Щелчком подозвала способную старуху-Перекусихину, наперсницу и сводню.

  "- Как он хорош. Настоящая куколка. Чьих будет".

  Сводня титул прочитала по складам.

  -Московский? Что ж, не все еще на Москве перемерли...

  Старший брат Кавалера в кои-то веки под локоть взял:

  - Выше голову, болван. Улыбайся. На твое мясо смотрит.

  Подивилась Государыня, загляделась в глаза зиатские до озноба. Все, что надо, поняла:

  - Что ж его раньше не возили?

  - Отроду слаб здоровьем.. Да и зелен еще.

  - Вот тебе мое последнее слово: Отказать. Мы здесь - а он - вон там, подале. Пусть на Москве свое малохолие лелеет. Спаси Бог от такого цветочка ягод вкусить"

  - За что государыня? - осведомилась Перекусихина. Екатерина по спине сводню хлопнула, свинцовой любезностью припугнула:

  - Каприз у меня, душа моя. От старости. Исполняй сей момент".

  Захлопнул Санкт-Петербург перед московским сыном казенные двери на семь замков с подзвоном.

  Тут и наступило молодцу безвременье великое. Таясь ото всех, за полночь переодевался и покидал дремлющий дом. На больших улицах по темному времени ставили рогатки, а при них маялись сторожа из обывателей, с грановитыми дубинками, самопалами и трещотками. Иной раз в двух шагах прошмыгивал - щурились в сумрак, что там? Кошка в отбросах шарит или колокольный ман в красной мертвецкой шапке тащится - не по нашу ли душу.

  Ходил бы Кавалер на Разгуляй, где питейные домы, да опасно - вотчина в двух шагах, вдруг знакомый попадется, осрамит. А глухая Пресня - ему по росту место, без огня. До сих пор на выселках волки сторожей жрут по зимним месяцам. Называл про себя, стесняясь, ночные прогулки - "тайным пированием".

  Напелся с тех пор Кавалер- пустоцвет "голубочка" по пресненским кабакам, досыта навалялся в Черных грязях. Особое удовольствие находил в том, что одинаково чувствительно звучала прелестная песня, что в тараканьих каморах, что в штофных гостиных, щекотала в горле, душу стеклянными клещами наружу тащила. Челядь все замечала, да помалкивала, крепко помнили паутинку на лампадке. Чьему голосу госпожа Татьяна Васильевна поверит, если рядом людскую правду поставить и возлюбленного сына?