Владимир Маканин - Портрет и вокруг Страница 18

Я долго звонил. Я много звонил. Я терпеливо звонил, это я умею. От столь часто употребляемого слова «алло» язык мой зависал где-то в глубине глотки и время от времени сам собой курлыкал. И наконец мне сказали: «А что вам, собственно, нужно?» – «Мне, собственно, сценарий Лушникова. Тот, что был принят худсоветом». – «Зачем он вам?» – «Он написан при участии Старохатова». – «Ну и что?» – «Хочу прочесть сценарий, в котором чувствуется рука моего любимого мастера». Пауза. «Ладно. Прочтете». – «Спасибо». – «Документик у вас какой-нибудь есть?» – «Найдется». – «Предъявите вахтеру». – «Не дать ли ему на чай?» – «Себе оставьте. И бросьте дурацкие шуточки. Здесь «Мосфильм», а не раздевалка в бане…» Эти разговоры были теперь позади, а впереди был архив. Точнее, не сам архив, а специально выделенная для старых сценариев комната.

Я попал к миловидной девушке, потому что это был «Мосфильм» и тут на каждом углу могли попадаться миловидные, – и мой угол (я сидел в углу комнаты) был других не хуже. Сначала она не сводила с меня строгих и справедливых глаз. Потом подобрела. Потом улыбнулась. Потом мы доплыли до принесенного мне кофе.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Вы так усердно трудитесь… А зачем вы это читаете? Сценарий дорабатывал Старохатов, и вы у него учитесь, да?

– Да.

– А правда, Старохатов был женат на Олевтиновой?

– Правда.

– Я смотрела старые фильмы – она была просто чудо!

Мы выпили кофе, девушка отсела в сторону, а я продолжал сверять тексты. Первоначальный сценарий Тихого Инженера – это один текст. Но, пройдя через руки Старохатова, он превратился в другой текст – именно этот вариант пошел в производство и стал фильмом. Тексты отличались.

Больше того: они отличались по существу. У Инженера герой просто работал день за днем, а дома угасала больная и молодая жена. Старохатов усилил драматизм: «День удач» на работе он переставил в самый финал. Со смертью жены теперь совпал не рядовой день, а лучший и удачливейший. Не бог весть что, но в те годы эта пушка стреляла. Выбивала слезу во всех рядах кинозала, если не считать тех, где сидела молодежь, занятая своим вечным делом.

Теперь я копал глубже. Старохатову со сценарием повозиться пришлось, это было ясно, но не была ли возня чисто внешней? И вот я сверял сцену со сценой. И реплику с репликой. И разницу выписывал на отдельные листки. И забирал себе, как забирают барыш.

Параллельно возникла мысль.

– Скажите, нельзя ли посмотреть поправки, которые вносил Старохатов позже, – я имею в виду поправки того времени, когда уже работали с режиссером.

– Я думаю – можно. Но, кажется, режиссерские сценарии в другой комнате.

Девушка улыбнулась.

– Знаете, я сейчас смотаюсь туда. Сбегаю.

Каблучки уже было отстучали свое. Но приостановились.

– Можете, пока я бегаю, почитать «Экран». – И она положила что-то красно-синее и ярко иллюстрированное перед самым моим носом. Журнал. И стало совсем ясно, что, слава случаю, я попал к ней, а ведь мог бы читать под присмотром какой-нибудь молоденькой стервочки. И если бы она была миловидная, то тем хуже.

Цветовое пятно, видимо, выбило меня из колеи – я стал водить глазами туда-сюда. Огляделся. Сценарии на стеллажах. Сценарии на столе. Сценарии на полу. Пыли было ничуть не меньше, чем в конуре Тихого Инженера. Я сопоставил то и другое и сказал себе, что в эти дни у меня «пыльная работенка».

Девушка и вернулась с той же улыбкой. Но в улыбке был теперь милый оттенок, похожий на извинение.

– Не повезло, – сказала она. – У них уже закрыто.

И засмеялась.

– Там темно. Только мышки шуршат.

И добавила. И быстро-быстро листала «Экран».

– Но завтра они выдадут. Я вам обещаю. Я их завтра за горло возьму.

– Спасибо.

Она углубилась в свое чтение, а я в свое. А кругом громоздились кипы сценариев – дела давно минувших дней.

И этот, и еще один день я отдирал сцену от сцены, отслаивал внесенные поправки и – увы! – всюду натыкался на следы кропотливой работы Павла Леонидовича Старохатова. Вклад вкладу рознь. Были исправления мимоходные, были выброшенные пол– и четверть сценки. Но были и те исправления, которые даются, только когда ходишь по комнате взад-вперед и скребешь у себя в затылке. И, значит, он ходил взад-вперед. И, значит, скреб в затылке. И, глядя на число исправленных страниц, я только пожимал плечами: сомнений не было – Старохатов работал на совесть. И в данном случае он совершенно напрасно (и мне непонятно!) не стал соавтором. Потому что труд есть труд. И если бы несколько месяцев спустя он направился бы к окошку, где сидит толстая тетенька со счетами (если только он вообще ходит в кассу), шаг его мог быть тверд и спокоен, как у человека, который, к примеру, честно валил лес или распахивал пустошь.

