Владимир Ерёменко - Вблизи сильных мира сего Страница 16

Я наблюдал, как выведенный из Политбюро Романов, вцепившись в человека со звёздой Героя Соцтруда, бродил в перерывах между заседаниями по Георгиевскому залу и не отпускал его локоть. Ленинградцы, смущаясь, ответили на мой вопрос: "Это рабочий с "Электросилы". (И назвали фамилию.) Единственный оказался порядочным. Все земляки бегут от него, как от прокажённого…"

В другой раз я видел в такой же ситуации разжалованного своего старого знакомого Кириленко. Зрелище не только жалкое, но и трагическое. Старик-развалина в явном маразме, с двумя золотыми звёздами на впалой груди и бронзовым памятником на родине, бродит среди прогуливающихся депутатов по залу Кремлёвского Дворца и старается пожать руки тех, кого он хорошо знает.

Бросается не ко всем, а только к тем, к кому обращается по-партийному на "ты". Но те испуганно сторонятся. А депутаты, которых ему удаётся остановить и взять под руку, жалко озираются, словно просят защиты…

Мне было стыдно и горестно смотреть на эти дикие сцены, но по выработавшейся писательской привычке я заставил себя не отвернуться, чтобы узнать, чем же всё это кончится…

А кончилось тем, что уже к концу перерыва к Андрею Павловичу подошли двое рослых мальчика в штатском, оторвали от него очередную "жертву" с депутатским значком и стали уже сами водить его в кругу прогуливающихся по залу.

Прозвенел звонок, и Кириленко вдруг устремился к входной двери в зал заседаний, с неожиданной прытью потащив за собой мальчиков. Депутаты хлынули к входным дверям и скрыли от меня Андрея Павловича и его сопровождающих…

Эта последняя встреча с некогда вторым человеком в стране, обладавшим почти безграничной властью, была шоком. В следующий перерыв я уже не встретил Кириленко ни в зале заседаний, ни в кулуарах. Не было горемыки и на следующий день работы сессии…

За десять лет службы на Старой площади мне всего один раз пришлось присутствовать на заседании секретариата ЦК. Обсуждалась работа Ярославской партроганизации, а я был в бригаде ЦК, которая её проверяла.

Вёл этот секретариат Кириленко. Какую же силу и мощь излучал тогда этот человек! Она шла от зала заседаний на пятом этаже, куда даже мы, работники аппарата, могли попасть только по разовым пропускам, угнетающая сила шла от огромного стола, где восседал этот низкорослый, тучный человек (а раньше за ним сидели Сталин, Маленков, Хрущёв…). Как трепетно все смотрели на него и, затаив дыхание, ждали его замечаний и реплик по тщательно отрепетированным отчётам выступающих на секретариате.

А этот человек, как царь с трона и Бог с Олимпа, позволял себе и строгий рык, при котором все замирали, и плоскую шутку, от которой нервно оживал зал…

Обо всём этом я думал, когда на следующий день работы сессии ходил по кремлёвским залам "БКД" и высматривал среди депутатов своего старого знакомца. "Всё прах и тлен, прах и тлен! — стучало в голове. — Чем выше взбирается человек по лестнице власти, тем жальчее и трагичнее его падение. Всё прах и тлен…"

5. Александр Твардовский

К сорока годам человек достигает полного расцвета духовных и интеллектуальных сил. В нём ещё не пошла на убыль жизненная энергия, и он полон устремлений.

Это хорошо понимали в руководстве государством. И именно в этом возрасте рекрутировались кадры в аппарат ЦК со всей страны. Расчёт простой. Проработав пять-шесть лет в Москве, эти люди возвращались на места уже на более высокие партийные и советские должности.

С москвичами было сложней. Они часто засиживались в ЦК, выжидая и высматривая себе места работы потеплее.

Я попал в их когорту. Возвращаться мне было некуда, опыта низовой партийной работы за мною не числилось, и я завис среди "невостребованных" клерков.

Все мои друзья и коллеги по академии, пришедшие, как и я, в отдел пропаганды, оседали в трёх секторах: газет, журналов и издательств. Отсюда было два пути: работа в тех органах печати, которые ты курировал, или выдвижение по цековской лестнице, но это для тех, кто проявлял вкус и рвение к аппаратной работе.

Таких было меньше. Они становились завсекторами и даже завзавами, как мой полный тёзка В.Н. Севрук. Многие уходили в помощники к секретарям ЦК и членам "ПБ". Саша Гаврилов – к Алиеву, помощником по "ПБ", Альберт Власов попал аж в секретариат самого Горбачёва.

