Андрей Белозёров - Люди до востребования Страница 2

И все сразу станет на свои места. Не будет никого, кому бы я позавидовал или посострадал, пососострадал, не останется повода для кривых ухмылок, ни одной твари - возлюбленной, ненавистной; и не отразится более рядом со мной в витрине ни одного соперника по сосуществованию, сосососуществованию, ни одной мрази с квадратной мордой, жаждущей размножаться, строить, ширить среду обитания. Только я и Митек. И не скажет она впоследствии «не-а, Борисыч, все-таки я не буду с тобой спать». Ведь больше не будет королей с шутами и ни одной теплой койки, впрочем, как и у меня. Будет лишь одно - погружение в счастливую обреченность. Митек обреченно станет моим идеалом.

И значит, идеалы отпадут, как дохлые кровососы, а с ними - сублимации, амбиции, дурные тексты. Во мне счастливо упокоятся недоношенные мессия и пророк, Казанова и принц Уэльский. Со временем, конечно, умрем и мы с Митьком, мы же паразиты, неспособные добыть из матушки-земли кусок хлеба, и это, конечно, минус, но ведь, с другой стороны, не придется, не придется же мне слушать очередного отказа и униженному, жалкому, отодвигать полоску ее стрингов и тайно ебать ее, спящую на моей кровати, вусмерть пьяную, и маяться гадко, никчемно, в злости, вине, и прочем, бестолковом...

А вообще-то, на первое время, портвейна и сырков в вымерших магазинах нам хватит, а там, глядишь, и Бог манны отсыплет - мы же почти Адам и Ева. Только плодиться нам ни к чему...

Этот рай так захватил меня, что я взял Митька на руки, посадил на стол, прямо на «журнал приема-сдачи» и долго, нескончаемо долго целовал ее в губы, длил зыбкий рай.

3. Поэзия жизни

Наш аэропорт - замечательное маленькое государство: свои придворные и холопы, свои слесари, дворники, электрики, бензоколонка, автопарк, два буфета, собственная больница и ментовка, наши гэсээмщики - уникальные спецы по зачистке емкостей и колымят по всей области, наш аргонщик варит алюминиевые сплавы, к нему стекаются со всего города, потому что треснувшие движки и радиаторы варятся только здесь, есть отменный стоматолог, и повара искусны в выделке беляшей, а борт питания - неистощимый клондайк минералки, разных шоколадок и леденцов от тошноты.

У нас случается много интересного: кортежи вождей и звезд, аварийные посадки, трупы экипажей, разбитый вертолет Лебедя, обезумевшие родственники, встречающие известный груз из Чечни.

А мое место - вахта административного здания, эдакий аквариум и вертушка со стопором.

Восемь часов утра, ты говоришь «можно ваш пропуск», «пропуск есть», раз 50 говоришь «здрасьте», 50 - «доброе утро» и 50 - «привет». Все сопровождается кивком, когда под нос тебе суют пропуск. У нас в конторе куча смазливых девок, я пялюсь на них пятнистым окунем из своего аквариума, когда они проходят мимо, а они, перехвативши взгляд, суют мне сраный пропуск под нос, думают, что мне нужен пропуск, будто меня и заинтересовать больше нечем. Я ничто здесь, сигнализация, детектор пропусков, стопоритель вертушки, нажиматель ментовской кнопки под столом, если внутрь рвется неидентифицированный объект. Стоит ли говорить, как я ненавижу свою работу, как налит усталостью, безразличием через пять минут после заступления на смену.

Но все это лучше во сто крат монотонного физического труда и колеса восьмичасового рабочего дня, перемалывающего всякие зачатки сознания, поэтому я смиренно сижу в аквариуме и киваю болванчиком.

Живут только глаза. Бухгалтерия, кадры, юристы, отделы доходов и договоров - царский двор, на который я хлопаю глазами. Они сидят здесь династиями и скрещиваются исключительно между собой, заботясь, видимо, о породе. Вот холеная девица из доходов с росписью под гжелку на ногтищах и вечным пасьянсом на мониторе, дочь главбухши и жена юриста, сына заместителя генерального по производству. Недавно они играли свадьбу в нашем буфете. Теперь они работают через коридор и, возможно, на обеде они запрутся, и он сделает с этой красоткой то, чего я никогда не смогу с ней сделать, а вечером сядут в дареную на свадьбу десятку и поедут в свое счастливое будущее, чтобы там размножаться и посадить однажды своих породистых, холеных детей сюда же.

Как же трудно вариться в этих сливках, пожирать их глазами, быть недоразумением в камуфляжных пятнах униформы на пути их туфель на шпильках.

В пять пластинка крутится в обратную сторону, вертушка, вытертая до блеска человечиной, - тоже. Пара сотен «досвиданий», «счастливых путей», «всего доброго».

