Анатолий Малкин - А потом пошел снег… (сборник) Страница 18

Он взял из портфеля ключи от «мерса», на котором иногда ездил сам, позвонил водителю, чтобы не беспокоился, бодро сообщил удивленному помощнику, что будет на срочной встрече в городе, прошел охрану, проглядывая на ходу для пущего эффекта какие-то бумаги, упал на сиденье, захлопнув дверцу, и погнал как сумасшедший.

Он не заметил, как сделал два круга по Садовому кольцу, крича в голос на себя, на соседние машины, потом врубил радио на полный звук так, что уши закладывало, и начал орать песни, как в караоке, под какую-то новую станцию с подходящим под его состояние репертуаром: в меру сопливо, в меру ритмично, но без паскудства пошлого – «я тебя, ты меня», пел и снова плакал. Хорошо, у машины были правильно затонированы стекла, а то народ насмотрелся бы. А потом уже не плакал (слез не было) – рыдал, вот правильное слово, и изумлялся себе, что случившееся его так глубоко задело, так оскорбило и так унизило – он не актерничал перед собой и не на сладкую жалость к себе давил – не в этом было дело – не ерунду ведь он оплакивал. И снова ехал, мчался куда-то, гнал на большой скорости, меняя ряды, как это делают отвязанные пацаны на дорогущих «ферарях» и «ламборжинах», был, как никогда, агрессивен, но Бог его, видимо, хранил сегодня, дал покуражиться, нагореваться до основания, до самого донышка души.

Он уже не орал – хрипел, – голос был сорван, и он долго еще не мог говорить нормально. «Мерс» спас его, стал тем уединенным от всего мира местом, где он мог сам себе жаловаться, сам с собой ругаться, сам себе исповедоваться. Еще много раз он занимал эту автомобильную исповедальню и лечил себя как мог.

Потом он позвонил другу Коле, Николаю, почти чудотворцу. Была у него, к счастью, такая опция – очень уж совпадали у них способы жития и манера общения со страждущими душами. Коля появился у него, а он у него (надеялся, что было именно так) лет двадцать назад, когда он был никто и звать никак, только приехал в этот сучий и акулий город, в котором сумели разглядеть в нем какой-то уникальный и необходимый тут талант и не сожрали, дали выжить, – так вот, Коля появился рядом (он так действительно думал), чтобы помочь ему не скурвиться, не остановиться, сделать все до конца.

Они задружили, хотя встречались редко, но по телефону разговаривали часами, абсолютно понимая друг друга по микроинтонации – видимо, голоса были тем, что было настоящим в них, что не раздражало, что оставляло и свободу для каждого, и возможность нафантазировать что-то хорошее.

Так вот, он решился, наконец, дозвонился до Николая и все рассказал.

Припарковался в каком-то засыпанном желтой листвой кривом московском переулке, сидел и слушал мудрого Колю, и чем дальше слушал, тем страшнее и страшнее ему становилось.

Тот его не успокаивал, не говорил дежурных фраз о том, что бывает, перемелется, не осуждал жену, которую тоже хорошо знал, – в первый момент вырвалось у него словечко грубое, но и только. И вдруг спросил его прямо – хочет ли он, чтобы все вернулось и было как прежде?

Он ответил мгновенно, не раздумывая, что да, конечно.

Коля помолчал и сказал, что тогда ему нужно ждать.

– А долго? Долго? – заспешил он, словно появилась вдруг какая-то надежда.

– Год, может, и поболее, раньше не рассосется.

– Это же с ума сойти могу.

– Не сойдешь!

И потом сказал ту фразу, которая вспомнилась через несколько месяцев:

– Не думаю, что потом, когда разберешься, тебе обратно захочется.

Был уже вечер. Начал падать противный мелкий дождь. Он вернулся на работу. Поднялся к себе. Попросил кофе.

Потом стоял у окна и тупо смотрел на церковку во дворе.

Потом послал за сигаретами – курить бросил двенадцать лет назад.

Потом было хорошо – сигареты, виски и закрытая наглухо дверь спасали.

И все это время ждал, ждал, ждал, но напрасно – она не зашла, не позвонила.

Тогда он придумал какое-то дело для себя в том крыле здания, где был ее кабинет, зашел в ее приемную и узнал, что она уехала сразу после обеда.

«После обеда? А сколько времени сейчас? Черт, как быстро вечер… И что делать дальше?»

Он слушал миленькую секретаршу жены, внимательно разглядывал узор на ее фантастической расцветки колготках и не знал, зачем стоит здесь как вкопанный.

