Эммануил Райс - «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) Страница 2

Поздно освоенный Райсом русский язык, о котором и сам он, и вслед за ним Марков отзывались скептически, при ближайшем рассмотрении вовсе не так плох, по крайней мере в письмах. Кое-кому из коренных русских литераторов того периода не грех было бы и поучиться.

Письма сохранились в архиве Маркова и ныне находятся в РГАЛИ (Ф. 1348. Собрание писем писателей, ученых, общественных деятелей). Текст печатается по ксерокопиям с оригиналов. Пунктуация, которой Райс в своих письмах слишком часто пренебрегал, приведена к современным нормам, однако сохранены наиболее характерные для его стиля особенности. Имена, произведения и издания, сведения о которых можно почерпнуть в широко доступных энциклопедиях, справочниках и учебниках, не комментируются (иначе пришлось бы в качестве примечаний переписать добрую часть Larusse и Большой российской энциклопедии совокупно с Брокгаузом и Ефроном, настолько много имен приводит Райс всуе). Да и вряд ли эти письма станет читать человек, которому надо объяснять, кто такие Малларме, Эренбург, Флоренский или Унамуно, а также уточнять разницу между журналами «Путь» и «Новый путь».

1

Париж 17-1-55

Многоуважаемый господин Марков.

Ваша книга «Приглушенные голоса»[5] была для меня большой радостью. Наконец-то появился в эмиграции человек, глядящий на поэзию более широко и открыто, чем все, свободный от тиранически господствующего близорукого и провинциального литературно-критического трафарета всех остальных наших критиков.

На самом деле не все Ваши коллеги столь ограничены. Многие из них внутренне негодуют, но ни у кого из них, до Вас, не хватило смелости утверждать ценности, выходящие за рамки трусливого конформизма, остановившегося где-то недалеко до первых проявлений символизма.

Ваши статьи о Хлебникове[6] (в «Гранях» № 22) и о футуристах[7] вообще (в «Новом журнале» № 38), только что мною прочитанные, — еще смелее, еще культурнее и идут еще дальше, чем введение к Вашей первой (первой из мне известных) книг.

Без всякого Вам комплимента — не знаю, найдется ли среди критиков эмиграции равный Вам по любви к литературе и по широте горизонта — а не это ли главные достоинства критики?

В связи с Вашей расширяющейся деятельностью, я разрешил себе побеспокоить Вас письмом, в надежде установить с Вами контакт, вот для какой цели:

Вам, возможно, известен термин «Русский ренессанс», применяемый некоторыми нашими идеологами (Бердяев, Степун, Вышеславцев и т. д.) к эпохе, которую Вы обычно называете «Серебряным веком»[8]. Революция сломила рост этого движения, открывавшего неограниченные возможности. Но и достигнутого достаточно для того, чтобы обеспечить за русской культурой одно из первых мест в мире. Во многих областях до сих пор (35 лет спустя) другие народы не достигли уровня некоторых из наиболее выдающихся представителей этой эпохи, напр<имер> Розанова, Белого, Шестова, Флоренского, Лосева и мн<огих> др<угих>, не говоря о поэтах.

В настоящее время — после многолетних усилий большевизма — порыв этот сломлен почти непоправимо. Так, по крайней мере, кажется, глядя на СССР из эмиграции. Есть ли там молодежь способная и желающая оставаться на культурном уровне 1920 года? Есть ли у нее для этого физическая и практическая возможность?

Увы — не знаю, но сомневаюсь. Вы — пока единственный из новых эмигрантов, мне известных лично или по их произведениям, остающийся на уровне Ренессанса и способный обеспечить преемственность для будущего.

Старики — один за другим уходят — напр<имер>, Вяч. Иванов, или же теряют влияние. Может быть, в момент, когда Россия снова будет свободной и получит возможность вернуться на свой творческий путь, — не окажется у нее больше людей, способных возобновить прерванную связь с бывшим расцветом.

По воле судьбы мне повезло — я и лично знал многих представителей Ренессанса, и имел возможность познакомиться с их творчеством по книгам. Кроме того, мне посчастливилось приобрести общую культуру, вряд ли доступную большинству желающих из современной русской молодежи.

Мое горячее желание, если таковая возможность предвидится, — поставить на службу русской культуре мои силы, в указанном направлении.

Обращаюсь для этого к Вам как к человеку, вполне эти проблемы понимающему и живущему ими (это видно по всему Вами написанному), и не сомневаюсь, что Вы это поймете.

Оставляя временно в стороне вопрос о возможностях воздействия на молодежь в СССР, увы, отрезанную от нас силой вещей (хотя и не могу примириться с тем, чтобы никогда и никак, раз навсегда, мы должны были бы отказаться от мысли им помочь) — нельзя ли как-нибудь показать ценности нашей культуры молодежи, живущей в эмиграции.

