Неизвестно - Ворошильский Венгерский дневник Страница 2

Марьян опять рассказывает, что он видел утром. Его это гнетет — и он ищет ответа у венгерских това- рищей-коммунистов. Помолчав, один отвечает:

— Поверьте, мы не садисты. Но этих лю­дей пожалеть мы не способны.

Берет слово седой Золтан Санто, член созванной несколько дней назад директории Венгерской партии трудящихся, бывший посол в Варшаве:

— Мы переживаем великую трагедию, трагедию народа и трагедию партии. Над этим народом совер­шили насилие. Коммунисты виновны — народ отвер­нулся от коммунистов. Народ прав. Мы должны нако­нец пойти с народом. Уже очень поздно, мы как пар­тия потеряли почти всё, но мы должны пойти с наро­дом. Нельзя умножать стыд, которым мы покрыты.

Ужасна эта боль старого человека, который всю жизнь отдал идее, а на склоне лет обнаружил, что был сообщником преступников.

— А они? С ними что?

— Они-то... Те... Да что там, их уже нету в стра­не. Уехали.

НОЧЬ

Мне, собственно, следовало бы поставить новую дату — полночь давно миновала. Но для меня только кончается первый день в Будапеште.

Мы уходим из парламента, хотя товарищи пред­лагают остаться до утра: в городе может быть не­безопасно. Поскольку мы все-таки твердо решили уйти, нам дают эскорт — двух солдат с автоматами. Внизу мы нечаянно забредаем в зал, где целая команда укладывается спать вповалку. Когда солдат сразу так много, бросается в глаза тождественность венгерского и советского обмундирования. Однако ничто не по­могло: революция сорвала погоны, приколола трех­цветные кокарды — и вчера войска-близнецы стали друг против друга...

На улице нам встречаются те же офицеры, что не­сколько часов назад указали нам дорогу в парламент.

— Ну как, поговорили с правительством? Что они говорят — уйдут русские из Будапешта?

— Говорят, уйдут.

Наши опекуны останавливают машину Красного Креста. Садимся. Двигаемся медленно, колеса еле пол­зут по пустой улице. За несколько сот метров до со­ветских позиций останавливаемся — там же, где нас задержали по дороге сюда. Выходим, машина уезжа­ет обратно.

— Стой, кто идет!

На этот раз перед нами смуглый парень, черно­глазый, волоокий. Проверив документы, он охотно за­водит разговор. У него характерный кавказский акцент, не признающий русских смягчений:

— Зачэм лудэй бьем? Нэ разбэрошь, кто прав, кто виноват. Вэрнутъся бы живым в Армэнию...

Отсюда до гостиницы два шага. Будапештская ночь сгущается, всё поглощает: фигурки патрульных, грубые очертания танков, свисающие с домов трех­цветные и траурные флаги. Тихо — ни лязга гусеницы, ни выстрела, ни стона.

Среда, 31 октября

УТРО

Пришла Ханка. Усталая, невыспавшаяся. Марьян на нее накинулся:

— Ты что это вытворяешь?

Ханка оправдывается: в здании бывшей «Сабад Неп» она передавала по телетайпу корреспонденцию в Варшаву. Было поздно, среди ночи не стоило воз­вращаться в гостиницу. Она осталась до утра, по­встанцы о ней позаботились: накормили, притащили мягкое кресло, прикрыли сорванной занавеской.

Ханка — неистощимая энтузиастка. Иногда это утомляет, иногда — заражает. Без таких, как она, всегда безошибочно и пылко встающих на сторону правого дела, революции были бы невозможны. В Будапеште, должно быть, много светловолосых вен­герских Ханок. Не удивляюсь, что она всем сердцем с ними и гордо носит приколотую к груди трехцветную кокарду.

Она рассказывает о своих друзьях — повстанцах из группы Дудаша. Она познакомилась с ними не­сколько дней назад, когда они захватывали огромное здание «Сабад Неп». Они тогда явились в редакцию и стукнули кулаком по столу:

— Хватит кормить народ ложью и руганью.

Редакторы возмущенно заявили, что не станут

разговаривать с хулиганьем, и покинули помещение. «Сабад Неп» перестала существовать. Молодежную редакцию «Сабад Ифъюшаг» — в том же здании — не тронули. А польской журналистке оказали сердеч­ную помощь, без которой трудно было бы ей рабо­тать в разрушенном, дезорганизованном, почти отре­занном от мира Будапеште.

— Хочешь, познакомлю? — спрашивает Ханка.

УЛИЦА

Полдень. Последние советские танки выходят из Будапешта. На улицах толпы. Стены, витрины, доски объявлений кричат кривобокими буквами: «Не верим Имре Надю!», «Русские — домой!», «Всеобщая заба­стовка до полного ухода русских из Венгрии!»

