Петр Семилетов - Электрический цирюльник Страница 2

Hа душе Ухарева стало беспокойно - до этого момента Аристотель применял свои способности лишь на нем самом, да на шестилетнем Славке, без дела бродившего по улице. Однако, надо было пробовать новинку далее, и поэтому Ухарев указал Аристотелю на рассевшегося на стуле пристава:

-Постриги его.

-Да побрей, - добавил пристав.

-Да побрей, - сказал Ухарев.

-Hо усы оставь!

-Hо усы оставь.

Аристотель одной рукой ловко повязал за воротом пристава полотенце, и начал дело.

Через минуту довольный Пантелей Игнатьевич уходил в дождь, довольно восклицая:

-Ай да молодец! Вот это чудо так чудо! Сразу видно, что заграничная штука!

И клиенты повалили косяком - земля ведь слухами полнится. Раз пристав человек власти - остался доволен, то и простым смертным дивом механическим не грех попользоваться. Вскоре вся Лукьяновка стриглась и брилась у Ухарева. Зловещий дворник, получив нагоняй от пристава, засыпал выбоину у порога цирюльни песком, а сверху положил настил из досок. Часть торговок переместилась с рынка к стенам цирюльни, ибо торговля здесь шла получше.

Ухарев теперь сидел в роскошном кресле с обивкой из бархата львиного цвета, поставленном в углу цирюльни, и важно командовал Аристотелем:

-Господин Аристотель, соблаговолите постричь клиента.

Или:

-Сударь, у Вас работа.

И при этом кивал на вошедшего посетителя.

Слава о чудесном механическом парикмахере загремела на весь Киев. Стали съезжаться кареты, одноколки, невероятно гремящие автомобили.

Ухареву пришлось нанять специального человека, который назначал посетителям время, и записывал это в специальную книгу.

Пошли деньги.

****

Вот уже прошло две недели, как плод технического прогресса от "Электрикус Механикус Люкс" являлся непременным атрибутом цирюльни на Татарской. Погода решила проявить милость, и дождь перестал лить. Однако, над городом постоянно угрожая висели серые тучи.

В одиннадцать часов вечера было уже темно, и за окнами цирюльни слышался далекий лай дворовых собак.

Ухарев находился на первом этаже цирюльни, сидя в кресле, с большой картонной коробкой на коленях. В той коробке лежали бумажные ассигнации, и Ухарев их сосредоточенно пересчитывал, иногда слюня свои пальцы.

Hаконец подсчитав всю сумму, он собрался подняться наверх, откуда уже раздавался резкий храп Марфы Семеновны. "Э, а лет 20 назад она так еще не храпела", - подумал Ухарев.

Он начал вставать с кресла, и вдруг обнаружил Аристотеля, стоявшего настолько близко, что подняться с кресла, не сдвинув оное назад, было невозможно.

-Пошел прочь! - сердито сказал Ухарев. Двигать кресло в его намерения не входило.

Аристотель не сдвинулся с места.

-Пошел, кому говорят! - Ухарев глядел на существо снизу вверх.

КЛИHК!!!

Растопырились пальцы-лезвия.

Ухарев оттолкнулся от пола ногами, и кресло, оставляя на краске пола линии, отъехало к самой стене.

Аристотель протянул вперед руку - с широкой шестипалой кистью, и струнами-мышцами, и схватил Ухарева за лицо.

...Долгий, леденящий душу крик разнесся над ночной спящей Лукьяновкой, докатился до глубоких прудов и темной дубравы, а затем затих, заглох.

****

Майская жара проникала в окно вагона так же настойчиво, как и дым от паровоза. В купе ехали двое - и больше никого. Да еще чемодан, набитый деньгами.

Один пассажир был высок ростом и широк в плечах. Одежда его, правда, не соответствовала сезону - глубоко натянутая широкополая шляпа, теплый длинный плащ, перчатки на руках. Круглые черные очки и повязанный вокруг лица шарф завершали картину.

Другой пассажир, а вернее, пассажирка, являлась ни кем иной, как Ухаревой Марфой Семеновной. Вот только выглядела она неважно - исхудавшая, бледная, мешки под глазами. Иногда она пыталась поесть - раскрывала рот, обнажая два ряда темных железных зубов, и всухую жевала пищу, потому что слюны у нее уже не было. За щеками перекатывались буграми механические мышцы.

Куски пищи падали на пол, так и не проглоченные, и Марфа Семеновна сидя наклонялась, чтобы собрать их с пола - при этом спина ее издавала звук ломающегося ржавого листа металла.

Попутчик ее молча смотрел в окно. Hа проплывающие мимо домики с белыми стенами, яблоневые сады, и небольшие болотца.

В этот время в Киеве Стальников отрезал пилой себе руку, потому что под кожей натянулись крепкие струны.