В ее среде наверное есть люди, жаждущие подлинной культуры. Их кормят почитанием эмигрантских авторитетов, часто мало чем превосходящих советские.

Я не могу себе представить, чтобы знакомство с живой культурой нашего недавнего прошлого (которое для меня, и наверное, и для Вас — есть настоящее и будущее — или путь к будущему) не зажгло хотя бы некоторых из них.

В этом прошу Вас мне помочь, дорогой господин Марков, если можете. А если нет — извините меня, пожалуйста, за это длинное письмо.

С глубоким уважением и с радостью встретить живого, замечательного, духовно близкого человека остаюсь преданным Вам

Э. Райс

P. S. Простите меня за мое фамильярное обращение к Вам, к сожалению не знаю и не смог узнать Ваше имя-отчество.

Exp: Е. RAIS 5 r<ue> Gudin Paris XVIe

2

Париж 17-2-54[9]

Дорогой Владимир Федорович.

Написал Вам было в первый раз — потому что меня инстинктивно потянуло к Вам. И, действительно, вижу — что не ошибся. То, что Вы рассказываете о себе и о русской молодежи — очень интересно. Но главное — направленность Ваших исканий…

Начну с того, чтобы, со своей стороны, рассказать Вам вкратце о себе — то, что может Вам помочь ориентироваться. Не в пример Вам — я человек с окраины — родился в Бессарабии (Хотин) в еврейской семье в 1909 г. В 1918 г. нас оккупировали румыны, что мне дало возможность ознакомиться и с их языком и культурой, довольно значительными. Как и все окружающие — считал себя русским и жил русской культурой. Только в провинции, у нас, ценили главным образом то, что и теперь прославляется в СССР: Пушкин — Гоголь — Лермонтов — конечно! Но затем — Белинский — Писарев — Добролюбов — и имя им легион, даже Надсон, Скабичевский и еще хуже. Понимать Пушкина учились у Белинского.

Только, помню, меня никогда не удовлетворяла эта «критика» — инстинктивно я чувствовал, что это «не то», но не знал, где искать настоящее. О Брюсове, напр<имер>, или о Гиппиус у нас говорили презрительно, как о «декадентах», которых следовало чураться, чтобы избежать развращения.

Поэтому, еще в гимназии, через румын, я приник к французам (Бодлер — Рембо — Маллармэ) и увлекся ими. К русской же культуре относился с легким пренебрежением.

И вот, в Париже, куда я попал в 1934 г., я встретился с эмигрантами, которые мне открыли подлинную, мою Россию — у которой я очень быстро почувствовал себя дома — впервые в своей жизни. Наиболее сильное впечатление произвели на меня Розанов, Белый, Шестов, а среди поэтов Сологуб, Блок, Кузмин, Мандельштам, Цветаева, Хлебников…

Но, как и Вы теперь, был далек от религии, и поэтому многое оставалось мне закрытым.

Когда наступила гитлеровщина, я открыл свое еврейство, сначала из оскорбленной гордости, потом и духовное ядро. Изучил древн<е>евр<ейский> язык и получил доступ к величайшей мистике и метафизике человечества — к Талмуду, Зогару, лурианской каббале, хасидизму и т. д. (Верьте, что это я не из патриотизма — давно люблю и изучаю и индусскую, и китайскую, и мусульманскую, и западную мудрость.) Думал себя посвятить целиком этому, но пришлось бросить из-за того, что, взявшись 35 лет от роду за изучение древн<е>евр<ейского> языка и письменности, я убедился, что навеки осужден в них оставаться подмастерьем или калекой.

Вернувшись после войны в мою русскую стихию в Париж (хотя и сильно обедневшую) — выкристаллизовалось так: оставаться духовно евреем русской культуры. Опыт, приобретенный в еврействе, открыл мне глаза на духовность русского православия — главн<ым> обр<азом> на раскол. Кроме Аввакума, раскольники никогда не переставали творить напряженно и прекрасно в области веры. Они создали богатейшую, прекрасную литературу, увы, очень мало известную, даже самым образованным русским (все-таки покойный Г.П. Федотов ее знал и немало говорил мне о ней). Затем — русская философия, начиная от Сковороды и славянофилов до недавно умерших Франка и Булгакова. Особенно меня поразили погубленные большевиками Флоренский и А.Ф. Лосев — последний выступил в печати уже при большевиках и на свои личные средства, в советских условиях, выпустил 5–6 книг, вероятно наиболее гениальных из всего созданного в области мысли в XX веке во всем мире.