В поездках генсека за рубеж я часто видел Альберта по ТВ в свите Горбачёва. Он держался ближе к Раисе Горбачёвой. В руках то её шаль, то цветы, то подарки, какие ей вручали.

Володя Разумов стал помощником у нашего заведующего отделом Тяжельникова.

С тремя последними коллегами несколько лет просидел в одной комнате, и если бы и я последовал за ними (а такая возможность была), то на ней можно было бы повесить вместо N 419 надпись "Оранжерея помощников".

Какой же ангел-хранитель уберёг меня от этой участи? Их было несколько. Поняв, что мне через год-два не удастся уйти из ЦК, я занялся писательством. К счастью, подошли те самые сорок лет, которые я ещё в молодости определил себе для серьёзной писательской работы.

Проводя восемь часов на службе, я старался не брать никакой работы на дом: ни в будни, ни в выходные дни. А уж отпуск полностью посвящал писательству. Благо, быт был обеспечен: трёхкомнатная квартира (правда, на пятерых), летом жизнь на дачах, а зимой поездки на субботу и воскресенье туда же.

Лет пять ушло на военные повести и рассказы о Сталинграде.

Начальство смотрело на моё писательство, как на самую большую крамолу. И хотя, казалось, чего им до моего свободного времени, но отношение к тому, что у меня выходят книги, самое негативное. Я видел, какая неприязнь вспыхивает на их лицах, даже у друзей, когда они узнают цифру моих партвзносов от гонораров.

Помню, как мой земляк Георгий Лукич Смирнов, о существовании которого я узнал только в ЦК, видя, какие деньги я выложил на стол секретаря, непроизвольно крякнул и залился краской не то от смущения, не то от злости. А уж он относился ко мне по-доброму.

Каждый понедельник в нашем секторе проходили летучки, на которых мы, четыре инструктора, делали обзоры закреплённых за нами журналов.

Крепко сбитый, похожий на лобастого бычка, Иван Кириченко восседал за начальственным столом, стараясь выбить из нас доклады о крамольных публикациях. Положительные примеры он воспринимал вполуха с постным и скучающим выражением. Но, как только речь заходила о "жареном", лицо его оживало, фигура напрягалась, и он, как бульдог, хватал добычу мёртвой хваткой.

Лежавший перед ним уродливо большой блокнот радостно подпрыгивал от его записей. Он сыпал вопросы, понуждая докладчика обнажить крамолу до дна. Сразу после летучки Кириченко бежал с блокнотом к начальству, замзаву, курирующему вопросы печати, с вещественными доказательствами – стопкой журналов с закладками. И радостно доносил, что вверенный ему сектор не дремлет, отстаивая "народность и партийность печати" – его любимые слова.

На наших летучках он так и говорил:

— Меня интересует: есть ли в этой публикации партийность и народность? Как выдерживаются основополагающие критерии марксизма-ленинизма?

Примитив рассуждений и явная глупость его вопросов часто ставили нас в тупик. Как же мог столь ограниченный человек выбиться в руководители, да ещё и идеологические?

А всё очень просто! Энергия и напор вывели Ивана на эти высоты. Заочник Казахского университета, редактор молодёжной газеты был взят сначала а ЦК ВЛКСМ, а затем и в ЦК партии. И везде он ревностно и неуклонно проводил "линию партии".

Всё чаще, не выдержав его глупости и убийственного примитива, я дерзил на летучках. И Кириченко начал мстить. Он стал "отбирать" у меня литературно-художественные журналы, "заменяя" их сельскохозяйственными и строительными.

Мой коллега Альберт Власов не выплёскивал своих эмоций, подобно мне, в спорах с начальством и нажил язву желудка. Его отношения с Кириченко накалились до того, что он бросился в ноги своему благодетелю и научному руководителю, тогда ещё кандидату наук (ныне академику) Георгию Арбатову. И тот, пользуясь связями с высоким начальством (он работал в группе консультантов ЦК), выдернул Власова из нашего сектора. И я остался один на один с Иваном.

В эти годы разгоралась борьба двух журналов – "Нового мира" и "Октября". Обозревая их публикации, я старался сохранить объективное и ровное отношение к обоим изданиям, хотя мои симпатии чаще были на стороне "Нового мира".

К тому же отношение к Твардовскому и Кочетову, с которыми мне приходилось общаться как куратору их журналов, было разным…

Здесь я хочу прервать рассказ и обратиться к одной из записей моего дневника, которая, как мне кажется, оттенит то время, а главное, покажет, каким бескомпромиссным и неотёсанным я был в те годы. К тому же я собираюсь рассказывать о Твардовском, а в этой записи мои первые ощущения от встречи.