Станислав Меньшиков - На Старой площади Страница 13

Мне пришлось встретиться в те годы ещё с одним американским политиком, находившимся тогда на взлете. Это был Дик (Ричард) Чейни, будущий вице-президент при Джордже Буше-младшем. Чейни приехал тогда в СССР в составе делегации американского конгресса, первой ласточки после нескольких лет резкого похолодания при Рональде Рейгане. Хотя в Белом доме оказался тогда республиканец, большинство в Палате представителей по-прежнему удерживала демократическая партия. Соответственно американскую делегацию возглавлял спикер палаты демократ Тип О’Нил, колоритный крупный мужчина с большой шевелюрой и громким голосом. Впоследствии его поймали на каких-то финансовых грехах и свергли с пьедестала, но в то время он считался одним из самых влиятельных фигур на Капитолийском холме. С ним вынужден был считаться сам Рейган, так что, естественно, на него во время этого визита наши власти обращали главное внимание. Республиканец Чейни же был вторым лицом в американской делегации и вёл себя довольно тихо. И вовсе не потому, что не чувствовал за собой силы. Он был в то время главным лицом в комитете по разведке Палаты представителей, т.е. имел прочные связи с Пентагоном и ЦРУ. В середине 1970-х годов он был выдвиженцем тогдашнего министра обороны Дональда Рамсфелда, но при демократе Картере избирался в конгресс, ушёл в относительную тень, где пребывал целых десять лет, пока в 1989 году при Буше-старшем его самого не назначили министром обороны. Но во время того приезда в Москву никто не догадывался о его будущей карьере, и на него обращали мало внимания.

Обсуждали на заседаниях, конечно, и ракетное противостояние. Депутаты Верховного Совета, входившие в нашу делегацию, как правило, не были знакомы с этой сферой, и их участие в обсуждении было минимальным. Зато свою лепту вносили присутствовавшие в виде экспертов генерал-полковник Николай Червов и академик Роальд Сагдеев. Николай Федорович был начальником одного из управлений Генштаба, принимал участие во всех переговорах по ракетному оружию, начиная с 1970 года, и знал эти вопросы вдоль и поперек. Я часто общался с ним по телефону, когда надо было уточнить факты или термины, получить консультацию. Сагдеева я знал мельком по новосибирскому Академгородку, где он был заместителем директора Института ядерной физики. Переехав в Москву, он занимался проблемами космоса. Позже, уже при новой власти он женился на Сюзан Эйзенхауэр, внучке американского президента, и переехал на постоянное жительство в США.

Сначала делегации проводили совместные заседания в Кремле, а потом американцев повезли с визитом в Армению. В числе сопровождающих был и я. В Ереване и вне его (при поездке в Эчмиадзин и другие места) передвигались кортежем из нескольких машин. К Чейни поначалу в машину подсадили было депутата Александра Михайловича Субботина, в то время секретаря ВЦСПС по международным делам. Но он, не владея английским, договорился так, что с Чейни всюду буду ездить я и вообще держать над ним нечто вроде шефства. Так мы провели с будущим вице-президентом США два или три дня.

Чейни оказался очень внимательным и активным слушателем. Он задавал вопрос за вопросом и, казалось, старался использовать всё время, чтобы узнать побольше о нашей стране. Интересовали его самые обычные, вовсе не секретные вещи. Он впитывал информацию, как губка, и хорошо её запоминал, несколько раз используя её в своих редких выступлениях. Я ни разу не услышал в его голосе ястребиных ноток, которыми он так прославился в последующие годы. В общем, производил впечатление спокойного, разумного деятеля. На самом деле это был хищник, притаившийся в расслабленной позе и выжидающий времени для прыжка. Чейни прыгнул, не когда ездил с нами по Армении, а много позже.

Горбачёв - первые впечатления

О Михаиле Сергеевиче Горбачеве на Старой площади заговорили много раньше, чем он стал генсеком. Как обычный Секретарь ЦК (с 1978 года, но уже член Политбюро с 1980 года), он поначалу курировал сельское хозяйство. Михаил Сергеевич очень быстро понял, что это опасная сфера с точки зрения карьерных возможностей. Как он рассказывает в своих воспоминаниях, в первый же год план государственных заготовок зерна не был выполнен, и пришлось обращаться к импорту. Возникли сложности в Политбюро, произошло столкновение Горбачева с председателем Совета министров А.Н. Косыгиным.

