Пол Остер - Измышление одиночества Страница 17

Тем не менее здесь все и начинается. Первое слово появляется только в тот миг, когда больше ничего нельзя объяснить, в такое мгновение опыта, что бежит всякого смысла. Свестись к тому, чтобы ничего не говорить. Либо же – говорить самому себе: вот что не дает мне покоя. А затем понять, даже дух не переводя: вот то, чему не дает покоя он сам.

Он кладет перед собой на стол чистый листок и пишет ручкой эти слова. Возможный эпиграф для «Книги памяти».

Потом открывает книгу Уоллеса Стивенза («Посмертный труд») и списывает оттуда следующую фразу.

«Пред лицом необычайной действительности сознание занимает место воображения»[34].

Потом в тот же день он пишет непрерывно часа три-четыре. После чего, перечитывая написанное, находит сколько-нибудь интересным лишь один абзац. Хоть и не уверен, для чего, он решает оставить его на будущее и переносит в линованный блокнот.

Когда отец умирает, пишет он, сын становится собственным отцом и собственным сыном. Он смотрит на своего сына и в лице мальчика видит себя. Воображает, что́ видит мальчик, глядя на него, и понимая, что становится собственным отцом. Необъяснимо, но его это трогает. Не просто вид мальчика трогает его, даже не мысль о том, что он стои́т в своем отце, но то, что видит он в мальчике из собственного пропавшего прошлого. Чувствует он ностальгию по собственной жизни, быть может, – это воспоминание о собственном отрочестве как сына своего отца. Необъяснимо, но он ловит себя на том, что в этот миг его потряхивает и от счастья, и от сожаленья, если такое возможно, как будто он движется и вперед, и назад, и в будущее, и в прошлое. И бывает, часто такое бывает, когда чувства эти так сильны, что жизнь его, кажется, больше не обитает в настоящем.

Память как место, как здание, как последовательность колонн, карнизов, портиков. Тело внутри ума, словно мы движемся из одного места к следующему, и шаги наши звучат, когда мы идем из одного места в следующее.

«Следует поэтому применять большое количество мест, – пишет Цицерон, – кои должны быть хорошо освещены, ясно расположены в порядке, отстоять на умеренные интервалы; также образы, кои активны, четко обозначены, необычайны и обладают силой стремительно встречать психе и проникать в нее… Ибо места весьма подобны восковым табличкам либо папирусу, образы – что буквы, расположение и размещение образов есть манускрипт, а говорение – чтение»[35].

Он вернулся из Парижа десять дней назад. Ездил он туда по работе и впервые более чем за пять лет оказался за границей. Само путешествие, непрестанные разговоры, перебор с питьем со старыми друзьями, само то, что он так долго вдали от маленького сына, – все это наконец его вымотало. В конце путешествия выпало несколько свободных дней, и он решил отправиться в Амстердам, где никогда раньше не был. Подумал: живопись. Но оказался там – и самое большое впечатление на него произвело то, что он и не намеревался делать. Без какой-либо особой на то причины (праздно проглядывая путеводитель, найденный в гостиничном номере) он решил навестить дом Анны Франк, который сохранили как музей. Воскресное утро, серое от дождя, и улицы вдоль канала были пусты. Он поднялся по крутой и узкой лестнице в доме и вошел в тайную пристройку. Стоя в комнате Анны Франк, той самой, где она писала дневник, ныне голого помещения с выцветшими портретами холливудских кинозвезд, которые она коллекционировала, по-прежнему наклеенными на стены, он вдруг понял, что плачет. Не всхлипывает, как могло бы случиться в ответ на глубокую внутреннюю боль, а плачет беззвучно, по щекам текут слезы, словно бы чисто реагируя на мир. Вот в тот миг, осознал он впоследствии, и началась «Книга памяти». Как во фразе: «Она писала свой дневник в этой комнате».

Из окна той комнаты, выходившего на задний двор, видны задние окна дома, в котором некогда жил Декарт. Во дворе теперь детские качели, в траве разбросаны игрушки, растут красивые цветочки. Выглядывая в тот день в окно, он задавался вопросом, знают ли дети, чьи игрушки то были, что происходило тридцать пять лет назад на том месте, где он сейчас стоял. И если да, каково им расти под комнатой Анны Франк.

Повторить Паскаля: «Все несчастие людей происходит только от того, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате». Примерно в то время, когда эти слова попали в «Pensées»[36], Декарт писал другу во Францию из этой комнаты в амстердамском доме: «Есть ли другая такая страна, – пылко вопрошал он, – где можно наслаждаться свободой так же полно, как здесь?» Все в каком-то смысле может восприниматься как глосса ко всему остальному. Вообразить Анну Франк, к примеру, доживи она до окончания войны: читает Декартовы «Размышления»[37], поступив в Амстердамский университет. Вообразить одиночество до того сокрушительное, до того безутешное, что на сотню лет перестаешь дышать.

Он отмечает с некой зачарованностью, что день рождения Анны Франк – тот же, что и у его сына. Двенадцатое июня. Под знаком Близнецов. Образ близнецов. Мир, где все двойное, где одно и то же происходит дважды.

