Анатолий Малкин - А потом пошел снег… (сборник) Страница 20

Он всегда был всем нужен, но только в связке с чем-то: с его умением говорить, или с его знакомствами, или с его возможностями, но при этом часто отпугивал людей своей энергией и даже усидчивостью – называл себя каменной задницей, – пугал серьезным желанием прикрепить особо избранных к себе на всю оставшуюся жизнь.

Кстати, Зяблика он встретил на лестнице какого-то учреждения и сразу понял, что не должен ждать ни секунды – она потом говорила ему, как ее это потрясло и как ее потянуло к нему. Точно он не помнил, но, кажется, без стеснения взял за руку, сказал что-то хорошее, предложил попить кофе, а она не отказалась, не стала из себя строить недотрогу. Они мгновенно поняли, что это судьба, с которой шутить не надо.

Он вспоминал все это, лежа на Иришкином диване в большой комнате. С некоторых пор ему это позволялось, и он стал делить ночь надвое – часть в спальне на своей кровати, часть на диване – сон стал беспокойным особенно после того, как стукнуло пятьдесят. Но теперь он лежал в каком-то полузабытьи – даже услышал, что постанывает, проснулся и испугался, а вдруг жена подумает, что он просит пожалеть – вот стыд-то.

В квартире было тихо, стучали часы, отсчитывая интервал перед получасовым боем, он смотрел на люстру, вспоминал, как чуть не сошли с ума, увидев ее на Фрунзенской, и тут же потратили все полторы тысячи зеленых, что были в заначке, повесили и долго еще любовались красотой – больше ничего в комнате и не было – это потом понабилось всякого.

Люстра пускала зайчики от лунного света на потолок, стекла горок, на руки, которые лежали поверх пледа.

Он не знал, как пережить ночь.

А потом заснул.

Разбудил его шум кофейного автомата. «Раньше – никогда, пока сплю. А может, это я вру? Просто подходили и будили? И не помню уже…»

Он полежал немного, но сразу же встал, как только жена ушла из комнаты.

Пошел в кабинет за бумагами, потом в спальню – надо было взять другой пиджак – и невольно услышал, что жена в ванной разговаривает по телефону. Она пустила воду, но разговор был слышен – теперь в их доме жили трое.

Это оказалось до такой степени нестерпимо, что он еле удержал себя, чтобы тут же не сбежать, ушел на кухню, пил кофе, поздоровался, когда она вошла, налил кофе и ей, что-то ответил на вопрос о работе, потом извинился, ушел.

Когда надевал пальто, на кухне снова звонил телефон. «Это что, вот так надо, не переставая? Можно ведь было бы подождать, пока он уйдет».

Она появилась в передней, когда он открыл дверь в коридор, вышла за ним на лестницу, провожая – так было заведено у них, это был ритуал, и она, видимо, еще не готова была его нарушить.

– Ты на работу?

– Да, сегодня сплошные совещания.

– Я побуду дома пару дней, знобит что-то.

– Ничего не надо? Могу водителя прислать…

– Нет, нет, все есть, не надо. Когда вернешься?

– А зачем этот вопрос сейчас?

– Не беспокойся – я никого домой не приведу.

– А я и не беспокоюсь…

– Напрасно!

– Напрасно?

– Нет, я не об этом.

Заскрипел древний лифт в парадном, он повернулся и пошел по лестнице.

Сзади зазвонил телефон. Радостный голос жены произнес:

– Это я, солнышко, я сейчас.

Потом закрылась тяжелая, сейфовая дверь, и звук отрезало, как ножом.

Его просто вымело на улицу.

В машине попросил водителя включить ту новую станцию, что слушал накануне, поймал его удивленный взгляд, но не стал объясняться, просто закрыл глаза и снова увидел лицо жены, когда она разговаривала с тем ДРУГИМ по телефону, и понял, что Ирка врет, говоря, что еще ничего не понимает – понимает, знает, только боится ужасно, но так рада, так счастлива, что пережить это невозможно.

