Валерий Гапеев - Однажды в Почутове Страница 2

Тут солнце, вспомнив про свое расписание, за лесок с крыши скатилось, а цветок еще ярче стал в сумерках. Не расходится народ, любуется цветком.

Глядь — идут к Семенову дому русалки. Надо вам сказать, что наши, местные русалки, они вовсе не с рыбьими хвостами, как где-то там в загра­ницах. Наши — девки простые, веселые, только, чертовки, одежки у них про­зрачные. Смущают сильно. И волосы, конечно, распущенными носят. Но это у нас непорядок так ходить, а им — можно, на то они и русалки.

Подходят они прямо к дому, где уже сколько дней Семен спит. Останови­лись у ворот, замерли перед цветком.

Тут старшая их (а без старшей, гляди, и они не могут) повернулась к людям и спрашивает:

— Кто же это сделал?

А что тут искать, если дочка Семена у ворот, подле цветка своего стоит, вся измазанная с ног до головы. Но, наверное, для порядка надо было спросить.

— Я, — отвечает девушка.

— Спасибо тебе, — говорит старшая русалка. — Нынче у нас под водой солнце гостило, всех согрело. Никогда так весело у нас не было. Раньше тепло к каждой по очереди приходило, одну солнце светом поило, а нынче настоящий пир у нас был, такой радостный, такой светлый! Иди, буди своего отца, хватит ему отдыхать, травы по пояс стоят!

Рассмеялась русалка, а за ней и все ее подружки. И тут же ушли.

Девчушка в дом побежала, возвращается — отца за руку ведет, а тот зева­ет во весь рот, грудь почесывает.

Вот такая история с Семеном и его женами приключилась. Цветок на воротах Семена цветет. А вслед за цветком враз и старшая дочка Семена рас­цвела. Нас-то, почутовских, красотой особо не удивишь, всяких мы видывали. Только вот у дочки Семена глаза такие — как омуты бездонные.

Так бы и утонул в них... Если б моложе был годков на пятьдесят...

Про Горыныча

Вот что у нас в Почутове любят особенно, так это баниться. Бань у нас, считай, в каждом дворе. И все бы хорошо, но как-то нескладно получается: ведь после хорошей баньки да за самоваром с чем-нибудь крепче чая посидеть — оно ж сам Господь велел. Но по душам-то поговорить с кем? К примеру, Митрич со своей Митричихой шестьдесят годков вместе живут, потому он давно наперед знает, что она скажет, что подумает и о чем помыслит. Собрались мы, значит, однажды, мужики почутовские, на лавке у Митрича. Он и говорит:

— Неправильно живем. Нету у нас общности, все растянули по своим хатам одноособным, пустили ветром дух коллективизму!

Молчат мужики: прав Митрич, чего спорить понапрасну.

Тут Митрич шапку с головы снимает, хлоп о скамейку. Серьезное дело, знаем: просто так свою оппозиционную голову Митрич показывать никому не станет. У него на голове как: волосы седые, будто побеленные, а посре­ди — ровная полоска лысины, загоревшая. Как есть флаг бывший, нацио­нальный. И знаем: если Митрич при народе шапку снял — дело серьезное. Митрича, опять же, мы уважаем, пусть он сейчас, как вопросительный знак, согнувшись ходит по селу. (По секрету скажу — силу свою мужскую до сего дня имеет. Да еще и молодые обзавидуются).

— Будем строить баню. На берегу пруда, под вербами. На пять голов, — сказал Митрич.

— А почему на пять? — удивились.

— Хорошо две бутылки на пятерых идет, самая норма. Опять же, если голосовать, чтоб нечет был.

Сказано — не забыто. Картошки посадили, самая пора за баню взяться. Но чего ее строить, если у нас в Почутове уже три избы пустые стоят? За день разобрали, на другой собрали. Митрич командовал. Ну, делали на пять тазиков, а оно и семерым не тесно будет. Бабы-то наши поглядывали искоса, перешептывались, а потом пришли разом и всем нам ультиматум: они сейчас, значит, глины накопают, намесят, кирпичей на печку натаскают, тут все опо­сля вымоют, выскребут, а чтоб пятница — ихний день. Спор, конечно, нешу­тейный возник: кому суббота, кому пятница. И тот день, и другой — женского роду. Но наш Степан-книжник точку поставил:

— У Робинзона, который на острове тридцать лет и три года жил, друг был, мужик. И звали его Пятница!

— Тьфу, окаянные, — плюнула в сердцах Лизавета Косая. — И тут без педерастии не обошлось.

Ну, Лизавета пускай себе плюется ядом, змея она и есть змея, а аргумент у Степана серьезный. Так мы, мужики, пятницу себе отстояли.

