Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 2

Приняв такое решение, я облегченно вздохнул. Конечно, и перед написанием пьесы необходимо проделать определенную подготовительную работу: переговорить с директором театра, посмотреть несколько новомодных постановок, сориентироваться в общей направленности сезона, при случае потолковать с актерами. Приспела пора и мне заделаться театральным драматургом, как ни крутись, от этого не уйти. Я уже решился позвонить Д., когда меня вдруг осенило, что Пиранделло начал свою карьеру в пятьдесят шесть лет, однако это не помешало ему снискать большой успех. Мне удалось вовремя перехватить официанта, по моему поручению направившегося было к телефонному аппарату; ну, милые мои, если и в пятьдесят шесть еще не поздно, то я преспокойно успею закончить разгадывание кроссворда, к которому едва приступил. А надо сказать, что вот уже несколько лет кряду я постоянно разгадываю кроссворд, который рае в неделю публикует одна из наших газет: это вошло у меня в привычку, стало моей кабалой, и стоит мне пропустить хоть раз, как вся неделя кажется мне несчастливой. А меж тем кроссворды эти причиняли мне немало досады, поскольку господин заведующий рубрикой (не имею чести лично быть знакомым с ним) под заголовком «Поговорка» каждую неделю включает в кроссворд – и по вертикали, и по горизонтали – очередной афоризм. Все они как на подбор – сплошь превосходные, сочные народные поговорки, беда лишь в том, что в языке их не существует. Видимо, издатель сочиняет сам и из скромности или же художнического снобизма приписывает их народу, вроде Кальмана Тали[2] с его пресловутыми «подлинными» балладами куруцев. У него встречаются, например, такие «поговорки»: «Бабьи слезы – что жменя проса», «Глаз с кривотою, а норов с привередою». Вот и извольте теперь себе представить, каково это разгадать в кроссворде присловье, которого сроду не слышал, да еще когда у тебя половины букв не хватает! Я уж подумывал о том, чтобы написать издателю разгневанное послание или прилюдно призвать его к ответу.

Да, по всей вероятности, в тот момент меня обуревали подобные намерения, поскольку помню, до какой степени я был взвинчен. «Кто… пе… резви… неет и… дет!» – мыслимое ли дело из этих обрывков составить мало-мальски внятную поговорку? Не хочу обременять совесть своего коллеги предположением, будто бы и недуг-то мой, по сути, начался с того злополучного кроссворда (как выяснилось, болезнь возникла раньше), однако факт, что я готов был на стенку лезть от злости. Что это за чертовщина такая «…резви… неет и… дет»? Нет такой поговорки и быть не может! Я аж покраснел от усердия, пытаясь реконструировать сей фольклорный перл сомнительной подлинности.

И в этот момент тронулись поезда. Точно, как по расписанию, в семь часов десять минут.

Я удивленно вскинул голову. Что бы это значило?

Послышался натужный, медленный скрип – так скрипят колеса локомотива, приходя в движение, – затем все нарастающий грохот, вот поезд проносится мимо меня, затем стук колес и гул постепенно, стихает: точь-в-точь как в песне бурлаков «Эй, ухнем!».

Должно быть, грузовик проехал. Я возвращаюсь к расшифровке загадочной поговорки.

Но не тут-то было: минуту спустя отправляется следующий поезд, в точно таком же темпе. Зашипел, трогаясь с места, локомотив, прогрохотали колеса и стихли вдали.

Я раздраженно оборачиваюсь к окну, выходящему в переулок. С каких это пор тут стали ходить поезда? А может, это опробовали какое-то новое транспортное средство? В последний раз мне довелось видеть поезд на улицах Пешта в бытность мою семилетним мальчишкой: паровик ходил вдоль улицы Барош, где мы жили. С тех пор, насколько мне известно, в столице движутся лишь трамваи, да и то не по Университетской улице.

Не иначе как промчалась лавина автомобилей.

Я в третий раз вскинул голову и лишь на четвертом поезде сообразил, что у меня галлюцинация.

