Замлелова Светлана - Посадские сказки Страница 13

В Москву Никодим Феоктистович отлучался обычно дней на пять. Да и то потому, что каким бы то ни было экипажам и линейкам предпочитал пеший путь, неизменно вспоминая при этом, что «угодники Божии всегда пешком ходили». К вечеру пятницы являлся Никодим Феоктистович домой, а уж в субботу можно было встретить его на Всенощной в Ильинском храме.

После дел в питейном пеший путь для Кафтанникова был столь же необходим, как для солдата баня. Чем дальше отходил Никодим Феоктистович от Москвы, тем крепче умилялся он душой. А уж когда, опьянев от лесного воздуха, от птичьего шума и благолепия, щедро разлитого кругом, запевал, бывало, тропарь, то и вовсе размякал. Подходя уже ввечеру к посаду и глядя, как древняя обитель умывается, что ягодным соком, последними лучами, Никодим Кафтанников осенял себя крестом и говорил слёзно:

– Господи! Прости одичавшую мою душу!..

И не только усталости не знал он, добравшись до дома, но и, напротив, ощущал прилив сил и совершеннейшее умиротворение.

Как-то в начале лета, когда христианская душа радуется и наиболее располагается к восторгу, остановился Никодим Феоктистович в одном сельце, богатом, как и прочие придорожные сёла, трактирами и всяческими угощениями. Боясь совлечь с себя умиление, Никодим Феоктистович стерёгся трактиров. Тяготел он к тому, чтобы трапезовать на зелёной травке, купив пирогов и чаю у какой-нибудь старухи из тех, что вечно сидят по сёлам вдоль дорог с кипящими самоварами.

Возлёг Никодим Феоктистович и возрадовался: что за жизнь у него – только Бога благодарить! Кругом зелено-духмяно, птички разливаются, бабочки трепещут, дома жена молодая ждёт. Обернулся Никодим Феоктистович и пуще прежнего возрадовался: сельцо хорошее, дома добротные, улица метёная. Церковь Божия нарядная, златоглавая – Богу во славу, солнышку на забаву, добрым людям в утешение. Лошадушка рядом пасётся – чистая, беленькая, ровно сахарная. Тут, правда, сморгнул Никодим Феоктистович и видит, что лошадушки-то никакой нет, а стоит рядом с ним старичок. Маленький такой, чистенький, одетый и впрямь во всё белое. Волосы белые, да и бородка, что в молоке омоченная.

– Здравствуйте, – говорит, – Никодимушка!

Никодим Феоктистович ещё поморгал и ответил:

– И ты здравствуй, дедушко. Садись, сделай милость.

Потом спросил:

– А ты почём меня знаешь?

– Да разве не ты с месяц назад ночевал в моей бане?

И Никодим Феоктистович припомнил, что ещё по весне, застигнутый непогодой, попросился он в крайний дом схорониться от бури. Вышел тогда к нему хозяйский сын, вынес молока с хлебом и отвёл в баню, где Никодим Феоктистович провёл ночь на полке. Глядя оттуда на грозу сквозь маленькое банное оконце, Никодим Феоктистович крестился и размышлял о Божием величии. А наутро, чуть свет, поднялся с полка и отбыл восвояси. А перед тем, со словами «вам на строеньице, нам на здоровьице», оставил хозяевам рубль серебром. Никодим Феоктистович не был жадным.

Только тогда он хозяина не видел. А он – вот он какой, хозяюшко – беленький старичок.

– Ты, я чай, Никодимушка, домой спешишь? – спросил белый старичок ласково.

И не успел Никодим Феоктистович ответить, как он уж продолжал:

– А ты не спеши, Никодимушка! Пойдём ко мне в баню. Я тебе такое покажу, чего ты не видывал.

И так он это сказал, что поднялся Никодим Феоктистович с зелёной травки и пошёл за белым старичком.

И стал белый старичок парить Никодима Феоктистовича, хвостать пушистым веником да приговаривать:

– В поле, в покате, в каменной палате сидит молодец, играет в щелкунец, всех перебил и царю не спустил…

А после подвёл его к бочке с горячей водой и велел окунуться. И вот сидит Никодим Феоктистович в бочке, одна голова на поверхности плавает. Сомлел он от жара – и думать ни о чём не может. Только тут белый старичок снял со стены осколок запотевшего зеркала, отёр его веником и протянул Никодиму Феоктистовичу.

– Ты, – говорит, – Никодимушка, возьми это стёклышко, окунись с головой и глянь – может, чего в нём увидишь.