Память: пространство, в котором что-то происходит вторично.

«Книга памяти». Книга вторая.

«Последний завет Израиля Лихтенштейна»[38]. Варшава, 31 июля 1942 г.

«С рвением и тщанием предался я помощи по сбору архивных материалов. Мне доверили попечительство. Я прятал материал. Кроме меня, никто не знал. Доверился я лишь моему другу Хершу Васснеру, моему начальнику… Оно надежно спрятано. Б-же, помоги, чтобы сохранилось. Это будет лучшее и благороднейшее, чего мы достигли в нынешнее отвратительное время… Я знаю, долго мы не протянем. Уцелеть и остаться в живых после таких кошмарных убийств и боен невозможно. Следовательно, я пишу этот свой завет. Быть может, я и недостоин того, чтобы меня помнили, но я упорно работал с обществом “Онег Шабат”[39] и больше всего подвергался опасности, потому что прятал весь материал. Рисковать за это собственной головой было бы пустяком. Я рискую еще и головой моей дорогой жены Гели Зекштейн и моего сокровища, моей малютки дочери Маргалит… Я не желаю никакой благодарности, никакого памятника себе, никаких похвал. Хочу только, чтобы помнили, чтобы моя родня, брат с сестрой за границей, знала, что сталось с моими останками… Хочу, чтобы помнили мою жену. Геля Зекштейн, художница, десятки работ, талантливая, выставляться не довелось, публике ничего не показывала. Три года войны работала с детьми – педагогом, учителем, создавала декорации, костюмы для детских постановок, получала награды. Теперь, вместе со мной, мы готовимся принять смерть… Хочу, чтобы помнили мою малютку дочь Маргалит, сегодня ей 20 месяцев. Овладела идишем в совершенстве, говорит на чистом идише. Уже в девять месяцев ясно заговорила на идише. По развитию она на уровне трех– или четырехлетних детей. Не хочу ею похваляться. Свидетели этому, кто мне об этом рассказал, – преподавательский состав школы по ул. Новолипки, 68… Я не жалею о своей жизни и о жизни моей жены. Но мне жаль одаренную маленькую девочку. Она заслуживает, чтобы и ее помнили… Может, все мы – искупители для всех остальных евреев во всем мире. Я верю в то, что наш народ выживет. Евреев не уничтожат. Мы, евреи Польши, Чехословакии, Литвы, Латвии, – козлы отпущения для всего Израиля во всех прочих землях».

Стоя и глядя. Садясь. Лежа в постели. Идя по улицам. Питаясь в «Честной столовке», один в закутке, на столе перед ним разложена газета. Распечатывая корреспонденцию. Сочиняя письма. Стоя и глядя. Бродя по улицам. Узнавая от старого друга-англичанина Т., что обе их семьи родом из одного городка (Станислава) в Восточной Европе. Перед Первой мировой он входил в Австро-Венгерскую империю, между войнами был частью Польши, а теперь, после окончания Второй мировой, он – в Советском Союзе. В первом письме Т. содержатся некоторые домыслы, что они с ним могут, в конце концов, оказаться родичами. Однако второе письмо выдвигает разъяснения. У своей древней тетушки Т. выяснил, что в Станиславе их семья была довольно зажиточной; семья О., напротив (и это соответствует всему, что сам он всегда знал), была бедна. Рассказывают, что один из родичей О. (дядя или в некотором роде кузен) жил в домушке на участке семьи Т. И влюбился в юную хозяйку, предложил ей жениться, и его отвергли. После чего он покинул Станислав навсегда.

Особо чарующим в этой истории О. считает имя этого человека – в точности как у его сына.

Несколько недель спустя он читает следующую статью в «Еврейской энциклопедии»:

«ОСТЕР, ДАНИЭЛЬ (1893–1962). Израильский юрист и мэр Иерусалима. Остер, родившийся в Станиславе (тогда – Западная Галиция), изучал юриспруденцию в Вене, завершил образование в 1914-м и переехал в Палестину. Во время Первой мировой войны служил в штаб-квартире австрийских экспедиционных сил в Дамаске, где содействовал Артуру Руппину[40] в отправке финансовой помощи голодающему ишуву[41] из Константинополя. После войны основал в Иерусалиме юридическую практику, представлявшую некоторые еврейско-арабские интересы, и служил секретарем Юридического департамента Сионистской комиссии (1919, 1920). В 1934-м Остер был избран в Иерусалиме советником; в 1935-м назначен заместителем мэра Иерусалима; а в 1936–1938 и 1944–1945 гг. исполнял обязанности мэра. Остер выступал с еврейской стороны в деле об интернационализации Иерусалима, представленном на рассмотрение Организации Объединенных Наций в 1947–1948 г.; в 1948-м Остер (баллотируясь от Прогрессивной партии) был избран мэром Иерусалима – первым на этой должности в независимом Израиле. Остер прослужил на этом посту до 1951 г. Кроме того, был членом Временного совета Израиля в 1948 г. Возглавлял Израильскую ассоциацию ООН от ее основания и до своей кончины».