Валентин Тарас - Рыжая обезьяна Страница 2

Мозг пациента может быть сохранен в течение только трех суток. Травмированная черепная коробка не позволяет рассчитывать на более длительный срок.

В. И. Арт, главный хирург и руководитель Центральной клиники нейрохирургии.

30 августа, 19 часов 15 минут.

***

30 августа, 22 часа 45 минут.

Особое решение Тайного Государственного Совета.

Мозг председателя конгресса есть достояние нации и страны. Су­ществует острая необходимость сохранить это мозг, ибо мысль предсе­дателя, его государственный ум незаменимы в современных условиях внутреннего положения страны и международной обстановки.

Тщательно обсудив этот вопрос и принимая к сведению заверения доктора Арта, что в дальнейшем он путем генетических изменений в организме ликвидирует рыжий цвет волос, а также прочие характер­ные черты рыжацкого типа, Совет постановляет:

1. Обязать доктора Арта произвести пересадку мозга председателя в черепную коробку приговоренного к смертной казни писателя Миро Пастуха.

2. Смертную казнь произвести в Центральной клинике нейрохирур­гии с полным соблюдением всех условий, необходимых для успешного осуществления операции.

3.Все вышеизложенное является строжайшей государственной тай­ной и не подлежит оглашению. Тот член Совета, который хоть в малей­шей степени нарушит особую секретность принятого решения, будет, несмотря на существующее в стране законодательство, приговорен к смерти.

***

... Ему приснилась степь. Бескрайняя, как изумрудный океан, весен­няя степь, и розовые тюльпаны на ней, куда ни глянь — розовые тюль­паны в нежной зелени трав. И солнце светило над степью, прозрачное и чистое, словно отраженное в голубой воде, еще не жаркое, легкое солнце. Он слышал неумолчный звон кузнечиков и вдыхал запахи тра­вы, сладкие, душистые запахи — в них еще не было сухой терпкости и полынной горечи лета. И блеяли овцы. Целые стада белых овец. Они катились по степи, как волны океанского прибоя, и ласковый ветер дул в лицо, и ржали лошади пастухов. Он тоже ехал верхом на лошади, не ехал, а плыл, плавно качаясь в войлочном седле, бросив поводья, и когда нужно было повернуть лошадь, он трепал ее по сухой и горячей шее. Рядом и впереди ехали другие пастухи — а то, что он сам пастух, он знал в этом сне,— рядом и впереди ехали другие пастухи в широко­полых войлочных шляпах и клетчатых рубашках, в холщовых шарова­рах, обутые в постолы из бараньей кожи. И на нем была такая же вой­лочная шляпа, и клетчатая рубашка — зеленая клетка на красной шер­сти,— и шаровары, и постолы, и фляга в войлочном чехле висела у него на ремне, и охотничий винчестер висел за плечами — все, как у других. Он был пастухом и гнал овец в сторону океана, к Синей реке...

Вдруг над степью метнулась тень громадной птицы, и овцы — белые волны на зеленой глади — повернули вспять, словно внезапно переме­нился ветер и погнал обратно валы прибоя. Пастухи пришпорили лоша­дей, и он тоже пришпорил свою лошадь, схватил левой рукой поводья, а правой стал снимать через голову винчестер. Птица — «аранга», что значит «небесный волк»,— делала широкие круги над степью. «Аранга! Аранга!» — кричали пастухи и скакали наперерез овцам, и он тоже кри­чал: «Аранга!» Птица улетела, и белые волны овец покатились к гори­зонту. И тут его кто-то окликнул: «Миро! Миро!» Это был женский голос, и услышав его, он круто повернул лошадь назад и привстал в стременах, и такое острое ощущение счастья заполнило грудь, что он задохнулся. И проснулся с этим ощущением. Сон забылся мгновенно, он не смог бы рассказать, что ему снилось, но ощущение еще жило в груди какие-то доли секунды. Незнакомое, никогда неизведанное ощущение счастья. Но вот пропало и оно, и ему стало страшно. Хотя он и не помнил, что видел во сне, он знал, что сон этот был «чужой», не­мыслимый для него, сон из другого мира. Он посмотрел на свою руку, лежащую поверх одеяла: на белой коже проступали рыжие пятнышки веснушек, курчавились на тыльной стороне ладони бронзовые волосики.

Он пересилил страх, сел в постели и снял со стоявшего на ночной тумбочке телефона трубку, набрал три нуля.

— Доктор Арт? Прошу вас немедленно зайти ко мне...

Стенные часы — гладкий деревянный циферблат, коричневый, цифрыи стрелки из серебристого металла — показывали восемь утра. На часах играли солнечные зайчики, плавно соскальзывали с циферблата па пол,, по кремовой панели стены, и снова прыгали вверх. Это ветерок шевелил на окне занавеску.

Сапиенс некоторое время бездумно следил за перемещением солнеч­ных пятен по стене и циферблату, ждал, когда они косо метнутся в угол—доктор Арт откроет дверь в палату, занавеску сквозняком отбросит от окна, и зайчики шарахнутся в сторону. Но они не шарахну­лись: занавеску не отбросило, а прижало к окну, солнечные блики за­дрожали на циферблате, радужно вспыхнули стрелки. Пять минут девятого.

Сапиенс повернул голову к двери, натянул одеяло выше живота. Солнечный свет падал на руки, и рыжие волосики казались золотыми. И веснушки на белой коже были видны особенно отчетливо — отврати­тельные рыжие пятнышки, точно ржавчина въелась. Сапиенс стиснул зубы, молча, кивком, приветствовал доктора Арта.

