Gradinarov - Synovya Страница 18

Только недавно, в октябре одна тысяча восемьсот девяносто первого года, изъяли из производства дело о нанесении им побоев инородцу Лаптукову «за недоказанностью факта преступления», как открыли дело «об оставлении Сотниковым в тундрах в беспомощном положении его приказчика Черняка».

*

Когда Иннокентий Киприянович открыл собственный торг, Александр взял на его место приказчиком сына западнопольского переселенца Василия Черняка. Чернобровый приказчик, среднего роста с озорными глазами быстро освоил меновую торговлю, разобрался в приёмах выделки пушнины. И, главное, в тонкостях души инородцев. Он долго привыкал к тундровому неуюту, собственной неухоженности во время кочевания и в мороз, и в пургу, и в оттепель. Бывалые приказчики и каюры знали десятки способов, как хранить себя во время аргишей от обморожений и гибели. Василий же, будучи разбитным малым, до безрассудства смелым, не прислушивался к опытным тундровикам. Говорил, молодость любой мороз пересилит. Он возил металлическую флягу спирта и в дороге прикладывался, чтобы восстановить «температурный баланс». Нередко спирт помогал. Но в тундре беда всегда рядом ходит. Белым призраком встаёт среди снегов, готовая прилипнуть к нерасторопному человеку.

Однажды они аргишили на север по Хантайской тундре. Дул мягкий юго-запад, какие нередко бывают в апреле, напоминая о близкой весне. Воздух потеплел. Солнце вонзалось в снег, образуя слякоть. Тундра вмиг расползлась, обманутая тёплым ветром.

Сотников ехал в балоке, Василий Черняк шёл рядом. Без шапки, тулуп нараспашку, высокие, под самый пах бокари шлёпают по проталинам, проваливаются по щиколотку в воду. Как только балок хозяина застревал в рыхлом снегу, олени в бессилии ложились. Василий мигом очищал полозья балока от налипшего снега и начинал помогать оленям вытаскивать его из западни. Солнце голову печёт, а в бокарях «лягушки квакают». И так целый день месили снег. Устали и люди, и животные. На роздыхе, бывало, купец выходил из балока, вставал на островок сухого снега, оглядывал обоз – и к теплу на полати. А Черняк – день на ногах в мокрой одежде.

Наконец добрались до ближайшего стойбища. Ветер к вечеру развернулся, и пошёл чистый север. Не успели чаю попить, мороз затрещал по отсыревшей клади. Изморозь посеребрила нюки чумов.

Василий вышел из тепла. Бокари схватились морозом. Ноги стали не сырыми, а покрылись ледяной корочкой. Да и в тундре гололёд. Чтобы просушить одежду, надо ночь над печкою держать в чуме.

Приказчик подошёл к Сотникову:

– Александр Киприянович! Я заночую здесь, просушу одежду, а утром поаргишу в другое стойбище. Или дай сухие бокари, малицу, иначе я в такой мороз пропаду.

– Видишь, распутица начинается? Надо быстрее распродать товары и успеть до Потаповского. Ни малицу, ни бокари я тебе не дам! За своими следить надо! Сушить, зашивать. А ты шлёпаешь по лужам и хочешь, чтобы они ноги грели. Собирайся – и в дорогу. За ночь дойдёшь – не околеешь!

– Куда я мокрый пойду? Мороз, аж дыхание перехватывает. И гололёд. Олени ноги порежут, копыта собьют. Не пойду аргишом. Ноги, как култышки, почти не чувствую.

– Не надо было с лопатой шастать по проталинам! На то они и олени, чтобы балок тащить. Скотину пожалел, а себя – нет! Я за них деньги плачу. Не подохнут. Дикий ходит в гололёд – и ничего. Чтобы через час я тебя в этом стойбище не видел.

– Ты же видишь, я в чуме дрожу! – дерзко ответил Василий Черняк.

Хозяин поднялся во весь гигантский рост. Лицо перекосила злоба. Черняк не двинулся с места. Купец без замаха ударил. Голова Василия бессильно мотнулась набок и горячая и липкая кровь, залила рот и нос. Он поднялся, пошатываясь и роняя какие-то бессвязные звуки опухшими, дрожащими и мокрыми губами. Левая сторона лица быстро запухла, затекла на глаз. Сукровица окрасила подбородок и шею. Он дрожал, как в лихорадке.

– Ну, теперь прошёл озноб? Или ещё погреть? – растирая ладони, сказал купец. – И больше не перечь! Я быстро выбью гонор!

– Ты за что ударил? Что промок, вытаскивая твой балок? – зарыдал, сморкаясь кровью, приказчик.

– Отвыкай перечить, когда я говорю. Я здесь хозяин. За непокладистость всех бью. Инородец ты, русский или поляк. Мой кулак глаз не имеет. Понял?

– Я, Александр Киприянович, это припомню. Меня за двадцать один год никто ни разу не ударил. Я не прощу тебе мою кровь! – сказал, всхлипывая, приказчик и вышел из чума.

