Валерий Гришковец - Одиночество в хаосе мегаполиса Страница 2

4 февраля. Вчера вернулся в Москву. Дома было все вроде хорошо, но уди­вительно тянуло в Белокаменную. Хотя в этом ничего удивительного нет. Здесь, на курсах, у нас склеился довольно хороший коллектив. Появились у меня и новые друзья: Саша Люлин, Саша Варакин, Женя Шишкин, Витя Носков, Борис Евсеев, Юра Виськин. С Виськиным поначалу чуть было не подрались. Юра под­дал хорошенько и что-то стал мне доказывать, укорять, чего, мол, не пью. Сце­пились. Хорошо, Носков и Морозов нас растащили. Наутро Юра пришел ко мне в комнату, просил прощения. С тех пор у нас с ним отношения лучше не надо, да и Юра человек свойский, уже только потому, что трудяга, каких поискать, но он еще и беззаветно предан литературе.

В Москве, в отличие от Пинска, много снега. Поехал на Тверской бульвар, прошел мимо Литинститута, мимо окна, за которым четыре месяца сидел и в которое так любил смотреть на бульвар, наблюдать гуляющих по нему.

20 марта. После вчерашнего обильного снегопада в Москве, этом новом Вавилоне, вечернее небо разрывают огромные фиолетовые молнии, сопровожда­емые страшными раскатами грома. Все это да плюс голодуха московской жизни, постоянное созерцание нищих, расплодившихся в умопомрачительном количе­стве, ложь и лицемерие, что ежеминутно изрыгают газеты, телевидение и радио, толкотня и беготня, митусня черно-белой толпы. ну не конец ли света?

Если и не конец (не приведи Господи!), то наверняка он будет примерно таким: сырые, мрачные сумерки, подталые сугробы снега, а с небес — фиолето­во-багровые молнии да клокочущие раскаты грома, и твое, и каждого одиноче­ство в хаосе мегаполиса.

***

Русская, а точнее, — русскоязычная поэзия Беларуси. Существует и таковая. Издаются книги, идут подборки стихов в «Нёмане», других изданиях республи­ки. Но поэзия ли это? Однозначно ответить не просто.

В большей степени, нежели о других, можно сказать, что поэт — Светлана Евсеева. По крайней мере, лично мне она куда интересней и ближе Б. Ахмаду­линой, Р. Казаковой, С. Васильевой и других московских и питерских дам-стихотвориц. В стихах и поэмах С. Евсеевой присутствует женщина, пульсирует жизнь.

Были довольно удачные «фронтовые порывы» у Наума Кислика, армейская меткость и точность у Федора Ефимова, нет-нет да и сверкала Божья искра, отле­тая от стихов Бронислава Спринчана, сквозил иногда чистый лирический ветерок между строк Давида Симановича, есть кое-что человечное и доброе в стихах Изяслава Котлярова, чувствуется непридуманная боль и искреннее сострадание в стихах Вениамина Блаженного. А так все — «поворотные круги», как верно назвал одну из своих ранних книг Анатолий Аврутин.

Хорошо заявил о себе первыми книгами Геннадий Бубнов. Запомнились и его московские публикации — в журналах «Юность», «Сельская молодежь», «Новый мир». В те годы это, пожалуй, самые весомые (солидные), самые читае­мые журналы в СССР. Разумеется, напечататься в любом из этих журналов было сколь непросто, столь и престижно. Тем более молодому стихотворцу. А Г. Буб­нов, по-моему, был в те годы студентом журфака МГУ. Вот и надо было «цеплять­ся» за Москву, поездить по глубинной России, пожить маленько, скажем, в Каре­лии, Эвенкии или Бурятии. Словом, «делать» себя, обогатить биографию, опыт, жизненный и творческий. А так Геннадий Бубнов сгубил себя благополучной жизнью в провинциальной столице, какой в те годы, когда он приехал туда, был Минск. А еще — журналистская, редакторская служба.

А ведь было, было!.. Еще с тех лет, начала семидесятых, где-то в глубине осели строки:

Я по памяти прожитых чувств

В залихватскую ночь метельную

Заговорщицки в дверь стучусь, —

Что я делаю, что я делаю?..

Здесь воистину поэтический размах, равный, без преувеличения, Сергею Есенину, Павлу Васильеву, Борису Корнилову. Эти строки Г. Бубнова и запомни­лись мне, скорее всего, потому, что как раз в то время я жил, бредил творчеством этих богатырей русской поэзии.

Тогда, в семидесятых — начале восьмидесятых, я много ждал от Бубнова, как, впрочем, от тогдашних молодых Урусова, Топорова, Бушунова, Гуриновича, Бухараева, Кочеткова.

Кого-то из них сгубила карьера, кого-то пьянка, кого-то. провинция. Это все я понимаю как никто другой, так как сам почти сорок лет болтался в провин­ции, и если куда вырывался из захолустного Пинска, то в еще более жалкое захо­лустье — степной Крым, Иркутскую тайгу, полустепи Бурятии, хутора, деревни да городки с населением пять-десять тысяч жителей восточной Литвы.