Ярко выраженных галлюцинаций со мной никогда не случалось; понятно, что с этой первой я не сразу смог разобраться. Зачастую, еще со времен детства, со мной бывало, что я, сидя дома, а в особенности бродя по улице, слышал, как кто-то зовет меня по имени. Очень тихий, едва различимый голос шепчет: «Фрици!» – словно желая меня предостеречь; но чаще оставалось впечатление, будто меня окликает какой-то давний знакомец, стесняющийся своей бедности настолько, что не решается позвать громко, вслух. Да и голос казалось, вроде бы знакомый, вот только не знаю чей: кто-то из детской поры, забытый мною напрочь, какой-то дальний родственник – я считал его умершим, но он не умер, просто живет в нищете и скрывается, стыдясь этого, а сейчас ему необходимо спешно сообщить мне что-то, и после он опять тотчас же исчезнет. Поначалу я даже оборачивался на зов, но потом понял, что это проделки слуха, и подобные явления меня не тревожили; я знай себе шел дальше, не оборачиваясь, и даже свыкся, сроднился с загадочным голосом.

Но на сей раз со мною происходило совсем другое.

Звук был настойчивый, требовательный, сильный, – шум поезда причем настолько громкий, что заглушал реальные звуки; официант что-то говорит мне, а я не слышу.

Исходит этот звук не из окружающего внешнего мира – с удивлением констатирую я.

И как ни тщусь, а обнаружить источник звука не могу.

Тогда, значит…

Значит, он зарождается внутри меня, в моей голове.

Поскольку никаких других симптомов я не ощущаю, то шум этот не нахожу тревожным – всего лишь странным и непривычным.

Я убеждаюсь в том, что галлюцинирую. Однако с ума я не сошел, тотчас же добавляю я, иначе я не смог бы констатировать этот факт.

Тут нарушение какого-то иного характера.

Узкопленочный фильм

Ужинаю я дома; с января месяца мы с сынишкой ведем холостяцкую жизнь: его мать в Вене изучает фрейдизм и стажируется по части неврологии в клинике Вагнера-Яурегга. За ужином заходит разговор о начертательной геометрии и физике, и я в качестве примера упоминаю такой сложный механизм, как человеческая конструкция. Цини, будучи всего лишь пятиклассником, не замечает, что, пускаясь в рассуждения о природе и жизни, я нередко использую его в качестве подопытного кролика: небрежно, будто речь идет о материале, который ему предстоит усвоить в старших классах, я вперемежку с прописными школьными истинами подсовываю ему свои собственные теории, пока еще никому не известные, и пытаюсь опробовать их на нем. В данный момент его интересует механизм мышления, и я принимаюсь разглагольствовать об энграммах, о «проторенных» электрических путях в мозговом центре, об условных рефлексах и тут же – словно продолжаю говорить о вещах общеизвестных – сажусь на своего конька: теорию «автономной» деятельности человеческих органов. У каждого из наших органов в отдельности существуют свои специфические средства выражения, они умеют «говорить», нужно лишь понимать их язык. Приведя в пример самого себя, я выдаю за факт свое сокровенное желание (чем вам не аутизм?[3]): стоит только мне сосредоточиться и внимательно прислушаться к себе, и я с известной долей приближенности могу определить, в какой именно части мозга зарождается у меня та или иная мысль. Когда я произвожу подсчеты, забавляюсь игрой слов, разлагаю предмет или явление на составные части (то есть проделываю анализ), – то какие-то процессы происходят здесь, впереди, в лобной части мозга: музыкальное восприятие, чувства, страсти (любовные – думаю я при этом, но не произношу вслух) возникают в задней части черепа. Я тотчас решаю про себя сегодня же, перед сном, продолжить в постели свои эксперименты: вот уже который год я внушаю себе, будто упорной тренировкой можно научиться изнутри управлять мыслями, приводить в движение ганглии подобно тому, как атлет управляет своими мускулами, а пианист – пальцами. Эта идея пришла мне в голову еще годы назад как панацея против бессонницы: можно было бы засыпать без каких бы то ни было вспомогательных внешних средств, если бы удалось найти в воображаемом аппарате где-то поблизости от продолговатого мозга точку, мысленно нажав на которую ничего не стоило бы выключить весь центр, приподнять его над реальностью с помощью этакой Архимедовой спирали. Цини надоело выслушивать мои умствования, он переводит разговор на водное поло и сообщает, что занял первое место по прыжкам в высоту. Скромно, однако же не без некоторого хвастовства (скромничать теперь было бы с моей стороны нахальством; «Вам пока еще нечего скромничать», – одернул Ошват[4] некоего начинающего поэта) я упоминаю о своих спортивных достижениях в молодости и в связи с этим замечаю, что со времен скарлатины, которую я перенес в детстве, я ни разу ничем не болел (аппендицит не в счет). Разумеется, я втайне надеюсь снискать этим уважение Цини.

