Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 14

К вечеру я несколько сникаю. И дело не в головокружении или головных болях – к восьми часам меня, как правило, отпускает. Но на это глухое безмолвие я никак не рассчитывал. После семи часов оживленная суета в коридоре стихает, врачи расходятся по домам или удаляются в свои кабинеты. Широкие, казарменные коридоры становятся безлюдными, в палатах мерцает призрачный свет, да и сам я, стараясь выдержать стиль, тоже зажигаю в своей отдельной палате синюю лампочку. Смотрю через окно на мокрые деревья парка – меж тем пошел дождь, – и произвожу инвентаризацию в собственной душе, размышляя над тем, есть ли мне что терять. Невзирая ни на что, я хорошо знаю: не быть – на редкость скучное состояние по сравнению с ярким разнообразием жизни. Зато у этого состояния много известных преимуществ. Не нужно разговаривать, подыскивать возражения. Все это верно на тот случай, если бы человек имел возможность воспользоваться этими преимуществами в каком-либо третьем состоянии помимо жизни и смерти – скажем, если бы я мог зайти в свое излюбленное кафе, при этом не находясь там, подсесть к компании знакомых, которые и не подозревали бы о моем присутствии. Но так ли оно обстоит на самом деле, как я изложил это в своих мечтах – в «Небесном репортаже»? А если я ошибся?

На цыпочках прокрадываюсь я из палаты в палату, словно кого-то ищу. Сестры милосердия молча смотрят мне вслед. В палатах мерцает призрачный синий свет, больные по большей части лежат на спине, тихо и неподвижно, хотя не спят: не палаты, а сплошь детские комнаты, родители отправились в театр или приглашены на ужин, а малыши лежат с открытыми глазами и мечтают о жизни. Кто-то тихим свистом подзывает меня: мой друг-мечтатель публицист Отто Эрншт тоже угодил сюда, у него что-то с легкими, и ему придется пролежать здесь еще две недели. Я присаживаюсь к его постели, свысока подшучиваю над ним, как обычно ведут себя люди здоровые с больными, а он даже не спрашивает, почему я здесь. Затем меня окликает вдова одного моего старого приятеля, долго рассказывает мне о своих больных почках, я и ее успокаиваю. Едва я приоткрываю дверь в очередную двухместную палату, как сестра сообщает мне, что один из больных страдает мозговым заболеванием, но сейчас он не спит и будет рад посетителю, я могу зайти без стеснения. Нет, сейчас я его не стану беспокоить, наведаюсь к нему завтра.

Поутру мне не спится, я названиваю по делам, но пока еще никого не могу застать на месте. К половине десятого забредаю в палату, где у студентов как раз идет экзамен. Утонченный, сдержанный профессор (я вижу его впервые) сидит у постели больного. Миловидная барышня раскрасневшись отвечает на вопросы, касающиеся данного пациента. «Ну, а что еще вы видите?» – «При пальпации брюшные мышцы расслаблены, это означает, что…» Барышня неуверенно, напрягая память, всматривается в больного. «Так что же? А вы взгляните ему в глаза». – «Icterus»,[14] – торжествующе вдруг выпаливает экзаменующаяся. «Браво», – одобрительно говорю я про себя, и тотчас же вслед за этим профессор тоже кивает. Больной тревожно переводит взгляд с будущей докторши на профессора. К десяти прибывает первый посетитель – в безудержно веселом настроении. Ну, старина, ловко ты все это обстряпал, чтобы отдохнуть от трудов праведных. И правильно сделал. Вот я прихватил для тебя палинки и лучших египетских сигарет. Как – не куришь? Что это еще за новости? Мыслимое ли дело так носиться с какой-то пустяковой головной болью! А знаешь, каково мне пришлось однажды? Ба, смотрите-ка, вот и Имре пожаловал… Сервус. Видал, как наш друг здесь славно устроился? К полудню собирается целая компания, каждый приносит с собой что-нибудь: цветы, съестное, выпивку. А Бьянка составила изысканную композицию из гостинцев: южные фрукты, консервированные ананасы, шампанское, – и все это размещено в огромной корзине. Больничный обед мы отсылаем обратно, подходят новые посетители, в половине четвертого с громким шумом вваливаются трое моих коллег-журналистов, всеобщее оживление, возгласы: ну, как ты тут, посоветуй, что нам о тебе написать! Нет ли у тебя удачного высказывания, подобающего случаю? Такую возможность грех упускать!

Веселье переходит в разгул, возбуждение гостей передается друг другу. Если вспомнить вчерашние опасения, те у меня поистине нет причин жаловаться – вот ведь как меня все любят, никто на меня не держит зла, и вообще все еще может повернуться к лучшему. Но тогда… что же это за странный холодок пробегает по спине?…

Слишком уж вы веселитесь, ребята, похоже, перестарались. Приходи вы ко мне по одиночке, каждый в отдельности, я бы, пожалуй, и не заметил, а так бросается в глаза, что все вы одинаково искритесь весельем. В конце концов разные виды веселости бывают на свете, а вам не приходит в голову, что это здоровое хорошее настроение в зале как раз и заставляет меня вспомнить о сценических подмостках, где я нахожусь? Постепенно у меня складывается грустное и несомненное убеждение, что очень тихо вели вы себя, прежде чем войти ко мне, и так же мгновенно угаснет ваша веселость, как только вы выйдете отсюда. И по лицам очередных посетителей я уже совершенно отчетливо вижу, что перед дверью они остановились на миг, чтобы надеть маску, – растянули в улыбке рот, постарались придать взгляду усмешливое выражение, прочистили горло перед радостным возгласом.