Поздним вечером по обыкновению начинаются полеты и крысиная возня экипажей: внутрь тащат баулы с картошкой на Норильск, а с Москвы наружу - телевизоры. Аэропорт - здоровенная мясорубка по переработке картошки в телевизоры.

И... тошно мне в вашей мясорубке... никаким взлетно-посадочным леденцом не заешь. А еще, еще отдельные элементы здесь, средь вас, стали звать меня писааателем. Просто однажды дернул меня нечистый поклянчить денег на книжку у генерального. Денег не дали, но отдельные элементы, бывшие тому свидетелями, начали посматривать на меня, как на поющего крокодила, что ли, или юродивого, - с нежностью, заботой посматривать. Женщины из царского двора, с печатью благородного воспитания на лицах. Они стали со мной сюсюкаться, всячески помогать, то билеты бесплатные оформить, то отпуск сессионный, мол, что с него, с литератора возьмешь, у него повесть в мозгах, он весь в эмпиреях витает-с, а тут суровая документация, заявления, справки, трудовое законодательство. И вели по кабинетам за ручку. И интересовались после - «как вдохновение», а у меня ж сдохновение одно...

Расплачивался я за неоценимую поддержку этих, в общем-то, добрых, замечательных дам выслушиванием разных историй.
Например. Он! И Она! Еще учились в параллельных классах. Жизнь развела. Разлука, нечаянная Встреча, мимолетный взгляд. Еще десять лет Разлуки. И вот, и вот... Опять нечаянная встреча, подстроенная Судьбой! А завтра у нас венчание! Чем не тема для нового произведения? Дарю. Спасибо. И глазки светятся счастьем. Мне остается только поздравить и преподнести конфет.

А начальник мой, который гнобил меня и выживал за распиздяйство, переменился с той поры - хлопает отечески: о чем задумался, потерянное поколение, сюжет нетленный вынашиваешь? Или идет мимо моего аквариума с кем-нибудь и тычет в меня: «Видал? Наш писатель, будущий, так сказать, Достоевский, в Москве аж учится, у кого еще такие кадры на службе, а? вот он сидит, улыбается, а сам пишет про тебя». И начальник громогласно хохочет.

Наконец, заполночь, поимев все вышеозначенное, традиционное, я расположился спать в своем протертом до фанерного дна сонмами долготерпных седалищ кресле, покряхтел, похрустел костями, сдвинул кобуру ближе к пряжке ремня, чтобы не давила на бедро, и закрыл глаза, намозоленные человечьим движением.

Но пришел начкар, оказалось, что прилетел московский и привез «фабрику звезд», и они должны выезжать, как большие шишки, через международный сектор, а там на заборах висят наши провинциальные фанатки, жаждущие снимков на фоне звезд. Согнали всю аэропортовскую милицию. Начкар послал меня в поддержку.

Плелся я к межсектору, как на пытку - не радовала меня мысль, за сутки и так перекормленного людскими лицами, оказаться в клокочущей восторженной куче. Моя надежда, что пока я дотащусь, все само собой рассосется, не оправдалась. Гомонили телки, покачивались их пьяные ухари, покуривали и крутили цифровые мыльницы на тесемках, менты хмуро и бессловесно теснили их от забора и ворот.

Словно из черной норы, вынырнул фээсбэшник. А эти создания адовы весьма странны - они верят в нужность свою и своего дела всемерно. Они среднего роста, один к одному, как клоны, худощавы, с залысинами и интеллигентно-писклявыми голосами. Все до смешного в черном - агенты матрицы. Настороженные, как сурки, пугливые, постоянно вертят мордочками.

- Не позволяйте им фотографировать стратегический объект! Вот здесь, надо еще человека, когда будем открывать ворота! - попискивает фээсбэшник, а сам держит руку между пуговиц черного пиджака - у него там кобура. Скучно фээсбэшнику в аэропорту, работы, видать, мало, а тут такое шоу, он цветет, он, наверное, даже счастлив.

«Еще человеком» стал я. Было стремно участвовать в клоунаде. Я встал у ворот, в указанное место, втянул голову, опустил взор, чтобы часом никто из толпы меня не узнал или по телевизору не засветиться во всем позоре, ибо там и телевизионщики были. Сунул руки в карманы. Зябко.

В толпе пошло шевеление, визги, взмахи конечностями - к самолету дали трап, к заветному отверстию бизнес-класса в носовой части. Две черные машины на поле послушно рванули к самолету, как собаки, завидевшие хозяина.

Я смотрел исподлобья в бледные акварельные пятна девчоночьих лиц с глазами, блестящими от света прожекторов на мачтах, лиц, над которыми Бог словно и не старался, а катанул малярным валиком туда-сюда - вот тебе и пять дюжин, и ненавидел себя и начкара, ненавидел это бабьё за то, что я просто недоразумение, из-за которого они не могут повиснуть на заборе, препятствие, темное пятно на пути их зрения.