Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица Страница 15

– Маме не нравилось, что я стала сионисткой, но она позволяла нам жить своей жизнью и понимала, что мне нужно окружать себя друзьями. Поэтому она дала со гласие.

После этого занудные семейные прогулки прекратились. Теперь почти все свободное время Рут проводила с друзьями по молодежному движению.

– Мы гуляли на природе и разговаривали о Палестине, – рассказывала она. – Смыслом нашей жизни стала эмиграция. Я была нацелена на нее уже в одиннадцать лет. Не хотела жить в Германии. Там было так много ненависти, еще до Гитлера. На нас плевали, кричали, что мы паразиты и что нам следует отправляться в Палестину. Хорошо помню, что рано стала думать: так жить нельзя.

За исключением сестры Ронни, почти ровесницы Рут, никто из родственников ее мнения не разделял. Все сестры и братья матери скорее качали головами, возмущаясь ее юношеской глупостью – желанием покинуть эту прекрасную страну, где жило столько поколений их семьи. Какой идиотизм! Они ведь немцы, полностью интегрированные в общество. Лучшая подруга матери Рут – немка, а у обеих старших сестер Рут, Веры и Лили, женихи-немцы. И никто в их роду не имел ничего общего с сионизмом. Нет, они решительно не понимали, почему эта упрямая девчонка хочет эмигрировать. Ведь это их дом. И кстати, объясняли они Рут, популярность нацизма скоро пойдет на убыль. Такие люди даже если и придут к власти, не смогут долго удержаться в правительстве. Злобы и ненависти на самом деле не так уж много. Надо просто потерпеть, покидать Берлин, право, незачем. А если, вопреки ожиданиям, их все-таки к этому вынудят, то уедут они, только когда это будет совершенно необходимо. На самом последнем поезде. Рут же придерживалась другого мнения. Возможно, потому что ей не довелось застать лучшие времена. – У меня не было такой любви к моей стране, как у мамы и ее сестер, и я не сомневалась в том, что выберусь оттуда. Раз немцы не хотят знаться с нами, то и я не хотела знаться с ними.

Со временем стало только хуже. С наступлением тридцатых годов атмосфера делалась все более неприятной. Теперь уже обычные люди превращались в нацистов, а между 1932 и 1933 годами появились еще и коричневорубашечники. Для семьи Рут эскалация ненависти к евреям имела роковые последствия. Многие из их ближайших друзей больше не хотели иметь с ними дела, а жених старшей сестры Рут – Лили отвернулся от нее, поскольку она еврейка. Сестра так и не сумела пережить его предательства и в 1932 году покончила с собой.

А потом, рассказывала Рут, когда все опять думали, что хуже уже быть не может, к власти пришел Гитлер.

– Когда они захватили власть, по улицам шли боль шие факельные шествия и повсюду слышались крики:

“Смерть жидам!” Все эти людишки, с которыми раньше никто не считался, вроде привратника в нашем доме, теперь почувствовали, что могут угрожать нам. Это ощущалось повсюду.

Она рассказывала, что по мере того, как на улицах росло количество коричневорубашечников, рядовых немцев покидала смелость. Поначалу, когда еврейские магазины стали бойкотировать, кое-кто все-таки отваживался заходить туда и делать покупки. Но таких людей быстро становилось все меньше. По мере того как ужесточались нацистские законы, семью предавало даже ближайшее окружение.

– Тетя Хеншен и мама были лучшими подругами с детства, – рассказывала Рут. – После прихода Гитлера к власти ее братья стали нацистами, и когда мама однажды встретилась с ней на улице, она сказала, что они больше не смогут общаться. Тетя, с которой мы все эти годы дружили, теперь не хотела нас знать. Для мамы это было тяжелым ударом. Возможно, самым тяжелым из всех. Это показывает, как изменились немцы. Они всего боялись, гражданское мужество сохраняли лишь немногие. Но вся эта ужасная ситуация только укрепляла меня в убеждении, что мое желание покинуть страну было правильным.

К этому времени Рут закончила среднюю школу. Изначально ее собирались отдать в гимназию левого направления, но сразу после прихода Гитлера к власти эта гимназия закрылась, а ее директора арестовали. Поскольку мама Рут считала, что девочка в четырнадцать лет еще слишком юна, чтобы не учиться, она записала ее в еврейскую школу домоводства. – Школа была дурацкой и буржуазной, – рассказывала Рут. – Там готовили домохозяек. Мне это было ни к чему. Я хотела научиться готовить еду на сто человек, как мне предстояло в кибуце.