Черняк ушёл в ночь в другое стойбище. Всю флягу спирта в дороге израсходовал. И ноги натирал, и во внутрь не забывал, но согреться так и не смог. Ноги бесчувственными брёвнами лежали на нартах. Даже костёр на одной из стоянок ничего не дал. Лишь чуть-чуть подсушил бокари да носки меховые. Ноги, покрытые красновато-синим отливом, так и не ощутили тепло. Когда подъехали к стойбищу, Василий уже не мог встать на ноги. Он ползком добрался до ближнего чума и потерял сознание. Хозяйка уложила его у горящей печки. Еле-еле стянула схваченную морозом сырую одежду, укутала в пуховые одеяла. Потом ноги смазала гусиным жиром и обмотала мягким выпортком. Очередь дошла до рук и лица. Пальцы не гнулись, лицо покрылось коричневой коркой. Он стонал, катался по шкурам от боли. В пальцы впилась, будто тысяча иголок. Это стали отходить руки. Пальцы правой ноги почернели, а левая ступня обуглилась наполовину. Через день на ногах лопнула кожа, отделив от себя мертвечину.

Черняк пролежал в бреду более суток. Очнувшись, выглянул из-под пухового одеяла и огляделся. В печке трещали сухие дрова, позвякивали крышками кипящие чайники. Рядом сидела женщина и штопала его бокари. Хозяйка чума обрадовалась:

– Очухался, слава Богу! Лицо отошло, руки – тоже! А ноги омертвели. Чёрные пальцы на обеих ногах. Правда, на левой чернота пошла дальше. Скоро гнить начнут. Тебя надо к лекарю. Где твой Ландур? Отправил тебя на смерть, а сам ушёл. Заезжали гости, чай пили. Говорили, что с длинным обозом видели его в тундре. Почему оставил тебя?!

– Не знаю! Думает, уже сдох к шайтану. У тебя где хозяин? Надо добраться в Потаповское. А там – в Туруханск. К лекарю грамотному.

– Мукто уехал силки проверять. Куропатка нынче попадается. Чай будешь? Мясо будешь? – спросила она у Черняка.

Тот кивнул и попытался выбраться из-под одеяла.

– Лежи! Я подам еду. Такой молодой, а уже калека. Кто по тундре ходит в мокрых бокарях? Жаль, теперь ты отходился, – причитала она, накрывая низенький столик. – Мог бы совсем околеть.

Подкрепившись, Василий, ползая на коленях, продал оставшийся товар, всё записал в тетрадь, попросил каюров увязать на нарты кули с мехом и мамонтовыми бивнями. Надел сухую одежду и стал ожидать хозяина. Вернувшись с охоты, Мукто заупрямился:

– Олень плохой, снег липкий, дорога длинная. Пусть твой Ландур забирает. Зачем бросал одного в тундре? Меня обидел! Не хочу ему делать пособку!

– Сотников – плохой, а приказчик – больной. Спасать надо, помрет иначе! – встала на защиту хозяйка.

– Ладно! – сдался хозяин. – Твои каюры пусть аргишат с обозом, а мы с тобой на лёгких иряках поедем быстро.

Хозяйка вновь смазала Черняку ноги гусиным жиром. Они опухли и не входили в бокари. Мукто с женой уложили приказчика на нарту, завернули в одеяло, а сверху укутали оленьими шкурами.

– Привяжи его верёвкой к нарте, чтобы не слетел по дороге! – советовала жена.

Больной поблагодарил хозяйку за лечение и подарил пустую железную флягу:

– Возьми на память. Мне теперь ни к чему!

На вторые сутки догнали аргиш Сотникова.

– Забирай своего человека, Александр Киприянович! – крикнул каюр. – Совсем плохой лежит. Лекарь нужен.

– У меня лекаря нет! И упряжки заняты. Вези сам в Потаповское. Мне ещё надо зайти в три стойбища.

Он даже не подошёл к нарте, на которой лежал приказчик. Лишь Михаил Пальчин подъехал на иряке:

– Что с тобой, Василий?

– Ноги обморозил. Жена Мукто сказала, окалечился. – Из глаз выкатились две крупные слезы. – Ноги уже не отойдут.

– Коль хозяину нет дела, то я прошу, Мукто, доставь его в Потаповское. Он оплатит за упряжку.

– Сотников у вас зверь. Я б минуты не стал ему служить. Людей бьёт, в тундре бросает. Он плюёт на все наши обычаи. Он у людей рождает одно зло! – прошептал Мукто. – Шайтан, а не человек.

– Знаем! – ответил Михаил Пальчин. – Отец человек был, а этот пропитан жестокостью. Но найдём и на него управу! Вся тундра гневается. Прощай, Василий! А может, лекари вернут ноги. И мы ещё походим по тундре. Будь здоров!

Пальчин взмахнул хореем и погнался за уходящим обозом.

Василия Черняка, после Туруханской больницы, направили в Енисейск. Обмороженные ноги разлагались, издавая сильное зловоние. Хирург Енисейской губернской больницы во время обхода снимал пинцетом слои кожи с ногтями, потом в пинцете оказались пальцы.