Лена - Unknown Страница 15

На второй день слушания дела по иску Оскара Уайльда (он обвинял маркиза Квинсберри в клевете) между адвокатом обвиняемого Эдмундом Карсоном и писателем состоялся примечательный диалог. Карсон спросил о некоем Альфреде Тейлоре, который за плату якобы поставлял Уайльду мальчиков и которого Карсон хотел представить как личность сомнительную. В частности, адвокат сообщил следующее: Тейлор живет на верхнем этаже, не имея прислуги (что не подобает джентльмену); на окнах у него глухие шторы, задернутые даже днем (ясное дело — эстет); он жжет у себя в квартире благовония (следовательно, он еще хуже, чем просто эстет), водит дружбу с юношами и так далее.

Карсон. Он сам готовил еду?

Уайльд. Об этом мне ничего не известно. Я там никогда не ужинал.

Карсон. То есть вы не знали, что Тейлор готовит себе сам?

Уайльд. Не знал. А если и так, что в этом плохого? На мой взгляд, это вполне разумно. Вы спросили, известно ли мне об этом. Я отвечаю: нет, потому что никогда этого не видел, сэр.

Карсон. Я и не имел в виду, что это плохо.

Уайльд. Разумеется. Кулинария — это искусство. (Смех в зале.)

Карсон. Тоже искусство?

Уайльд. Тоже искусство.

Карсон, разумеется, находил в этом что-то дурное. Человек, который, помимо всего прочего, сам возится у плиты, не может быть примерным гражданином. А смех, вызванный безобидным замечанием Уайльда насчет искусства кулинарии, свидетельствует о том, что Карсон был прекрасно осведомлен о предрассудках английских присяжных.

Кулинария вообще-то считается занятием нравственно нейтральным и даже благопристойным, а что до сочинения поваренных книг, то тут карсоновская язвительность была бы и вовсе неуместной. В 1923 году жена Джозефа Конрада[49] Джесси опубликовала книжку “Кулинарные советы хозяйке небольшого дома”, предисловие к которой написал ее супруг. Начиналось оно так:

“Из всех книг, сочиненных на протяжении многих веков, лишь те, что касаются вопросов кулинарии, можно считать безупречными с точки зрения нравственности. В любом сочинении позиция автора может вызвать критику или неприятие, и только у поваренной книги одна и строго определенная цель. И заключается она в том, чтобы помочь человечеству обрести счастье”.

Высказывание убедительное и демонстрирующее солидарность писавшего с супругой. Мы бы вполне согласились с ним, если бы Конрад тут же не поставил под сомнение собственный авторитет, сообщив: “Признаюсь, я никогда в жизни не прочел ни одной кулинарной книги до конца”. Здесь есть что возразить. Во-первых, можно привести и другие примеры сочинений, цель которых — обеспечить счастье человечества: например, учебники по пчеловодству и руководства по ремонту крыши. Во-вторых, тезис о том, что поваренные книги, в отличие от многих других, пишутся из чистых побуждений, в наше время уже не бесспорен. Взгляните на лучащегося самодовольством шеф-повара, который рекламирует книгу, написанную по его телепередачам, — тщеславия в нем нисколько не меньше, чем в любом писателе. А в третьих, легко себе представить поваренную книгу, которая многим покажется насквозь безнравственной — к примеру, ту, где собраны рецепты блюд из мяса вымирающих животных.

Впрочем, суть того, о чем говорит Конрад, ясна. Вот еще одно его высказывание: “Хорошая кулинария — основа морали”. Вот только интересно, что он подразумевает под словом “хорошая”? Конрад отвечает: “Для меня это — добросовестное приготовление простой еды в повседневной жизни, а не более или менее удачные эксперименты с редкими блюдами для праздных застолий”. Есть в этом отзвук добротного пуританизма, как в шерстяных кальсонах. По-видимому, если миссис Конрад кормила Джозефа на завтрак деревенским яйцом всмятку с домашним хлебом — это было хорошо, а если по случаю его дня рождения покупала в “Фортнум энд Мейсон”[50] яйца ржанки, которые, отварив, присыпала критмумом морским и подавала с чиабаттой, это считалось редким блюдом и было, соответственно, уже нехорошо.

С этого места аргументы Конрада становятся все более шаткими. Здоровая пища — залог хорошего пищеварения, пишет он (что правда); а это, в свою очередь, залог бодрости и здравомыслия. И в качестве контраргумента он описывает рацион североамериканских индейцев.