Взял Никодим Феоктистович тот засиженный осколок и ушёл с ним под воду – только плеск раздался да побежали пузыри поверху. Смотрит он в зеркало и видит, что глаза у него выкатились, щёки надулись, волосы, что водоросли извиваются. И тут точно проснулся Никодим Феоктистович, а в голове у него пронеслось: «Ах ты, старый хрыч! Смеяться надо мной вздумал? Ужо я тебя…» Только тут зеркало замутилось, и стала проступать в нём другая картина. И видит Никодим Феоктистович улицу, словно сам по ней идёт. Видит ограду, за оградой – развесистые клёны, а под клёнами – свой собственный дом. И вот будто бы входит Никодим Феоктистович в дом и идёт по комнатам. Вот столовая, где стол всегда покрыт скатертью с голубыми кистями, где в кадушке сидит неизвестное никому дерево с огромными, как тарелки, листьями, а в двух клетках под потолком поют кенари – Никодим Феоктистович любил птичек. Вот коридор с цветными стёклами в среднем окне и скрипучей третьей половицей. Правда, скрипа Никодим Феоктистович не услышал, а только припомнил. А вот дверь в собственную Никодима Феоктистовича опочивальню. А в опочивальне жена его Варвара обнимает какого-то чёрта! Глаза чёрные блестят, губы красные, точно крови насосался – чисто упырь!

Но тут не выдержал Никодим Феоктистович и, не в силах больше задерживать дыхание, поднялся из воды.

– Ну что они там, Никодимушка? – спросил с полка белый старичок.

– Обнимает его, – еле выговорил Никодим Феоктистович.

– А ты ещё погляди. Погляди, Никодимушка!

Снова ушёл под воду Никодим Феоктистович. Смотрит перед собой в зеркало и видит: упырь к стене какую-то штуку прилаживает. Потом отошёл и Варваре на стену показывает, говорит что-то. Варвара побледнела, губы поджала, но кивает. Пригляделся Никодим Феоктистович, а на стене-то – он сам-друг висит! Только маленький – не больше пяди – да из воску.

Поднялся Никодим Феоктистович из воды, а старичка уж и нет на полке.

– Это они, Никодимушка, извести тебя собираются, – оглянулся Никодим Феоктистович, а старичок сидит на каменке, точно она не горячая. Сидит – и не обжигается.

– Да ты ещё погляди!

И в третий раз ушёл под воду Никодим Феоктистович. А упырь уж достал откуда-то лук со стрелой, встал против восковой фигуры, тетиву натянул и… И не выдержал Никодим Феоктистович, зажмурил глаза со страху. Но в тот же миг открыл их, подначиваемый любопытством.

Упырь лежал на полу, шея его была пробита стрелой, из раны кровь струилась на пол и затекала под тот кованый железом сундук, в котором Варвара держала перину из приданого. Теперь же Варваре было не до перины – стоя перед мертвецом на коленях, она держала его голову и прижималась ко лбу мокрой щекой. Лицо её исказилось от плача, и впервые она показалась Никодиму Феоктистовичу некрасивой. Но тут глаза его стало заволакивать какой-то плёнкой, и он вынырнул из бочки.

Сердце его, казалось, стучало в самых висках, он захлёбывался воздухом, вода, уже порядком остывшая, сжимала грудь.

Старичок стоял рядом и держал в руках кусок холстины.

– На-ко, Никодимушка, утрись. Теперя – всё.

А когда Никодим Феоктистович отдышался, старичок добавил:

– Она его под порогом… того.

– Да ты кто, дедушко, будешь? – спросил в ответ Никодим Феоктистович, раздумывая, как ему относиться к произошедшему.

– Я-то? – ухмыльнулся старичок. – А я чего? Я тут в бане, за каменкой живу.

Когда явился наконец домой Никодим Феоктистович под развесистые клёны, Варвара так ласково приняла его, что он разозлился на себя и подумал, что зря позволил старику смеяться. Тут припомнилось Никодиму Феоктистовичу его собственное лицо, виденное в зеркале, когда, перехватив дыхание, сидел он в бочке. И Никодим Феоктистович почувствовал, что краска приливает к его щекам. Но к ночи опять взяли его сомнения. И на другой день, когда Варвара была на дворе, он заперся в спальне и сдвинул сундук с периной. На том месте, где стоял сундук, среди вороха розоватой пыли увидел он тёмное запёкшееся пятно, прибившее собой и склеившее пыль.

– Вот тогда окончательно открылись его глаза, – уверяла Акулька Марфу Гавриловну, кухарку Марию и Феклушу – девушку, помогавшую в доме. – Не желаю, говорит, больше ни перед кем быть посмешищем. И послал за Хлюстовыми.

– Ерунда какая-то! – пожимала плечами Марфа Гавриловна.

Но ни Мария, ни Феклуша, ни уж тем более Акулька не разделили её нигилизма.

– Что же Хлюстовы? – пискнула Феклуша.

– Хлюстовы! – усмехалась Акулька. – Будто не знаете Хлюстовых! Собрался их полон дом – тётки, вуйки, свояченицы – одни бабы, да не разберёшь, кто кому кем доводится! Набились, галдят… Но Никодим Феоктистович своё дело знает. Выстроил их перед крыльцом и на глазах повелел порог вскрыть. А там, под порогом – лежит!.. Прости, Господи! И поминать-то срам!.. А на груди под ручками – тот образ восковый, в который они из лука целили. Не то спрятать его Варвара хотела, а не то и с умыслом – уноси, дескать, с собой муженька постылого!