Она ходила в школу вплоть до 1934 года, когда ей исполнилось шестнадцать и мама разрешила ей начать готовиться к эмиграции и вступить в еврейскую организацию под названием “Гехалуц”, которая устраивала по всей Германии кибуцы, где люди жили вместе и, работая, приобретали навыки, необходимые для возделывания палестинских болот. Там-то Рут и встретилась со своим мужем Хайнцем, моим дедушкой Эрнстом, Киве и всеми остальными, кому предстояло стать моими родственниками.

* * *

Вернемся, однако, на паром, к событиям, происходящим почти на восемьдесят лет позже. Мой отец снова приходит в ресторан и доедает оставленное внуком.

Отсутствие дешевых баров, похоже, позволило ему немного поступиться принципами и повести себя чуть ближе к тому, как принято в кибуце. Стоило ему начать, как дальше все пошло по накатанной колее. Опустошив тарелку Лео, он с ходу принимается за то, что осталось от моей еды.

– Хорошо живете, – произносит он, едва успев прожевать отправленное в рот. – Много ходите по ресторанам. Мне в детстве в них бывать не доводилось.

– Обычно мы в рестораны не ходим, – говорю я. – Но с собой мы еду не взяли, а на пароме нет продуктовых магазинов.

– Ерунда, – возражает отец, – вы непрерывно где-нибудь едите. Я сам наблюдал. Пиццы, гамбургеры и тому подобное. В мое время все было по-другому.

Поначалу я немного обижаюсь на его замечание, но потом признаю, что он, вероятно, прав. Едва ли родители водили моего отца в рестораны. Они даже не брали его с собой в отпуск. Вместо этого они обычно забрасывали их с братом в еврейский летний лагерь в Глемсте, чтобы проводить свободное время в тишине и покое, без детей. Примерно так, как теперь, уезжая за границу, оставляют собачку в пансионате.

Но те, кто так поступает, лишаются преимуществ, которые имеет отпуск с детьми. Одним из них является то, что после детей часто остается еда, в результате чего взрослым не приходится ложиться спать голодными. Как в нашем случае, когда отец тщательно подчищает тарелки, после чего, уставшие от долгой поездки, мы спускаемся к себе в каюту.

Там мы сразу готовимся ко сну. Надеваем пижамы, чистим зубы и укладываемся. И вот мы уже лежим на полках, а паром везет нас в направлении, противоположном тому, в котором пытались отплыть наши родственники в конце тридцатых годов, когда рухнули их мечты о Палестине. Правда, не все. По словам Рут, многие члены семьи думали, что время Гитлера будет недолгим, и собирались остаться и переждать период коричневых рубашек. Они намеревались, сжав зубы, терпеть и покинуть Германию только в случае крайней необходимости – на самом последнем поезде.

Именно так, сказала Рут, они и поступили, все сестры ее матери, их мужья и дети. Они уехали на последнем поезде. Только шел он не за границу, а в нацистский концлагерь.

11. Господин Майер разговор оплатил

В шесть часов нас разбудила льющаяся из репродуктора в каюте песня Луи Армстронга What a Wonderful World[22]. Выключить или убавить звук оказалось невозможно. Это – побудка, означающая, что пора вставать, собирать вещи и освобождать каюту. Оставалось только протереть глаза, одеться и плестись на завтрак.

В ресторане нам открывается многообещающее зрелище. На нескольких столах друг за другом выставлены разные блюда. Там есть колбаса и бекон, селедка и мюсли, американские блинчики, и яблочный пирог, и все остальное, что только можно пожелать на завтрак. Отец, похоже, очень доволен ассортиментом. У него дома предлагаются гораздо более полезные для здоровья блюда. Так было всегда, а теперь еда у них еще более полезная из-за операции на сердце, которую он перенес несколько лет назад. Его врач, еврейка по национальности, четко сказала, что после операции он должен есть исключительно обезжиренную и полезную пищу. Она начала было объяснять это отцу, но быстро поняла, что для достижения желаемого эффекта информацию следует довести до третьего лица.

– Вы ведь женаты на еврейке? – спросила врач.

– Да, конечно, – ответил отец.

– Отлично. Расскажите ей, что я прописала вам обезжиренную и полезную для здоровья еду, и все решится само собой.

Вероятно, она была талантливым доктором, поскольку так и случилось. Во всяком случае дома, где отец питается именно так, как надо после операции на сердце. Ну, по крайней мере, когда мама находится поблизости и заставляет его есть черный хлеб и тушеные блюда, куда она потихоньку добавляет тертые корнеплоды, которые он просто ненавидит. Но сейчас мамы с нами нет, и отец, пользуясь случаем, накладывает себе такое количество бекона и колбасы, что у меня от одного вида его тарелки чуть не делается инфаркт.