“Краснокожие были отменными охотниками, но их жены не освоили искусства добросовестного приготовления пищи, что привело к удручающим последствиям. Племена и Великих озер, и Великих равнин страдали жесточайшим несварением желудка... [и] их семейная жизнь была омрачена угрюмостью и раздражительностью, являвшимися следствием плохого питания”.

Вот в чем причина “необоснованной агрессивности” индейцев. В отличие, разумеется, от обоснованной агрессивности англичан того времени, а также французов, бельгийцев, немцев и американских империалистов, которые питались рационально. Это утверждение сродни утверждению, что национальный характер определяется климатом, а гениальность — болезнью. Аббат Прево, автор “Манон Леско”, полагал, что склонность англичан к самоубийству объясняется тем, что они едят полусырое мясо (а также тем, что топят печи углем и слишком много времени уделяют плотским забавам). С тем же успехом мы можем предположить, что нынешний милитаристский пыл американцев напрямую связан с их любовью к фастфуду, и дать таким образом возможность любой солдатской вдове подать в суд на ближайший “Макдоналдс”. Всем, кто склонен связывать избыток агрессии с потреблением белка, спешу напомнить, что Гитлер был вегетарианцем.

Но все же мы по-прежнему признаем и одобряем то, что отстаивал Конрад, — простоту, добросовестность, умеренность: мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть. Внутри каждого из нас теплится мечта о сельской пасторали, о домике с огородиком у подножья холма, где жизнь сообразна временам года: пашешь, сеешь, собираешь урожай, стряпаешь и ешь; выращиваешь ровно столько, чтобы хватило себя прокормить, а лишнее выменять на что-то полезное. Во времена Конрада это еще как-то можно было осуществить. Его ближайший друг Форд Мэдокс Форд[51] после Первой мировой войны именно так и жил в Западном Суссексе — вместе с австралийской художницей Стеллой Боуэн, о чем писал лирично, но без сентиментальности. У них были коза и свинья, а также мальчик, помогавший копать огород, а еще — Форд оставался верен себе — он строил грандиозные, безумные и неосуществимые планы: собирался вывести устойчивый к болезням картофель, мечтал отыскать “философский камень земледелия” и разработать метод “комплексного применения удобрения”.

Он и на кухне был бог. В книге “Вдали от суеты” Боуэн пишет, что Форд был “бесподобный кулинар”. Когда он готовил, то “никогда не жалел масла. И на кухне все переворачивал вверх дном, так что служанка еле успевала за ним прибирать. Однако он отдавался процессу, не жалея себя, и в дело шло все. Срезанный жир, капустная кочерыжка отправлялись в чугунок, всегда стоявший на огне”.

Страсть к кулинарии Форд пронес через всю жизнь. Накануне уже следующей мировой войны, после литературной конференции в Боулдере, штат Колорадо, он приготовил для прощального ужина Chevreuil des prés-salés[52]. Там присутствовал и двадцатипятилетний Роберт Лоуэлл[53]. Четверть века спустя он писал, что это был “лучший ужин в его жизни”. Форд был великим писателем, и элемент художественного вымысла присутствовал даже в его блюдах. “И могло ли кому-нибудь прийти в голову, — продолжал Лоуэлл, — что оленину Форд приготовил из баранины?”

Филип Ларкин полагал, что “поэзия — удел здоровой души”, здесь он спорил с теми, кто полагал, что поэзия доступна лишь святым безумцам. Стряпня — тоже удел душевно здоровых, причем в буквальном смысле. У Стеллы Боуэн был один знакомый поэт с Монпарнаса, у которого случился нервный срыв, и его поместили в клинику. А когда отпустили, он поселился в комнате, окна которой выходили на boulangerie[54]. Поэт почувствовал себя окончательно выздоровевшим в тот день, когда, увидел в окно женщину, покупающую хлеб. Он рассказывал Боуэн, что “вдруг позавидовал тому, с какой серьезностью она выбирает буханку”.

В этом-то и суть. Выбираешь хлеб. Не жалеешь масла. Переворачиваешь на кухне все вверх дном. Пускаешь в дело каждый кусочек. Кормишь друзей и родственников. Вы не просто сидите за столом — вы участвуете в общей трапезе. Несмотря на все свои придирки и занудство Конрад был прав. Это — нравственный акт. Это — свидетельство душевного здоровья. И давайте предоставим Конраду последнее слово. “Добросовестная стряпня, — писал он, — способствует ясности ума, благородству мысли, терпимости к недостаткам ближних, что есть истинная и неподдельная форма оптимизма. Чем и вызывает наше уважение”.

По правде говоря, тут есть к чему придраться, но — вы уж извините, у меня суп выкипает, так что я вас покину. Готовлюсь к очередному праздному застолью.