Доктор был без халата, в легком сером костюме и золотистой ру­башке, в сандалетах такого же золотистого цвета. Он подошел к кро­вати, неся перед собой стул, поставил его почти рядом с изголовьем и сел, положив ногу на ногу.

— Что вас беспокоит? — он смотрел на Сапиенса сквозь стекла очков, обыкновенных, не зеркальных, но, хотя стекла были толстые, они почему-то не увеличивали зрачки, а уменьшали — взгляд казался настороженным и колючим.

— Меня беспокоит эта ржавчина,— глухо сказал Сапиенс и уставил­ся на свои руки.— Рыжая ржавчина. Я не могу видеть эти пятна...

Доктор Арт чуть переменил позу, вернее, не переменил, а переложил правую ногу на левую, поменял их местами, покачал носком сандалеты.

— Я вам уже объяснял, что генетические структуры, ведающие пиг­ментом, не изменяются столь быстро. И кроме того, я вижу, что вас обеспокоило нечто другое. Что именно? — он наклонился к Сапиенсу совсем близко, подался к нему всем туловищем-— Вы видели что-либо во сне?

— Да.— Сапиенс спрятал руки под одеяло, втянул голову в плечи.

— Что?

— Я не помню,— сказал Сапиенс,— ничего не помню. Но это был чужой сон. Я не должен... не мог... Вы понимаете? Это — не мое.

Он уставился на доктора Арта со страхом и злобой. Даже желваки заходили, искривился рот. И руки под одеялом сжались в кулаки. Он выпрямился.

— Вы гарантировали мне полное сохранение личности, не так ли?

Доктор Арт усмехнулся едва заметно.

— Но ведь то, что вы сейчас говорите, лишний раз доказывает, что личность ваша сохранена. Вы сказали, что это был чужой сон, вы пони­маете, что это не ваше. Вы сказали также, что не можете видеть эти пятна, они вам неприятны, даже ненавистны. Почему? Да потому, что вы — это вы. Но...— Доктор Арт опустил правую ногу на пол.— Я дол­жен вам кое-что сказать. Вы, очевидно, представляете себе пересадку мозга несколько упрощенно. Не следует думать, что мы взяли и вынули из вашей новой черепной коробки прежний мозг, вымыли ее, как каст­рюлю, и целиком вставили новый, ваш. Пересаживаются отдельные участки мозга, те, в которых хранится память и ее механизмы, участки коры, несущие в себе индивидуальность вашего мышления, всю ту ин­формацию, которая составляет сущность вашего «я». Центры, ведающие физиологическими функциями организма, движением, ориентировкой в пространстве, зрительными образами нет нужды пересаживать. Пока это слишком сложно и опасно и мы их оставляем в «кастрюле», совме­щая с пересаженными участками. Эта методика разработана достаточ­но хорошо. Нам не удается пока, правда, исключить полностью «втор­жение» остаточной информации прежнего мозга в пересаженные об­ласти. В опытах над животными мы не могли установить этого со всей ясностью, и только наблюдения над вами, после того как вы стали спать без наркотиков, дали необходимый материал. Ваш сон и есть «вторже­ние» чужой остаточной информации. Вы не должны этого бояться, это пройдет. Скоро вы будете видеть свои собственные сны.

Он говорил, чуть наклонясь вперед, сухо и четко, как будто читал лекцию.

Сапиенс слушал его, закрыв глаза, уголки рта изредка нервно вздрагивали. Когда доктор умолк, он сказал спокойным ровным голосом:

— Вы кончили? Благодарю вас. Оставьте меня одного.

Почувствовав, что доктор Арт встал, он остановил его жестом, не открывая глаз:

— Минутку. Я хочу встать и заняться делами. Убраны ли зеркала из туалета и рабочей комнаты? Убраны? Благодарю вас. Зеркало в хол­ле прошу задрапировать шторой. Уже сделано? Спасибо. У меня все.

Он не открыл глаза до той минуты, пока доктор Арт не вышел из палаты.

***

...Начало этому положил доктор Кристиан Бернард из Кейптауна в декабре 1967 года. Вини Арт отлично помнит тот день, когда их, молодых аспирантов, пригласил к себе профессор Бор и сделал сообще­ние об операции по пересадке сердца, осуществленной в кейптаунском госпитале «Хроте схюр». Луис Вашканский — так, кажется, звали'чело- века, которому пересадили чужое сердце, и он жил с этим сердцем ров­но врсемнадцать дней. Второго звали Филипп Блайберг. Дантист с лег­комысленными для пожилого человека усиками. Ему пересадили сердце цветного, и газеты Южно-Африканской Республики всерьез дискутиро­вали, насколько это соответствует принципам морали — сердце цветного в груди белого человека. Мог ли он, Вини Арт, знать тогда, что прой­дут годы и он осуществит самую фантастическую операцию во всей истории человечества? И что самой главной проблемой окажется не барьер биологической, тканевой несовместимости’ (это уже давно поза­ди, пересадка внутренних органов от человека к человеку стала таким же обычным и простым делом, как переливание крови, запросто при­живляются конечности), а барьер моральной несовместимости, психо­логической, психической и еще черт ее знает какой, связанной с таким, казалось бы, нематериальным фактором, как убеждения и преду­беждения.