Вот и стала у нас, почутовских мужиков, пятница не просто там помывочным днем, а, как это сейчас по телевизорам говорят, клубным. Возле бани, как полагается, скамейки со столиком соорудили, да и крышу какую-никакую приделали. Хорошо, я вам скажу... Когда выйдешь весь распарен­ный, чистый, сядешь под вербой, а солнышко последними лучами последние капельки на лице просушивает, да пивка холодного мужики в руки подадут... Вот истинно я вам говорю: в такие моменты точно знаешь, что душа у чело­века есть, и после бани она у него не внутри, а снаружи тела. И радуется, как дитя малое.

Возле бани дело это и случилось. Осень уже к нам пришла, картош­ку выкопали, огороды убрали. Дождались мы своего расписания, пришли в баню: я, Митрич, Семен, Степан. Попарились по первому разу, присели дух перевести. Тут и услышали: гудит. Ревет даже. Что-то реактивное идет на посадку и почти прямо на нашу баню. Подскочили, руками замахали, чтоб полосу, значит, посадочную обозначить. Тут он из-за старого сада и показался, Горыныч. Еле дотянул на повороте, самая малость — и в пруд бы ахнулся или баню снес.

Отдышался, крылья сложил, присел на скамейку. Голову обхватил, кача­ется. (Вот, опять же замечу, одна голова у Горыныча, враки все это про Змеев трехголовых, это только телята, бывает, о двух головах рождаются.)

— Дайте, мужики, пива хлебнуть... Все, отлетался!

И столько горести в его словах было, что почуяли мы: неладное что-то с Горынычем. Ну, мы ж не бабы, чтоб сразу с расспросами в душу лезть, пусть та душа и Змеева. Попил он пива, молчим.

Митрич свою самокрутку свернул (ох и самосад у него, настоящий, ядер­ный), повернулся к Горынычу:

— Дыхни-ка...

Горыныч дыхнул осторожненько, Митрич прикурил. Это у них игра будто: нравится Митричу так прикуривать, словно от огнемета. Рисковый дед.

— А теперь рассказывай, — выдохнул Митрич свой дым, что сбивает с ног неподготовленного ничуть не хуже пламени изо рта Горыныча.

— А что тут сказки баять? — вздохнул Горыныч. — Антарктиду вот облетел. И там нету. Нету, мужики... Нигде нету, ни на одном этом континен­те. Один я Змей на всей земле остался, нигде Змеяны не нашел. Все как есть вымерли. Ох, может найдете, мужики, чего нашенского, покрепче пива? Это ж как больно себя самым последним чувствовать!

И слезы у него из глаз самые настоящие. А вот когда мужик плачет, да еще такой, как Горыныч, это уже беда настоящая. И мы это враз все поняли: помрет Горыныч один — и все, не будет больше у нас Змеев. Никаких.

— Дело серьезное, — говорит Степан-книжник, — а вот решать его надо на трезвую голову.

Тут мы все переглянулись: это ж Степан намекает, что дело решить можно? И как?

— А так... — бахнул Степан кружку с пивом на столик. — Перво-наперво, давайте Горыныча в баню. На нем песок с Сахары, грязь из нигерийских болот, лишай из тундры. Отмыть его, как полагается. Да и попарить надо, душу на место посадить — она ж у него где-то в хвосте сидит. Одежка вся истрепалась. Ну, штаны у меня дома есть, ненадеванные, на смерть жена купила, враз будут.

— А у меня пиджак есть, армейский, с погонами ефрейтера. В шкафу с тех времен еще висит, крепкий, — поддержал Семен.

— Погоны убрать немедленно, — категорично высказался Митрич. — Хватит, отмаялись под погонниками, продразверстку с вами вспомнишь. Значит, все быстро ополоснулись, а пока я Горыныча попарю, вы ему одежку свежую принесете. А дальше Степан пусть распоряжается...

Через полчаса Горыныч наш сидел под вербой, как только из яйца вылу­пленный: свежий, блестящий. И во всем чистом. Китель Семенов ему осо­бенно подошел: ну, настоящий Змей-лесник.

Горыныч бутылку на стол поставил — заморское что-то, красивое. Я ее, как это заведено, открыть взял, а Степан в крик:

— Не трогать! Это для дела.

Вот же вредный: как о деле думать, когда бутылка на столе?

— Это для дела, — повторил Степан и другую ставит: нашу, скром­ную. — Вот из этой по рюмашке, чтоб думалось охотнее...

Выпили, прикусили яблочками.

— Ученые открыли, что всякое существо из одного кусочка, из одной капли сделать можно! — важно начал Степан.

— Удивил, — хмыкнул Семен. — У меня шестеро детей, и все из капелек получились...

— Молчи пока, — отмахнулся Степан и дальше говорит: — В той капле есть гены, маленькие такие, а все про существо в них записано. Значит, чтоб наш Горыныч сохранился... — и замолчал многозначительно.

— Хвост ему отрезать, что ли, и в холодильник упрятать? — спрашиваю я.

— Не дам хвост! — испугался Горыныч. — Чем в полете управлять?

— Тебе все одно не летать, сам говорил — отлетался.

— Мало ли чего я говорил... Полечу в Тибет, технику медитации освою, усну на тыщу лет...