Мимолетным воспоминанием проскальзывают сегодняшние поезда, но я сразу же и забываю о них.

С утра уже к восьми ко мне являются за корректурой. Затем Денеш, мой секретарь, докладывает, что шкафчик для бумаг, который мне вчера посчастливилось приобрести по дешевке, надо отполировать, но лучше договориться об этом самолично, потому что мастера так и норовят обсчитать да надуть заказчика, а если я наведаюсь к ним собственной персоной, то, глядишь, и сделают за полцены. Я и в самом деле наведываюсь в мастерскую, разговариваю со столяром тоном доброжелательного превосходства, ввертывая просторечные выражения, как обычно при общении с людьми «из народа» однако моему самолюбию льстит, что мастер величает меня господином писателем, а стало быть, «признал» меня. Затем в кафе я наспех делаю наброски и к одиннадцати поспеваю в издательство, где мне предстоит составить сборник рассказов и подобрать название. Тут приходится как следует пораскинуть мозгами; я перелистываю оттиски, размышляя, какой бы рассказ поместить вначале, чтобы его названием озаглавить и всю книгу. Сперва выбор мой падает на рассказ под названием «Моя мать», но затем, и сам не знаю почему, я останавливаюсь на «Смеющихся больных», хотя этот вариант вовсе меня не устраивает. Помнится, когда мне попал в руки томик давних рассказов Костолани под названием «Больные», я еще тогда подумал, что писателю передовых убеждений подобают слова сильные и уверенные; не пристало нам на манер изнеженных импрессионистов блаженной предвоенной поры кичиться хворями, признавая тем самым, что искусство в какой-то мере является болезненным состоянием, тогда как оно совсем наоборот олицетворяет собою особую, более высокую степень здоровья. После издательства я прямиком направляюсь в редакцию просить тему для репортажа, в приемной мы сталкиваемся с Б. и обсуждаем, что все же недурно было бы осуществить серию обзоров; если начать по весне, то к будущему рождеству, глядишь, и раскачаемся. Вскрываю письмо от некоего литературного общества – меня приглашают прочесть лекцию. Я стараюсь подавить в себе угрызения совести: боже правый, сколько адресованных мне писем осталось без ответа, но сейчас не до того, непременно следует потолковать с директором театра, да и заручиться поддержкой министерства тоже не мешало бы, а кроме того, сегодня я должен раздобыть работу для Пали Сабадоша, мужа нашей домоправительницы Роэи. К двум часам я наконец добираюсь домой, Цини за обедом всю душу измотал мне из-за какого-то журфикса, еще чего выдумал сопляк, с этих-то пор! После обеда я слышу, как Пали, сынишка нашей экономки, восхитительный крепыш с сочным, палоцким выговором, только что поступивший в первый класс, усердно заучивает фразы по букварю. И тут вдруг слух мой улавливает слова: «Морицка читает, а Шамука пишет». Дай-ка на минуточку мне твою книгу. Прекрасный, новехонький букварь со множеством картинок. Но что это? Померещилось мне или же попросту народное просвещение у нас сделалось куда как либерально, а я проморгал это новшество? На одной из картинок изображена семья, сидящая за праздничным столом, и у всех до единого на голове шляпы. Под картинкой помещен стишок, озаглавленный «Седер».[5] Что же это за учебник такой интересный у тебя, Пали? Перелистываю в обратном порядке страницы, добираюсь до титула, и тут выясняется, что это учебник для еврейской церковной школы. Выспрашиваю Рози, а та, пожимая плечами, удивляется: она ничего знать не знает и ведать не ведает, пришла мальчонке пора учиться, она и определила его в школу, какая к дому поближе; школа опрятная, красивая, учительница такая добрая да славная, парень учится замечательно, круглый отличник, вот, правда, уроки закона божьего для католиков проводятся отдельно. Цини катается со смеху: выходит, Пали, ты еврейчонком заделался, отныне станем звать тебя Шмулем и изволь отращивать пейсы. Пали поначалу стойко отбивает нападки, но под конец разражается слезами: «Не хочу быть еврейчонком», – вопит он. Правда, вскоре успокаивается, шалит, катаясь по дивану, и когда я щекочу его, он давясь смехом, выкрикивает: «Эй, полегче, еврейских детей обижать не положено!» Однако же он хорошо информирован.