Задумавшись, я отворачиваюсь к окну, и тут в распахнутой стеклянной створке отражается краткая сцена: я вижу голову Пишты, который стоит позади меня рядом со своей женой. Лицо у него вытянутое, уголки рта мрачно опущены, брови вздернуты, жена наклонилась к его уху, должно быть, что-то шепнула ему. Пишта, не оборачиваясь к ней, кивает. И одновременно с этим безнадежно машет рукой.

Я разражаюсь громким смехом. Гости ошеломленно смотрят на меня. Ничего особенного, просто вспомнил смешную историю. Ну, ладно, пожалуй, я тоже выпью рюмочку, налейте-ка мне.

Но как только последний посетитель оказывается за порогом, – уже смеркается, – я вскакиваю и начинаю одеваться, лихорадочно натягивая на себя одежду. Выглядываю в коридор – он уже пустеет; медленно идет врач в белом халате, и я захлопываю дверь. Когда окончательно воцаряется тишина, я надеваю пальто, нахлобучиваю шляпу, поднимаю воротник и, как вор, прокрадываюсь по лестнице вниз. Швейцар не замечает, как я выбираюсь на пустынную улицу. В трамвае я низко опускаю голову, чтобы нельзя было разглядеть мое лицо. У двери я не звоню, осторожно открываю ключом. Незаметно проникаю через ванную к себе в комнату, опускаю жалюзи, на ощупь задергиваю знакомые занавески в цветочек, вытягиваюсь на кушетке, закрываю глаза. Часов в девять входит Рози, нащупывает выключатель и, увидев меня, вскрикивает. Пресвятая дева, да никак вы дома? Все в порядке, Рози, мне ничего не нужно, ночую я сегодня дома. Цини тоже пусть ложится. Позвонить? Нет, не надо, я сделаю это сам. Нет, читать вслух не нужно, я хочу спать. Утром? Доживем до утра, а там посмотрим. Спокойной ночи.

Но на рассвете я просыпаюсь от такого сильного приступа рвоты, что у меня сразу пропадает охота скрываться дома. Рози вбегает ко мне, я сокрушенно оправдываюсь: смотрите, я постарался ничего не запачкать. И дайте мне одежду, я все же вернусь в больницу, если меня будут спрашивать, говорите, что я там.

В больнице меня уже поджидали. Перепуганный врач, наутро обнаружив мой побег, не знал, где меня искать. Мне вручены склянки и велено пройти в лабораторию, сдать анализы крови и мочи.

И процедуры начинаются сначала.

Пружинка каждые полчаса вонзает иглу в кончики моих пальцев. Затем я прохожу в рентгеновский кабинет, голову мою фиксируют специальными зажимами и делают снимки с трех ракурсов, после чего я опять попадаю во власть пробирок, реторт, всевозможных измерительных приборов. К полудню выясняется, что избыточного сахара нет. Доктор Ч. удивляется, что я не выказываю интереса к результату рентгеновских снимков, хотя они уже готовы. Я пожимаю плечами: к чему попусту волноваться, о результатах я и без того узнаю. Ну что ж, тогда пройдем в глазное отделение. Пройдя через парк, мы сворачиваем к нужному корпусу, мне приходится обождать в «предбаннике», затем я вновь оказываюсь в затемненном кабинете, долгий обстоятельный осмотр с помощью глазного зеркала, проверка поля зрения – опять вращается диск, мелькают и сливаются красные и зеленые точки…

Я тупо, покорно жду, ни о чем не спрашиваю. Скромный, вежливый врач говорит, что в одном глазу у меня зрение ухудшилось еще на полторы диоптрии.

Во второй половине дня мне удается побыть одному, я перебираю принесенные с собой книги, удивляясь, каким образом мог сюда затесаться полярный дневник Скотта, уже прочитанный мною. К тому же я, оказывается, очень хорошо запомнил текст, и сейчас начинается совершенно необычный процесс чтения: букв я не различаю, зато, перелистывая страницы, в точности знаю, до какого места дошел. Завершается книга бесхитростным, но щемяще-прекрасным описанием. Маленькая группка из пяти человек на собачьей упряжке преодолевает последний участок пути и достигает полюса, обнаруживает знамя Амундсена, которое – после безуспешных попыток предыдущих исследователей – двумя месяцами раньше водрузил на полюсе их удачливый соперник. Экспедиция, не добившись цели, поворачивает обратно, однако так и не возвращается с Южного полюса. Дневник этого скорбного путешествия нашли на груди у Скотта – годом позднее, под обвалившейся снежной хижиной, где были погребены участники экспедиции. Разбушевавшаяся пурга настигла их в пути, видя, что спасения нет, они обняли друг друга и так встретили смерть. К тому времени их осталось всего трое: Оутс убежал и пропал в ночи, а Эванс отстал еще раньше. Об Эвансе Скотт пишет, что последние дни тот был уже не в себе: сквозь вьюгу машинально брел с ними, вслепую, прихрамывая, полз на коленях, на четвереньках, не сознавая при этом, где он находится, и лишь из его лихорадочных слов товарищи поняли, что он бредит. Ему виделся чарующий, дивный мираж: в закатный час он прогуливается средь тропических пальмовых рощ. Это одна из последних записей, которые Скотт завершает так: «Пальцы не слушаются, боюсь, что больше не смогу писать. Честь и слава Англии!»