– Так что с обеда Ирины Ивановны нет уже. А вы что, не знали?

Вдруг со звериным каким-то интересом секретарша взглянула ему прямо в глаза, но он не отвел взгляд, а наоборот, заставил ее потупиться и покраснеть, он это умел делать прекрасно, еще в институте не было равных ему в умении склеить практически любую – дальше все было делом интереса или скуки.

Он промычал что-то насчет замота и вышел, ощущая на спине очень даже заинтересованный взгляд Ольги.

«Да, Ольга», – зачем-то подтвердил сам себе, что знает, как зовут эту прозорливую охотницу.

«И как это у них получается? Запах, что ли, они какой-то чувствуют?»

И вдруг понял, что это именно так – от него исходил устойчивый запах несчастья. Первый раз за столько лет он ничего не знал о своей Ирине, а она ничего не хотела знать о нем.

Он досидел в кабинете до позднего вечера и по привычке поехал домой, впрочем, с другой стороны, куда еще мог поехать взрослый, семейный человек, привыкший к отлаженной жизни, в которой практически не существовало места случайности, а было известно не только все, что произошло «до», но и все, что должно было быть «потом».

Водитель оживленно рассказывал о пробках, жаловался на женское вождение – здесь они совпадали во взглядах, – простой, веселый, услужливый, красивый парень. Наверное, служил в комендатуре или ФСО – почему-то вдруг подумал он, спросил о звании и не удивился, узнав, что за рулем машины был бывший старлей. «Смешно, полуеврея везет старлей. Как там у Кульчицкого: «я раньше думал: “лейтенант” звучит “Налейте нам!”».

Спросил у водителя, знает ли он такие стихи. Тот захохотал, переспросил еще раз, запоминая – память у него была отменная, все запоминал с лета, – и тут же принялся рассказывать длинную армейскую байку, а он погрузился в какую-то мучительную дрему, кивая в тон рассказа, но не понимая ни одного слова, словно за рулем был индус.

Когда машина затормозила у подъезда, новая мысль заставила его вздрогнуть: «Заходить? Не заходить? А если вдруг она начнет объясняться? Что делать? И где спать-то сегодня? Почему сегодня? Теперь всегда».

Растягивая время, медленно, пешком плелся на пятый этаж. Останавливался, доставал сигарету, потом вторую, курил у окна на лестничной площадке, пока кто-то с ведром не прошлепал к мусоропроводу.

Дверь в их квартиру была богатая, тяжелая, шарниры мягко распахнули ее, вышло так бесшумно, что он услышал голос Ирины из большой комнаты, где стоял овальный стол, диваны и разная мебель для посуды. Там горел свет, тихо журчал телик, и там жена говорила по телефону с тем ДРУГИМ – он понял это по теплой интонации в голосе и по новому ее словечку, которым она называла его вперемежку с именем. «Вон как, теперь и имя Валерий нам нравится». Он стоял, не дыша, жадно вслушивался в обрывки фраз, понимая, что подслушивать нехорошо и может случиться глупая сцена, но ничего не мог с собой поделать – натура была слаба и разум не мог совладать с ней.

Пересилив себя, он затопал ногами, усердно вытирая на коврике мифическую грязь, поменял ботинки на тапочки и заговорил почему-то громким фальцетом:

– Добрый вечер, я дома.

В комнате сначала не услышали, он повторил текст громче, там что-то упало, потом усилился звук телика, она что-то сказала по телефону неразборчиво и вышла из комнаты, как всегда, в любимом халатике, который подчеркивал изящество ее аккуратной фигуры и красивые, что главное, ноги.

– Привет!

– Привет!

Она посмотрела на него спокойно и ушла обратно.

Потоптавшись у зеркала и зачем-то поправив галстук, он осторожно вошел в комнату.

Она лежала на диване, который закрепила за собой, что-то читала на листочках. Он присел рядом на стул, начал говорить, повторяя утренние слова, выстраивая логичные объяснения тому, что не должно случиться, она вяло повторяла то, что уже говорила, он завелся, повысил тон, она потребовала не кричать, он объяснил, что не кричит, что это голос у него такой, что он волнуется, она сказала, что это не так, просто он не может измениться, а она изменилась и никогда не будет, как прежде, и вдруг, умело снизив тон, попросила его не торопить ничего и подождать, но в ее голосе появилось что-то совсем чужое, победительное, как будто он стал маленьким, а она большой, как будто она добилась того, чего не умела раньше, как будто она поверила в чью-то правоту, в кого-то, кто ей указал правильный путь и не ошибся… И она вдруг улыбнулась.