Сегодня, живя в Москве, постоянно вращаясь в гуще литературной жизни, осознаешь, чувствуешь это до сердечной и головной боли.

Но вот кого искренне жаль, так это Шелехова Мишу. Без пяти минут круп­ный русский поэт, бесспорный лидер в своем поколении стихотворцев, кинулся он, аки головой в омут, в многоязычие (пишет по-русски, по-белорусски и вроде даже. по-украински и на полесском диалекте). Да еще взялся строчить рома­ны, сценарии, эссе, статьи. Ну, прямо многостаночник-ударник! Видимо, день­ги хлопцу нужны. А кому они не нужны?..

Был бы, был бы и в Беларуси большой русский поэт — Михаил Шелехов. А так.

21 марта. Сегодня на семинаре прошло обсуждение моего «круга». Такого, признаться, я не ожидал. Все хвалили. Даже Юрий Поликарпович. Присутство­вавший на семинаре Олег Кочетков смотрел на меня, не скрывая любопытства. По концовке во всеуслышание Кузнецов попросил у меня разрешения оставить мой сборник. Я предложил сделать на книжке автограф. Ю. К., скривясь, отмах­нулся. Но и это не испортило моего хорошего настроения.

***

Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Совсем не то впечатление, что ожидал. Вокруг романа сложилась целая литература, а по существу вещь доволь­но уязвимая, во многих местах даже слабая. Но удивляет другое: Хрущев и его окружение. Зачем нужно было запрещать роман? А требовать от Пастернака отказаться от Нобелевской премии?.. Пусть бы старик потешился, человек-то он, судя по стихам и переписке, был не вредный, даже наоборот. Не в пример ему — Аксенов, Войнович, Гладилин и прочая, прочая в этом роде. Но вот последние были обласканы и тут, и там, за бугром, не оказались в роли «казанских сирот». Правда, и удел их иной, нежели Пастернака, — Б. Л. стал символом для многих и многих, в том числе и литераторов, а эти.

18 сентября. Сегодня воскресенье, ясный, но довольно холодный день. Тем не менее с Женей Шишкиным пошли в город, затем много гуляли в сквере рядом с общежитием. Настроение у меня прекрасное, чего давно не было. «Литера­турная Россия» напечатала мой очерк о Блоке. Ребята хвалили. Особенно Юра Виськин. Он вообще всех хвалит. И это, по-моему, искренне, такой он человек. Его проза тоже неплоха. Но сейчас с такими темами, да еще в Москве, — не пробиться. Точнее — сегодня никому подобные повести и рассказы не нужны. Рынок, будь он неладен! Таких, как мы, и даром не хотят.

А лето, два месяца, что был в Пинске, пролетели довольно незаметно, буд­нично, неинтересно. Пропадал на речке, купался (весь июль было жарко), загорал на «старом пляже» (за ТЭЦ), в августе не вылезал из «ПВ». «Веснік», благодаря Сытину и Толкачеву, превратился в своеобразный клуб. Кого тут только не встре­чал, о чем только не говорили.

***

Вот и в Москве стали меня печатать. «Литературка» (переводы с белорусско­го), «Литературная Россия» — стихи и очерк об Александре Блоке, «Ветеран» — стихи. Подборку моих стихотворений для «Нашего современника» отобрал Ген­надий Касмынин. Обещает опубликовать стихи журнал «Радонеж».

Прямо на занятия приходили представители еще какого-то издания. Многие отдавали свои стихи, рассказы, я же решил воздержаться. Впереди целый год, так что куда ни попадя соваться не стоит. «Служенье муз не терпит суеты», — эту святую заповедь Гения надо всегда помнить и неукоснительно исполнять. Да и о возрасте надо помнить — в 40 человеку должно вести себя сдержанней, держать­ся, по возможности, солидно, но при этом оставаться доступным, простым.

3 ноября. Серый, холодный день. В Москве ранняя зима. По дороге в «Лите­ратурную Россию» задержался на Цветном бульваре. Внимание мое привлекла милицейская машина, закатившая прямо на аллею, и небольшая толпа рядом с машиной. Подхожу ближе. На скамейке лежит бомж, над ним стоит милиционер и что-то пишет, положив лист бумаги на папку. Тут же соображаю: бомж ночью замерз, а служивые составляют акт о его смерти. Самое страшное: в десяти шагах пьют пиво, громко разговаривают, смеются. А тут смерть, пусть и бомжа. Рядом с милиционерами — человек в жутком резиновом одеянии и в таких же — по локоть — резиновых рукавицах. Служитель морга.

Весь день увиденное на Цветном бульваре не отпускало. И чем чаще я рас­сказывал об этом, тем сильнее меня заводила картина смерти, а особенно — без­различие всех наблюдавших ее.

***

Малхамовес — черный ангел, смерть.

Дождь и снег. И пересверки молний.