Кое-где следы недавних боев. Угол дома иссечен пулями, булыжник вырван из мостовой, тротуар за­сыпан стеклом. Витрины в магазинах вышиблены, но обувь, игрушки, бутылки вина стоят нетронутыми. Ни одна жадная рука не протягивается к ним...

Но вот книжный магазин общества советско- венгерской дружбы. Эту дружбу расстреляли, растоп­тали танками. Теперь перед разгромленным магазиномдогорает длинный, плоский курган из книг. В золе белеет обгорелый лоскут. По характерному шрифту узнаю: «За прочный мир, за народную демократию»...

Мы пытаемся вникнуть в содержание бесчислен­ных листовок и призывов, густо расклеенных по ули­це. В листовке, темной от ротаторной краски, повто­ряется имя Миндсенти — требуют его освобождения. Сегодня, он, кажется, уже освобожден. Поперек при­зыва кто-то написал красным карандашом: «Nem tel komunismus!» Ту же самую рукописную надпись мы встречаем еще несколько раз. Старичок в истертом пальтишке и выцветшей шляпе, к которому мы обра­тились с вопросом, знает немецкий и охотно объясня­ет:

— Это значит «мы не хотим коммунизма». — И от себя добавляет: — У нас никто не хочет комму­низма. От младенцев до стариков — никто. Нам его вот как хватило, на всю жизнь!

РОВЕСНИКИ

Пустой короткий переулок. Но в обоих его концах группы людей молча смотрят, как осаждают дом во­оруженные парни с трехцветными повязками. В не­скольких шагах ждет открытая машина.

Это продолжается охота на скрывающихся аво- шей. Мы подходим как раз в тот момент, когда гвардейцы вытаскивают из подъезда двух бледных мужчин в штатском. И тем, и другим на вид не боль­ше, чем лет по двадцать.

Их возраст внезапно пробуждает во мне еще одно — пожалуй, уж последнее — воспоминание о далеком фестивальном Будапеште. Мы жили тогда в школе на улице Белы Бартока, в Буде. Стоило нам выйти из дому, как нас окружала туча тринадцатилетних маль­чишек с блокнотами для автографов и значками для обмена. «Szervus, lengyel!» — кричали они, босоногие, оборванные, но по-детски жизнерадостные. Может, кого-то из них повстречал я сейчас? Может, вон тому рослому повстанцу в ватнике и берете я написал когда- то в блокнот «Привет из Варшавы»? А может — это­му авошу в надвинутой на глаза кепке? Обоим тогда было лет по тринадцать...

Повстанцы вталкивают авошей в машину и влеза­ют сами, плотно окружая арестованных. Машина тро­гается. Люди на углу поднимают крик, угрожающе размахивают руками. Повстанцы берут наизготовку сжатые в руках револьверы, заслоняют авошей от злобных возгласов толпы. Машина медленно проби­вается сквозь неохотно расступающуюся стену людей.

В РЕДАКЦИИ

Теперь в прежнем здании «Сабад Неп» несколько новых редакций. В единственной из старых — «Сабад Ифъюшаг» — журналисты толкутся по комнатам, бес­смысленно разглядывают обои, молчат.

— Что случилось?

— Союз молодежи распущен. Газета больше не выходит.

— Наша редакция была в первых рядах борьбы за свободу, — говорит кто-то с нескрываемой горечью, — а теперь на свалку...

Сегодня конец месяца. Кассирша выплачивает на­шим безработным коллегам последнюю зарплату.

СНОВА УЛИЦА

Маленькая, пухлая Жужа провожает нас от редак­ции до Революционного комитета интеллигенции.

— Что ж это выходит? — спрашиваем. — Обиде­ла вас революция? '

— Кто захочет, всегда найдет себе место в рево­люции, — серьезно отвечает Жужа.

Улица еще голосистей, чем была. На стенах новые надписи, призывы, карикатуры. На дверь, мимо кото­рой мы проходим, кто-то прикрепляет большой кра­сочный герб Кошута с надписью: «Партия мелких землевладельцев».

— Десятка четыре партий образовались сегодня в Будапеште, — сообщает Жужа.

Газетчики продают издания этих партий. Пожа­луй, охотнее всего раскупают социал-демократическую «Непсаву».

Мальчишки суют нам листовки, начинающиеся жирным заголовком: «Nagy Imre ‘ben bizalmunk!»

Жужа переводит: «Мы верили Имре Надю!»

Смысл листовки такой: мы ему верили, с его име­нем вышли на первую демонстрацию 23 октября. По­том мы потеряли к нему доверие: слова его были дву­смысленны, а поведение неустойчиво и непоследова­тельно. Только теперь мы знаем, в чем дело: Имре Надь фактически был пленником клики Эрне Герё. Когда он выступал по радио, у него за спиной стояли агенты с пистолетами. Теперь Надь по-настоящему возглавляет правительство и выражает справедливые народные требования, и мы возвращаем ему наше до­верие и поддержку.

Подписана листовка революционной студенческой молодежью.