Одна тонкость, внесенная Старохатовым в сценарий, меня даже задела. Больная и угасающая женщина спрашивает мужа:

«А кто будет вытирать тебе пыль, когда я умру?»

Старохатов внес это в сценарий своей рукой, а позже еще уточнил, сам себя подправил. Женщина вяло подняла глаза и через боль насмешливо спросила:

«Кто же тебе пыль вытрет?»

Старохатов как бы провидел и угадал то пыльное логово, которое образуется десять лет спустя и которое я два дня назад видел своими глазами. И оттенок насмешливо тоже работал. А руки женщины, уточнил Старохатов, были худые и уже нескладные, немощные, как у недоразвитого ребенка.

К сожалению, поправка не вошла в фильм. Потому что после Старохатова вступил в дело еще и режиссер. Он рубанул по всей этой «их лирике» просто и трезво.

Жена (в фильме) сказала:

«Я все продумала, милый. Когда я умру, пыль тебе будет вытирать тетя Паша».

После чего крупняком показали зрителю тетю Пашу, седую, сгорбленную, но отлично пекущую блинчики на коммунальной кухне.

Страницы были просмотрены, и все вместе они теперь составляли страничку жизни Старохатова, и неизвестная людям эта страничка была благородна и чиста. Всякому из нас не помешало бы иметь в жизни такую страничку, пусть даже судного дня не будет. Я вернул прочитанное, и оно вновь исчезло в гигантских залежах архивного материала. Капля в море. Я встал, стряхнул пыль с колен (стола не было, я читал, держа на коленях) и в дверях сказал миловидной девушке:

– Спасибо.

* * *

То есть так – человек оказался и честен (случай с Тихим Инженером), и вор (случай с Колей Оконниковым). И в портрет эти два камешка вместе не складывались. И я не совсем понимал, как теперь быть…

Звонок. А мне безразлично, кто бы там ни звонил… Ничто не случится и ничто не произойдет, когда вечером (совсем поздним) ты раскачиваешься на стуле и перебираешь свои камешки, – такая тишина.

Звонит Вера. Но Вера для меня теперь просто Вера. Она сама по себе, а Старохатов сам по себе.

– …Уже учебники посмотрела.

– Школьные?

– Да.

– Ну и как?

– Вчера перебирала свои тетрадки. Старые конспекты… Знаешь, Игорь, даже в самой повторяемости есть что-то прекрасное, когда рассказываешь о литературе прошлого.

Ее голос набирает высоту:

– А как удивительны сохранившиеся школьные фотографии!

Я хочу добавить: «…на которых все стоят, как истуканы. А Ирина Федоровна сидит, прижимая к себе справа и слева двух любимчиков с разинутыми от счастья ртами», – но говорю совсем другое:

– У меня никогда не было такой учительницы, как ты.

– Таких, как я, много, – говорит она.

– Ты уверена?

– Тебе просто не повезло.

– Возможно.

– Вчера читала томик Белинского. «Литературные мечтания» – такая статья, помнишь?.. Я читала и заранее слышала, как отвечают урок мои мальчики и девочки. Я даже всплакнула…

Она говорит. Она рассказывает. Потом прощаемся.

* * *

Ночь. Тишина. И вот – как проблеск – я вновь отмечаю, что это хорошо, что я копаюсь в Старохатове сам по себе. А не по чьей-то просьбе. Копаюсь не для того, чтобы кто-то и где-то это использовал. Что там ни говори, а все же веселее, когда твои лапки ходят вдали от лужи. И чтоб явно вдали. И чтоб подчеркнуто вдали.

Потому что не в лужах, в конце концов, дело, и не в лапках. А в твоей внутренней освобожденности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава 1

Факты мало-помалу сгруппировались.

…В сороковом, предвоенном году Старохатову было тридцать. Тридцатилетний, молодой кинодраматург проживал в Минске. Он был женат. И был у него сынишка Толя. Имя Толя было тогда совсем не модное.

Жена Старохатова была женщина умная, строгая и некрасивая – таков был почерк Старохатова. Он уже тогда знал, что к чему.

Рассказывали, что суть свою он держал в узде и что определенного покроя красотки, тихонькие, унылые и затаенно чувственные, не давали Старохатову жить спокойно. Он угадывал их, и они угадывали его. Он без конца увлекался. И без конца себя сдерживал. Потому что для работы, для самовыражения и вообще для жизни нацеленной ему была нужна такая жена, какая у него была. Многие этого не понимали. Старохатов это понимал. Женщина чуточку суховатая. Женщина спокойная. Женщина, несколько пренебрежительно относящаяся к искусству вообще и к кино в частности. Такая и была нужна.