Hairuzov - Tochka vozvrata Страница 2

– Слушай, а у тебя есть девушка? – остановившись, неожиданно спросил он.

Вопрос застал меня врасплох. Скажешь – нет, подумает какой-то недоделок, с ущербом. Но и придумывать не хотелось.

– Как говорят, первым делом – самолеты, – усмехнувшись, буркнул я. – Все остальное успеется.

– Будь спокоен, найдем! – воскликнул Шмыгин. – У меня их было пропасть. А тебе я с отпуска рыбы привезу. У нас ее навалом: муксун, чир, нельма. А копченая кандевка – просто объедение. Мешок мороженой, чего мелочиться!

Прибежал посыльный. Мы были вынуждены прервать приятную беседу и отправиться на кухню чистить картошку. Когда узнали сколько – ахнули: три тонны на взвод. Работы до утра. Чтоб не было скучно, Умрихин прихватил с собой гитару, решил совместить приятное с полезным. Поочередно все, кто хоть немного брякал на гитаре, садились на особый, поставленный посередине стул и показывали свои таланты. Прослушав своих подчиненных, старшина поморщился и произнес лишь одно слово:

– Фуфло!

На флотском языке это, видимо, означало: береговая, никуда не годная, дворовая выучка.

– Товарищ старшина, спойте нам, – попросили курсанты, – просим!

Как и все люди, которым медведь наступил на ухо, Умрихин любил петь. Поломавшись немного для приличия, он взял гитару, бурча что-то себе под нос, подтянул струны и, притопывая левой ногой, хрипло запел песню, которую спустя много лет я помню подошвой своих ног. Особенно ее припев:

За прочный мир, в последний бой Летит стальная эскадрилья!

Летела в бачки очищенная картошка, изредка перемигиваясь, курсанты молча и сосредоточенно слушали своего начальника: пусть поет, все равно это лучше, если бы он смотрел за каждым и подгонял. Следом Умрихин исполнил песню про Зиганшина, который сорок девять дней со своими товарищами без еды плавал на барже по океану.

Развлекал нас старшина больше часа, затем под стук ножей, которые должны были означать бурные аплодисменты, умолк и вышел покурить на улицу. Гитару взял Шмыгин. Он подстроил под себя струны и тихонько запел песню о том, как нелегко девушке ждать три года курсанта. Все, прислушиваясь, замолчали. Тимоха попал в самую больную точку. Многие впервые уехали из дому, и где-то там далеко остались лето, тополиный пух, возлюбленные. Пел Шмыгин легко, доверительно, и я видел: песня достает каждого до самой глубины души. Но долго грустить Тимка не умел. Оглядев своих новых притихших товарищей, он, подражая Умрихину, хриплым голосом скомандовал:

– Па-а-дъем! Танцуют все!

Шмыгин вскочил со стула и, ударив по струнам, дергая плечами, дурашливо запел:

На кукурузном поле, Взметая пыль, Хрущев Никита Ломает стиль.

И, вращая вокруг себя гитару, выделывая коленца, со свирепым выражением лица пошел по кругу.

Умрихин буги, Зиганшин рок, Умрихин скушал свой сапог, Он съел сапог, запил водой — И перед нами он живой.

– Нет, вы посмотрите, какая подвижность, – раздался от двери глуховатый голос, – настоящий Элвис Пресли. Вот оно, тлетворное влияние Запада.

Шмыгин остановился и спрятал гитару за спиной. В подсобку столовой незамеченным вошел Джага. Так за строгость курсанты меж собой называли начальника штаба училища Петра Ивановича Орлова.

– Товарищ начальник, второй взвод выполняет поставленную задачу! – влетев в подсобку, звенящим голосом начал докладывать Умрихин.

– Кто у вас сегодня прибирался в туалете? – хмуря брови, спросил Орлов.

У меня похолодело внутри. Что обнаружил Орлов в туалете после нашего ухода, я не знал. Туалет не коридор, там могло все случиться.

«Как пить дать – отчислят, – подумал я. – Самое обидное, останется строка в биографии: выгнали из-за сортира».

– В туалете прибирался я, – тихо сказал Тимка. – Курсант Шмыгин.

– Товарищ начальник, я разберусь! – прищелкнув каблуками, сказал Умрихин. – Они у меня сами сапоги сгрызут.

Что ни говори, а слух у старшины был, но свой, особый – флотский.

– Ну это, может быть, слишком, – уже мягче сказал Орлов. – Продолжайте работу. Только не надо эти буги-вуги. Наши песни лучше. А вас, товарищ старшина, я прошу пройти со мной.

После ухода начальства в подсобке установилась тишина, лишь тихо поскрипывали ножи да, падая в бочки, булькала очищенная картошка. Минут через двадцать невысокий и шустрый паренек из Фрунзе Иван Чигорин, не выдержав, решил сбегать в туалет на разведку. Обратно прибежал, вытаращив глаза.

