Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву Страница 15

Михаил Бородин-Грузенберг пригласил меня на прогулку. Было очень холодно. Мы направились к Собору Василия Блаженного, поскольку мне хотелось осмотреть его внутренне убранство, но после трёх часов Собор закрыт. Он очень красив снаружи, нарядно раскрашенный, с причудливыми башенками и куполами. Не понимаю, как Собор сохранился в этом климате. Мне говорили, что внутри почти нечего смотреть. Наполеон держал в нём своих лошадей. Каждый слышал ужасные истории о возмутительном отношении большевиков к предметам искусства и старины, но даже они не опустились до такого варварства. Наполеон запомнился не только этим. Например, он приказал взорвать небывалой красоты Спасские Ворота Кремля. Были заложены бочки с порохом, и последние бежавшие из Москвы французы подожгли фитиль. Но вовремя подоспела русская кавалерия, и отважные гусары с риском для жизни потушили огонь.

На обратной дороге, пытаясь хоть немного согреться, мы зашли в Храм Христа Спасителя. В боковом приделе, где слабо мерцали свечи, батюшка с длинными волосами и большой бородой, в красивом одеянии, проводил службу. Прихожане с чувством внимали каждому слову. Гловы женщин выглядели по-восточному, благодаря повязанным платкам. Я недолго послушала незнакомое песнопение, не понимая ни слова. Батюшка в своём торжественном обличье выглядел как Христос на картинке, и мне почудилось, будто я слушаю проповедь Учителя в Храме.

4 октября 1920 года.

Понедельник. Москва. Когда я в десять утра спустилась к завтраку, мой странный контрреволюционер сидел в коридоре. Мне так и не удалось узнать, как он здесь оказался, и зачем пришёл, ведь я ему не позвонила. Выразив своё удивление, я извинилась, что не смогла с ним встретиться, объяснив это неожиданным приходом друзей. Я пообещала позвонить ему позже. Он казался несколько разочарованным, сказал, что готов был «entierement a mon service» и удалился. В столовой завтракал Михаил Бородин-Грузенберг. Я рассказала ему, что произошло. Михаил быстро поднялся, чтобы взглянуть на него. Но я только рассмеялась, заметив, что выставила этого человека до того, как оповестила кого-нибудь о его присутствии. Михаил холодно взглянул на меня. Он, подобно всем мужчинам, может хорошо относиться к вам как к женщине, но при других обстоятельствах, не задумываясь, принесёт вас в жертву.

В полдень приехал Герберт Уэллс: он только что прибыл из Петрограда вместе со своим сыном. Теперь они живут в нашем доме. Так приятно встретить старого знакомого, говорить с ним об интересующих нас предметах и вспоминать общих друзей. Он со свойственной ему манерой, смеясь, с изысканным юмором, рассказывал о жизни в Петрограде. В связи с приездом Уэллса мы решили устроить торжественный обед, каждый внёс свою лепту, но всё испортил Михаил Бородин. Когда я попросила принести аппетитный яблочный пирог, который я видела на столике рядом с диваном, Михаил скривил лицо и недовольно посмотрел на меня. Он распорядился унести пирог обратно на кухню. Коммунист до мозга костей не смог смириться с такой несправедливостью: Уэллсу даются такие почести в виде целого пирога, в то время как Вандерлип или Шеридан в день своего приезда не получили ни кусочка! Все обитатели дома называли меня по фамилии, Шеридан, как мужчину. Быстро забылась старая привычка обращаться к дамам «госпожа». Хотя никто и не пытался этого делать: в нынешних условиях эти слова звучат как ругательства. Я ещё не удостоилась чести обращения «Товарищ», но некоторые на русский манер уже называли меня Клара Моретоновна (поскольку имя моего отца Моретон).

После обеда мы с Михаилом Бородиным-Грузенбергом вышли прогуляться. Когда мы все ещё сидели за столом, он тихо и незаметно вышел из комнаты. Я спросила, почему. Михаил не был расположен объяснять свой поступок. Сказал, что не любит скопления людей, и ему просто не нравится Герберт Уэллс. Чем перед ним провинился Уэллс, я так и не поняла. Вечером я надолго задержалась в гостиной, сначала беседуя с Михаилом, потом с Вандерлипом, и, наконец, с Гербертом Уэллсом.

Мы обменялись своими впечатлениями о Петрограде и Москве. Герберт сделал вывод: «У нас нет расхождения во взглядах. Вы – в Москве, а я – в Петрограде; это как два разных государства». Но русские привычки везде одинаковы. Мы много смеялись, рассказывая друг другу, что нам пришлось увидеть и узнать. В России нет личной жизни, жилые комнаты напоминают зал ожидания вокзала. Человек не может остаться наедине с собой: каждый час, днём или ночью, всегда кто-то приходит. Опыт, через который я прошла в квартире Каменевых, очень напоминал его собственный, только в гостях у Горького. Вы сидите и говорите до раннего утра; едите и курите до тех пор, пока не начинаете задыхаться от табачного дыма; только тогда кто-нибудь поднимается и начинает готовиться ко сну, расстилая постель прямо в этой же комнате! Люди запросто заходят к вам и начинают разговаривать, пока вы сидите на краю кровати и штопаете свои носки. И в таких условиях создаётся высокая мораль!