Новый секретарь решил активизироваться. Под его началом была разработана Продовольственная программа, обещавшая значительно увеличить сельскохозяйственное производство и освободить страну от импорта зерна. Программа была принята на Пленуме ЦК в мае 1982 года. Сам Горбачев от выступления с докладом отказался — рядовым секретарям это было бы не по чину. Краткое сообщение сделал больной Брежнев, а подробные резолюции готовили Горбачев и его люди.

Нас всех в аппарате (и не только там) живо интересовало, что же теперь изменится в сельском хозяйстве. У меня были хорошие знакомые в сельскохозяйственном отделе, и я несколько раз уже после майского пленума встречался с ними, стараясь получить ответ на свои вопросы. Говорили они крайне осторожно, опасаясь своими замечаниями попасть под гнев своего начальника, слывшего тогда отнюдь не либералом.

Из их рассказов следовало, что все непосредственные изменения коснутся высших и средних ступенек управления отраслью, которая, по видимости, становилась частью единого аграрно-промышленного комплекса. Все относящиеся к нему министерства и ведомства сводились в комиссию под началом одного зам. предсовмина, которым был назначен близкий к Горбачеву партийный чиновник В.С. Мураховский из Ставропольского края. Создавалась еще одна бюрократическая структура наверху, но на уровне производства никаких реальных аграрно-промышленных комплексов (какие существовали, например, в США или Канаде) не было. Выделенные по Программе дополнительные средства на развитие отрасли, до конкретных капитальных вложений в модернизацию техники и развитие необходимой инфраструктуры так и не доводились. Одним словом, среди знатоков дела царил скепсис, который, как показали последующие годы, был вполне оправдан. Впрочем, Михаил Сергеевич и сам признаёт в мемуарах, что за три года с принятия Программы и до его избрания генсеком положение с продовольствием не улучшилось. А позже, к концу 1980-х годов, оно и вовсе стало катастрофическим.

Но это не мешало Горбачеву набирать силу. При Андропове его положение только укреплялось, и он уже прочно вошел в самую верхушку лидеров. Когда в феврале 1984 года умер Андропов, многие в аппарате ожидали, что генсеком станет Горбачев. Я был в этом совершенно уверен и, когда это не произошло, крайне удивился. На мой недоуменный вопрос вернувшийся с Пленума ЦК Вадим Загладин сухо бросил:

— Сказывается больший опыт Черненко, — давая понять, что обсуждать эту тему больше не желает.

В то время мы каждый раз ходили на Красную площадь хоронить очередного генсека. Наши места были на гостевых трибунах рядом с Мавзолеем, и нам были хорошо видны члены Политбюро, взбиравшиеся наверх по лестнице справа от входа в усыпальницу В.И. Ленина. Надгробную речь всегда произносил будущий, но ещё формально не избранный новый генсек. Помню, как в ноябре 1982 года резво сошёл с трибуны тогда ещё относительно здоровый Андропов, и как на всю площадь взвизгнули шины его лимузина, стартуя почему-то на большой скорости от Мавзолея. Это было похоже на демонстрацию силы. Но ей не суждено было долго выстоять перед испытаниями судьбы.

Черненко свою речь над могилой Андропова произносил хрипловато и сбивчиво, как бы не чувствуя себя подлинным хозяином положения. И отъезжал незаметно, без визга колес — это был самый тихий и неприметный из наших генсеков.

На похороны Черненко я решил не идти, а вместо этого посмотреть всю процедуру по телевидению. Преимущество было не только в теплом помещении, но и в том, что можно было видеть подробности прощания с покойным в Колонном зале. Как всегда, члены Политбюро по очереди стояли в почетном карауле, потом выстраивались в ряд для торжественной фотосъемки и, наконец, шли прощаться с семьей покойного.

И тут случилось неожиданное. Горбачев, не останавливаясь, прошел в особую комнату для руководителей и только там, переступив порог, обернулся, поняв, что все прочие вожди от него отстали. Один за другим они подходили к вдове Константина Устиновича, выражали сочувствие и только после этого присоединялись к Горбачеву. А он всё стоял в дверях и в недоумении смотрел на происходящее. Возвратиться и исправить невольную ошибку, ему явно не хотелось. А вовсе скрываться из виду не решался.

На меня этот эпизод произвел тягостное впечатление. Было ясно, что от нетерпения, что он, наконец, достиг вершины, новый генсек вдруг потерял контроль над собой. Но при этом даже не расстроился, делал вид, что ничего страшного не случилось. Бывает!