Неизвестно - Поповский Страница 2

Может статься, мы не были бы настолько изум­лены, если бы знали, что задания такого рода для нашего Главного совсем не редкость. Много лет спустя услыхал я рассказ очевидца о том, как осенью 1946 года совершалась в Ленинграде гражданская казнь Михаила Зощенко. В истории советской значится эта расправа под кодовым названием «партийное постановление о журналах ’Звезда’ и ’Ленинград’». Его, это постанов­ление, до сих пор еще в школах проходят. Но вот де­тали, которые, очевидно, в школьные учебники не попали.

Выкручивание рук поручено было ленинградским литературным вождям (Друзину и другим). А на по­мощь им послали из Москвы Симонова. Дело все-таки было ответственное, о неудаче не могло быть и речи. Как всегда в таких случаях, Москва требовала «актив­ности масс», писатели Ленинграда должны были «вы­разить свое возмущение» и проголосовать за исключе­ние Зощенко из Союза писателей. На судилище собраны были в Дом литераторов все члены СП (явка обяза­тельна!). Призван был и Зощенко. Назначенный обко­мом партии ленинградский докладчик в самых черных красках нарисовал творческий и общественный портрет писателя-ренегата. Чтобы подчеркнуть растленную сущность Зощенко и дополнительно накалить ярость зала, докладчик (кажется, это был Друзин) сказал, что во время войны офицер Зощенко, вместо того чтобы сражаться с гитлеровцами, отсиделся в тылу.

«Отсиживался» Зощенко не в тылу, а в блокадном Ленинграде, где едва не погиб от голода. Но он не стал говорить об этом, как не стал обсуждать с трибуны свои литературные взгляды. Когда ему дали слово, он сказал очень коротко, что в советскую армию его не призвали из-за плохого здоровья, поскольку в первую мировую войну был он отравлен газом, контужен и вывезен с фронта калекой. Тогда же был он за боевые заслуги награжден Георгиевским крестом. Сказал и сошел с трибуны. Зал молчал, но было видно, что эта сухая справка произвела на присутствующих впечатле­ние взорвавшейся бомбы. Если неправда, что Зощенко «отсиживался в тылу», то, может быть, и другие об­винения столь же недостоверны... В президиуме нача­лась паника, там хорошо понимали, что сделают с ними в обкоме партии, если они провалят мероприятие ЦК. Вся надежда была только на Симонова.

Он поднялся на трибуну в своем военном мундире, со множеством орденских планок на груди, овеянный боевой и литературной славой. Он был символом всего лучшего, всего самого благородного в только что от­гремевшей войне. И заговорил он не о Зощенко, а на любимую свою тему: о фронтовом товариществе. А потом как-то так повернул, что вот все здесь сидящие в зале — фронтовые друзья, все едины, а тот, Зощенко, откололся, зарвался, чуждого духа набрался и вот до­шел до предательства. А потом так же проникновенно и мужественно говорил Константин Симонов о необ­ходимости партийной и профессиональной дисциплины, что сталинский ЦК со своей орлиной высоты лучше видит общую пользу, чем каждый из нас, чей кругозор сужен личными интересами. И если сталинский ЦК принимает такое решение, то, значит, так оно и есть; все мы должны за честь считать, что живем в такое счастливое время, когда всё ясно, когда всё справед­ливо и правильно. И в заключение, уже без лирики, заявил представитель Москвы, что всякий упорствую­щий становится на опасный путь и у партии есть много средств одернуть тех, кто не понимает другого языка.

После такой речи ленинградским писателям не осталось ничего другого, как сдаться, поднять руки за исключение отщепенца Зощенко. Проголосовали еди­ногласно, партийцы отрапортовали в Москву: всё в порядке. И началась для Михаила Михайловича Зо­щенко /череда лет, полных нищеты и забвения. Мы в 1953-м не знали о том, как выполнил свое партийное задание Константин Михайлович в 1946-м. Да и откуда было знать? О таких эпизодах газеты не пишут, энцик­лопедии умалчивают. И учебники литературы не сооб­щают.

II

Вскоре после смерти Сталина, в эпоху так назы­ваемой «оттепели», Илья Эренбург сказал одному мо­ему знакомому: «У Константина Михайловича слабые сфинкторы: он всегда одну секунду недодерживает». На языке медиков сфинкторами называются мускуль­ные механизмы, запирающие выход прямой кишки и мочевого пузыря. Имея в виду историю с Бершадским в 1953 году, Эренбург хотел сказать, что Симонов, мо­жет быть, и желал сохранить порядочность, но не су­мел, не смог удержаться от антисемитских фельетонов. А ведь всего месяц — два оставалось ждать до смерти Сталина, до окончания «дела врачей». Но вот сфинк­торы подвели...