Герберт Уэллс много рассказал мне о госпоже Будберг, вдове, живущей с Горьким. Во время пребывания Уэллса в Петербурге она была его переводчицей

Я много слышала о ней от других. Говорили, что это очень красивая женщина, пользующаяся большим успехом у мужчин. Большевики арестовывали её дважды, и ей запрещён выезд из страны, даже в Эстонию, где находятся её дети. Тем не менее, госпожа Будберг призналась Герберту Уэллсу, что сейчас она чувствует себя счастливее, чем до революции, потому что жизнь стала интереснее и наполнена содержанием! Могу представить, у скольких женщин резко изменилась жизнь в современных условиях, но не уверена, что это всем нравиться! Лично для себя я предпочитаю жизнь со всеми её трудностями и неизвестностью безмятежному прозябанию в уютном доме.

В Москве, живёт госпожа Протопопова, чья семья до революции была очень состоятельной. Они владели литейным предприятием, на котором лили колокола, и мастерской, где писали иконы. Ей повезло: удалось устроиться на работу в Комиссариат Иностранных дел. Знание французского и немецкого сделали эту женщину незаменимой в отделе переводов. За свою работу она не только получает зарплату, но и имеет продуктовую карточку, на которую содержит себя, свою мать и своего ребёнка.

Госпожа Протопопов не жаловалась мне, что обстоятельства вынудили её работать, а только сказала, как интересно следить за происходящими переменами. Сейчас в России бурлит жизнь, и я думаю, что многие русские, которые могли бы бежать из страны, остались и работают не на большевиков, а во имя России. Мне встретилось много людей, которые прямо говорят, что не могли бросить Родину в такое тяжёлое время. А есть ещё категория истинно русских, которые просто не могут променять русские зимы на спокойную жизнь на чужбине. Перед такими людьми хочется снять шляпу.

Герберт Уэллс, конечно, возмущался отсутствием удобств и невозможностью иметь частную жизнь. Он признался, что при таких условиях просто не может работать. Ему обязательно утром надо принять ванну, выпить чашечку кофе, просмотреть газеты, позавтракать в спокойной обстановке, а затем с комфортом, в тишине, сидеть за удобным письменным столом и читать свою корреспонденцию. А здесь вы не получаете газет и писем, но зато у вас есть время подумать! Но если вы не способны работать, не начав свой день с горячей ванны, то, как это не прискорбно, ваше место – в России! Ах, Герберт, дорогой Герберт! Я очень хорошо к тебе отношусь, но надо менять свои привычки.

5 октября 1920 года. Москва.

Герберт Уэллс целый час беседовал с Лениным. Герберт потом поведал мне, что этот человек произвёл на него большое впечатление и очень ему понравился. Как выяснилось, Ленин рассказал Уэллсу о миссии Вандерлипа, посвятил его в проблему о Камчатской концессии США и союзничестве против Японии. Это должно расстроить самого господина Вандерлипа, которому не хотелось, чтобы сведения о его миссии стали известны на Западе раньше его отъезда из России. Думаю, нетактичность Ленина имеет под собой нетактичную цель. Герберт Уэллс долго рассуждал о целесообразности моего отъезда домой. Он тоже считает, что у меня нет шансов лепить бюсты Ленина и Троцкого. Он говорит, что, Каменев «подвёл меня» самым отвратительным образом. В защиту Каменева я только могла сказать, что он ещё «не подвёл меня». Но у Герберта Уэллса есть ещё какие-то соображения, которыми он не захотел поделиться со мной. Мне кажется, он предполагает, что через несколько недель здесь произойдёт что-то ужасное. Не знаю, какова обстановка в Петрограде, но в Москве жизнь косная и застывшая. Герберт Уэллс мог многое узнать о реальном положении школ и заводов, а также почерпнуть сведения о других сторонах жизни, но только каждодневная рутина и работа, даже ничегонеделание, дают прочувствовать атмосферу. Обстоятельства вынуждают меня сидеть без дела, я должна ждать. Правда, мне не хватает спокойствия и терпения, но подсознательно я уверена, что моё ожидание будет вознаграждено. Не вижу ничего устрашающего. Да, жизнь тяжёла и люди терпят много лишений, но беспорядка нет. Медленно, шаг за шагом, государственная машина набирает обороты. Конечно, никому не нравится мыться холодной водой, питаться сомнительными продуктами и испытывать неудобства, непривычные для избалованного комфортом человека. Но нельзя впадать в уныние. Это не признаки развала общества, а временные трудности роста.