Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1 Страница 2

Причина заявления: незадолго до разговора с братом я открыл в себе новую способность. Способность заключалась в следующем: я воображал себе некую личность, и личность начинала говорить!

Здесь читатель вправе удивиться: «И все? И вы решили, что эта ваша "новая способность" (тривиальная черта любого фантазера) достаточна для сочинения драмы?» Увы, в то время рядом со мной друга-скептика не оказалось.

С натяжкой к моему театральному опыту можно отнести участие в 5-м классе в спектакле по сказке Валентина Катаева «Цветик-семицветик» и чтение стихов со сцены в туберкулезном санатории «Лесной» под Петрозаводском в возрасте девяти лет. Вот их начало: «Жили-были, не тужили, / Вместе ревностно служили / Верных четверо друзей: / Все Иваны, все таланты, / Все четыре музыканта, / Все друг друга веселей. /Кларнетист – Иван Иваныч, / Тромбонист – Иван Степаныч, / Саксофон – Иван Ильич / И шофер – Иван Кузьмич...» В те времена бойкая детская декламация была в чести и называлась «читать с выражением».

И еще о «театральных корнях»: мама родила пять мальчиков, жили скученно, все пятеро в двух комнатах трехкомнатной квартиры, непрерывно играли, ссорились, кривлялись, фантазировали, пародировали – иначе говоря, общались – и, конечно, разыгрывали увиденное кино: «Спокойно, Дункель!», «У вас продается славянский шкаф?», «Не то Махов, не то Мохов...», «Боливар не выдержит двоих!», «А вы не пробовали мочу молодого поросенка?»

Поначалу Дима отнесся к моему заявлению на пляже с энтузиазмом. И дал два совета.

Дима сказал: «Современный спектакль длится два часа. Одна страница текста играется две минуты. Отсюда следует, что страниц в пьесе должно быть 60».

Второй совет был более расплывчатый: «Читай Шекспира и Островского. Они умели писать драмы». Первый совет засел у меня в голове прочно, а второй проскочил мимо: Шекспира и Островского я тогда не тронул. Зато пьесы Кристиана Геббеля и Мишеля де Гельдерода из Диминой библиотеки меня просто ошпарили. Почему, я тогда не анализировал. И решил, что готов писать сам.

Задача заполнить 60 страниц диалогами не представлялась мне особенно тяжелой. Я купил югославскую портативную машинку UNIS – маленькое красное чудо в черном пластмассовом футляре – и с азартом неофита настрочил пьесу под названием «Мельхиоровая ложка».

После «Ложки» я сделал еще пару попыток что-то сочинить.

Совсем недавно я заставил себя перечитать свои ранние опусы и пришел в ужас. Это было очень плохо.

В 1991 году мне стало не до пьес. Мы уезжали в Америку. Единственный из близких родственников, оставшийся позади, был Дима. В том году он снимал свой первый художественный фильм «Изыди».

Моя югославская машинка тоже переехала в Америку, но оказалась ненужной и нашла себе место в самом дальнем углу моего подвала. Она стоит там до сих пор. Последующие тринадцать американских лет я о своих упражнениях на ниве драматического искусства не вспоминал.

Тем не менее, в 2004 году старая болезнь к сочинительству дала рецидив: я снова решил писать пьесу.

Глава 1. Четверо в Петербурге

Зачем я снова решил писать пьесу – тема болезненная. Обсуждать здесь не хочется. И не будем.

Очевидно одно: без близкого родственника в театральных сферах, я бы никакой новой пьесы сочинять не решился. Я еще не написал ни одной новой строчки, а мысль о проталкивании моего, еще не созданного, шедевра через океан на российскую сцену уже вызывала у меня чувство тревоги и глубокой тоски.

На сей раз я подошел к процессу сочинительства более обстоятельно: прочел Шекспира, Ибсена, Мольера, Бернарда Шоу, Островского, Чехова, американцев, а также проштудировал замечательный трактат Lajos Egri “The Art of Creative Writing”.

Я выбрал трех персонажей, поселил их в петербургскую коммунальную квартиру, послал к ним гостя из-за границы, и история зажила.

К маю 2005 года пьеса была готова, я назвал ее многозначительно «Четверо в Петербурге» и послал Диме.

К тому времени он уже стал популярным в народе кинорежиссером, а об артистическом мире и говорить не приходится: Дмитрия Авторхана знали (и знают) абсолютно все российские актеры театра и кино.

Это обстоятельство чрезвычайно важно для дальнейшего повествования, когда я сам угодил в театр. Но обо всем по порядку.

Дима читать не спешил.

Я продолжал названивать, напоминать о себе, но у знаменитого режиссера был excuse: он непрерывно мотался по свету, работал сутками, к тому же, вероятно, подозревал, что нового «Макбета» я не создал.