Думаю, что Эренбург, который сам достаточно преданно служил Сталину, был несправедлив. Для того, чтобы удержаться на уровне порядочности, человек должен, очевидно, предпринимать какие-то усилия, попытки. Между тем, Константин Симонов с юности поставил себе совсем иные жизненные задачи. Я знал его мать, пожилую даму из дворян, которая любила рассказывать про то, как она воспитывалась в Смоль­ном институте благородных девиц; знал и его отчима — отставного генерала, который в Первую мировую войну служил в чине полковника русской армии. От­чим усыновил Константина, когда тому шел четвер­тый год. Старики были (в дореволюционном смысле этого выражения) порядочными людьми, то есть исповедывали те немудренные добродетели, без которых, как они полагали, жить нельзя. Нарушителя отлучали от дома, ему не подавали руки. Предатель­ство в той системе ценностей почиталось делом наибо­лее преступным и позорным. Симонов-сын в начале 30-х годов отверг «буржуазные взгляды» родителей. Он покинул дом в эпоху коллективизации и индустриа­лизации и несколько лет прожил в заводских и сту­денческих общежитиях. В роковом для многих мил­лионов людей 1937 году Константин Симонов был замечен самим Сталиным, обласкан и с тех пор при всех сменах власти оставался любимцем'Кремля.

На тысячах страниц своей весьма многословной прозы и сотнях страниц опубликованных дневников Симонов ни слова не говорит о своих первых шагах по коридорам власти. И это, думается мне, не из скром­ности. Для того, чтобы в 1937 году войти в доверие к Сталину и в 1938-м возглавить «Литературную га­зету», надо было совершить какие-то действия. Мы не знаем, что это за действия, чем именно Симонов вы­звал доверие вождя. Но известно, что каждый подни­маемый на щит официальный писатель 30-х годов чем-то платил за это. Фадеев подписывал «характери­стики» на тех, кого бросали в тюрьмы, Илья Ильф и Евгений Петров сочиняли заказные пасквили на рус­скую интеллигенцию, Илья Эренбург, живя большую часть времени за границей, совращал интеллектуалов

Запада, Федин и Катаев, наоборот, предавали ближ­них дома, Вишневский, Лавренев, Павленко, Горбатов открыто сотрудничали с ЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ. Повторяю: мы не знаем, что именно сделал Симонов, чтобы оказаться в числе этих обогреваемых сталин­ской улыбкой деятелей литературы, но доподлинно известно, что за семь лет с 1942 по 1949 получил он за свои произведения пять Сталинских премий. Боль­ше него наград этого рода имел только создатель военных самолетов авиаконструктор Яковлев. Денеж­ная часть премий составила миллион рублей. Книги, кинофильмы и пьесы принесли значительно больше.

И еще известно: став ландскнехтом Сталина, Константин Симонов никогда не изменял ему. Не из­менял и его преемникам. Я пользуюсь словом «ландс­кнехт» вовсе не для того, чтобы уязвить память поэта. Наоборот. В середине века, когда наемный солдат, ландскнехт, продавал государю свою сноровку, воен­ную выучку и свое оружие, он считал, что все это, и в том числе его жизнь, полностью окупается королев­ским жалованием. Деньги ландскнехтам действитель­но платили немалые, и за деньги эти, к примеру, швабские наемники клялись нанимателю в абсолютной верности. И клятву эту не нарушали: держались в бою твердо, на сторону неприятеля не переходили. Симо­нов унаследовал эту традицию своих предшественни­ков по оружию. Он был благодарен вождям за ордена и звания, за издание многотомных собраний сочине­ний, за сталинские и ленинские премии, за машины, дачи, цековские пайки и заграничные командировки на государственный счет. С ним рассчитывались щедро, он считал оплату справедливой и служил честно.

Мы не находим в его стихах и прозе ни единого отступления от линии партии, точнее — той линии, которой партийная верхушка считала удобным при­держиваться в каждый данный день и час. Симонов очень рано понял, что в советском климате отте­пель — дело временное и ненадежное: мороз для Рос­сии состояние наиболее естественное. И он всегда ориентировался на холода. Эта установка спасала его от ошибок. Когда в 1954-м Илья Эренбург опублико­вал свою «Оттепель», Симонов, несмотря на неопре­деленность тогдашней политической ситуации, рас­стрелял книгу в упор, израсходовав полную обойму: шесть полных подвалов в «Литературной газете». И с точки зрения своей карьеры, он оказался прав. Другой верный слуга трона Борис Слуцкий после смерти Ста­лина дал волю своим истинным чувствам, опублико­вав несколько антисталинских стихов. А молодой Ев­гений Евтушенко, тот и вовсе пустился во все тяжкие, специализируясь и спекулируя на антисталинской теме. Симонов же проводил вождя-благодетеля хотя и вы­мученным, но вполне благонамеренным стихотворе­нием «Как Вы учили», клятвенно заверяя, что он и впредь будет верен Сталину и его «железному ЦК». Железный ЦК это заверение принял во внимание. Назначенный Сталиным в 1952 году кандидатом в члены ЦК, Константин Симонов оставался на этом высочайшем для писателя посту до 1956 года, а затем до конца дней своих был членом Центральной реви­зионной комиссии КПСС и депутатом Верховного совета.