– Джага приказал Умрихину над одним из унитазов повесить бирку, – выпалил он, – чтоб не пользовались. Будет эталонным. Теперь, кто попадет на это ответственное задание, может сверять свою работу с образцовой. – И, прижав руку к груди, трагически закончил: – Удружили, братья, от всех спасибо!

Так благодаря Тимке мы чуть было не прослыли специалистами по туалетам. Старшина отметил его усердие, назначил Шмыгина ответственным за каптерку. Орлов, в свою очередь, записал его в училищный оркестр. И через месяц Тимофея знала не только Колыма. С легкой руки начальника штаба именем Элвис Пресли его стал называть весь Бугуруслан. Он не обижался, говорил: называйте хоть горшком, лишь в печь не ставьте. Но в печь он чаще всего попадал сам. Причем обязательно лез головой. Характер – его не скроишь, он все равно что плохо загнутый гвоздь в ботинке: сколько ни закрывай, ни прилаживайся, обязательно вылезет наружу.

Всех, кто был из-за Урала, Шмыгин называл земляками.

– Ну а те, кто родился за полярным кругом, наверное, тебе братья? – шутили курсанты.

– Да, но таких здесь нет, – в тон отвечал им Шмыгин.

Без особых происшествий, в учебе и курсантских заботах, зачетах, экзаменах, нарядах прошли осень, зима. Мы научились быстро вставать и одеваться, ходить строем и петь любимую песню старшины про стальную эскадрилью. Постепенно начали притираться друг к другу, и даже Умрихин перестал напоминать дрессировщика. Курсанты реагировали на него, как водители реагируют, скажем, на светофор.

Весной нас перевезли с центрального аэродрома в летний лагерь, который размещался в Завьяловке.

После самостоятельных полетов, когда мы уже вовсю начали крутить виражи, «бочки» и «петли», по радио сообщили: в космос запустили Валентину Терешкову. Эта новость потрясла всех. Шмыгин позвал меня в каптерку и предложил написать письмо в отряд космонавтов: мол, здоровье позволяет, первоначальную технику освоили, готовы штурмовать новые высоты. Мне идея понравилась: уж если женщина полетела, то нам сам Бог велел. А вдруг повезет. Написали тут же на столе. Ответ пришел через полмесяца. Шмыгин был дежурным по лагерю и сам ездил получать почту. Красивые, на глянцевой бумаге, конверты он заметил сразу же. Глянул – точно, из отряда космонавтов. По дороге домой вскрыл свое письмо, прочитал и, вздохнув, спрятал в карман. Посмотрел мое – успокоился, там тоже был отказ. И тут увидел еще одно письмо – Умрихину. Не утерпел, вскрыл и его. Ответ был стандартный.

– Ты скажи, и этот туда же! – вслух подумал Шмыгин о старшине. – На ходу подметки рвет!

Приехав в лагерь, Тимка разыскал меня, поманил в каптерку.

– Пиши, земеля! – протянув стандартный лист бумаги, шепотом сказал он. – Товарищ Умрихин, Центр подготовки космонавтов предлагает Вам прибыть, – Шмыгин вытащил из кармана конверт, глянул на обратный адрес, – в город Москву для прохождения медицинской комиссии.

Закончив диктовать, взял лист и в обеденный перерыв заскочил к девчонкам на метео. Там он отпечатал текст на машинке, поставил дату, подпись и, заклеив фирменный конверт, отнес письмо в комнату к старшине. Прибыв с послеполетного разбора, Умрихин приказал Шмыгину убрать окурки возле штаба и ушел к себе. Через несколько минут, с остекленелым взглядом, он выскочил из своей комнаты и, проверив на кителе пуговицы, строевым шагом направился в штаб. К вечеру из города за ним приехала легковая машина начальника училища. Среди курсантов прошел слух: старшину приняли в отряд космонавтов. На вечерней проверке командир эскадрильи поставил нам его в пример и сказал, что теперь у нас будет новый старшина – Борис Зуев.

Умрихин вернулся через несколько дней. На него было страшно смотреть – худой, злой. Вскоре в казарму прибежал дневальный.

– Генерал-лейтенанта Шмыгина к начальнику штаба! – пряча ухмылку, крикнул он.

– Кажется, сейчас меня запустят в космос, – пошутил Тимка и пошел сдаваться. Из своей прошлой детдомовской жизни он усвоил: повинную голову меч не сечет – и чистосердечно рассказал Орлову все, как было.

Вскоре в штаб вызвали меня. Пришлось подтвердить: да, писали, но злого умысла не было, иначе зачем было Шмыгину ставить в письме свою подпись. Товарищеская шутка, кто же думал, что так получится. Конечно, не надо было подписываться генерал-лейтенантом.

– Петр Иванович, Терешковой, Умрихину можно, да! – почувствовав колебания начальника, обиженным голосом вдруг начал Шмыгин. – Но вообще-то мои намерения были серьезны. Представляете, как бы загремело наше училище!