Наконец Дима прочел. Похвалил диалоги и приступил к критике по существу. Его замечания, на поверхности расплывчатые (конфликт, герой, развитие), но по сути верные, били наповал. Я пытался возражать. Но вскоре первая реакции неприятия ушла и пришло отрезвление: пьеса не шедевр, как и что менять – неясно. Настроение было паршивое. Отпихивая от себя реальность, я сказал: «Найди мне театр. А там посмотрим».

К моему удивлению, Дима не стал спорить и тут же предложил Свердловский академический театр драмы, где главным режиссером был его старый приятель Володя Рубанов.

Позже, анализируя случившееся, я понял: Дима решил поберечь нервы. «Творческий приступ», как приступ язвы, в конце концов утихнет, наступит период ремиссии, клиент потихоньку сползет с кровати и поплетется на службу. Забыл упомянуть: в Америке я благополучно катился по инженерной колее (проектировал мосты).

По телефону бас Рубанова звучал благостно: «Сашенька, дорогой, я слышал, ты пиеску написал. Присылай пиеску». Обозначение моей драмы «пиеской» мне категорически не понравилось. Но делать было нечего, я проглотил обиду, прикрылся псевдонимом «Александр Углов» и нажал клавишу на компьютере.

Итак, моя пьеса попала в настоящий театр.

Через пару недель я позвонил Рубанову и спросил: «Прочел?»

Рубанов сказал: «Прочел». Я подождал немного и переспросил. «Так ты прочел?» Рубанов повторил еще раз: «Прочел». Наступило молчание. У меня заныло сердце. Стало очевидно: пьеска – хлам и Рубанов не хочет меня добивать.

Директор театра тоже прочел и тоже был не в восторге.

Наивные мечты, что театру мое дитя понравится, они его примут и воплотят, улетучились. Я позвонил Диме и спросил: «Что делать?» Он сказал: «Пиши другую пьесу». И повесил трубку.

Я опять оказался у подножия горы, так и не побывав на вершине.

Я подумал и сказал себе: «Никогда!» Никогда я не буду писать новую пьесу, пока не поставлю эту. Пьеса может считаться состоявшейся, когда ее увидит зритель. Я потратил на нее год жизни. Потом я вспомнил позорный провал всех прошлых попыток. Короче, я зациклился. Я перезвонил Диме и сказал: «Я учту все замечания, переделаю пьесу и поставлю ее сам».

До сих пор я не понимаю, зачем я это сказал. И на что рассчитывал. После короткой паузы, к моему изумлению (и ужасу), Дима ответил: «Хорошо». Он позвонил директору театра и сказал магическую фразу: «Я гарантирую успех». Директор сдался.

Так в мою жизнь вошел размашистый уральский город Екатеринбург, что на реке Исеть, в прошлом Свердловск, известный на Западе лишь тем, что в нем большевики расстреляли трехсотлетнее царствие Романовых.

Условия договора между моим братом и директором были простые: театр обязался дать мне любых актеров, художника, композитора, декорации и оплатить гостиницу. За пьесу и за мою режиссерскую работу директор платить отказался. Директор любил и уважал Диму (он его звал «Димочка»), но риск провала был слишком велик.

Оглядываясь назад, я не могу не удивляться авантюризму моего брата. То ли он считал, что пьеса так себе, но не безнадежна, и если ее умело поставить... но кто поставит? Я поставлю? Он сам когда-то сказал: из режиссерских потоков в театральных институтах, после пяти лет учебы, реально режиссерами становятся единицы.

Загадка – почему Дима подставился – до сих пор без ответа. Моя теория такова: человеку свойственно недооценивать таланты, которые у него в избытке, и переоценивать те, что в дефиците. «Дар писать» не в Диминой коллекции, посему он относится к драматургам с большим пиететом, нежели они того заслуживают.

Впрочем, решение швырнуть меня в театр, как швыряют в бассейн не умеющего плавать ребенка, было, конечно, авантюрой, но не безумием. У моего брата имелся план. План был прост: я что-то сооружу (?!), а маэстро подъедет за неделю до премьеры и доведет действо до ума.

«Готовься к постановке», – сказал Дима. На дворе было 3 июня 2005 года.

Глава 2. “Full Front Position Is Strong”

И только тут до меня дошел весь ужас того, что я натворил. Я обещал поехать в Россию, явиться в незнакомый театр и, ничего не понимая в режиссуре, поставить новую, нигде не поставленную пьесу, которая не нравится никому, включая меня самого.

Были и другие проблемы. Я работал в нью-йоркской компании как project manager и совершенно не представлял, как за три недели отпуска смогу поставить спектакль в Екатеринбурге. «Лучше об этом не думать и отдаться на волю провидения», – решил я и приступил к подготовке.