– Надо куда-то исчезнуть, куда-то смыться, – промычал он вслух, забывшись.

– Что? Куда? Не понял, Игорь Ильич? – повернулся к нему водитель.

Он махнул рукой, мол, это так, ерунда, если можно, побыстрее, и замолчал, думая только о том, что он не выдержит, и не надо иллюзий – она на той стороне, и предпринимать что-либо теперь уже бесполезно.

На работе взял папку с документами и заперся в кабинете. Это бывало с ним, так что переполоха не вызвало и все вокруг пока ничего не заметили.

Налил виски – вот этого с ним точно по утрам никогда не случалось. В голове, как ни странно, прояснилось, открыл дверь, сказал что-то смешное секретарше, прошел в зал заседаний, провел, и очень плотно, совещание по строительству павильона, потом встречу с юристом по договору с Би-би-си, осчастливил зама, велев оформлять ему командировку в Англию, даже смог просмотреть разработку по новому проекту о психоаналитиках, но понял, что это уж слишком для него, отказался от водителя и вот этим уж точно всех насторожил, сказал, что исчезнет на два дня, и поехал на дачу.

Дача у них была бревенчатая, двухэтажная, недалеко от МКАД, в старом дачном поселке на заросшем травой участке – терпеть не мог «газоностроительство», всегда говорил жене, что не собирается ждать триста лет, чтобы разрешили ходить по траве.

Приласкал собаку, которую тут же передал ему сосед, наблюдавший за ней в их отсутствие, побродил по пустому дому, но понял, что тошно ему и здесь, вышел на участок, набрал зачем-то пяток подосиновиков, положил на крыльцо, постоял, посмотрел на дом, не понимая, чего ему хочется, сел в машину и уехал в город.

Уже подлетая к Москве – гнал под сто пятьдесят, всех расшвыривая с полосы, но не встретив ни одного гаишника (насосались бы эти клещи сегодня по полной), – понял, что домой не хочет, звонить не будет, и поехал в гостиницу – вот чем хороша была новая жизнь – есть у тебя деньги – пожалуйста, на прописку никто не смотрит. Пококетничал со страшненькой маленькой девчушкой на стойке регистрации, обнадежил своими комплиментами, развеселил и получил ключ.

Двое суток он не выходил никуда – разве что спустился за виски и познакомился в фойе с пожилой проституткой, которой не повезло с импортными постояльцами. Она сидела в глубоком кресле у окна, безнадежно поглядывая на двоих совершенно пьяных финнов. Светлые чулки не могли спрятать ее не очень хорошие вены на ногах, и если бы не лиловые кружевные подвязки, которые кокетливо обнажала короткая юбка, смело можно было бы считать ее учительницей начальных классов. Он галантно пригласил ее к себе, ласково пресек попытки раздеться, объяснив, что хочет просто пообщаться – чего нам, старикам, морочить друг другу голову. Тетя Клепа – так он ее назвал, потому что с ней была огромная сумка из Черкизона, под Боттегу, скроенная китайцами и проклепанная со всех сторон перламутровыми бляшками, – не возражала, оговорив свою обычную плату.

Они подружились, рассказывая друг другу свои печальные истории, но под утро, когда он понял, что старая девушка целится поспать, снабдил ее достаточной суммой и проводил до такси.

На второй день он вдруг осознал, что Ирка ни разу не позвонила.

Не беспокоилась? Не хотела знать, что с ним?

Коля звонил, Зяблик звонила, а эта ни разу!

Его это так завело, что он напечатал какую-то сумасшедшую эсэмэску с покаянием, а в конце и с прощанием навсегда, перечитал, спьяну прослезился и решил сохранить, но запутался в кнопках, и сообщение ушло.

Тут он перепугался по-настоящему, понял, что сам, своими руками все и закончил – или он действительно подтвердил свое исчезновение из ее жизни, или это письмо будет последней к тому каплей. Тогда он еще не понимал, что последние капли были пролиты намного раньше.

С испуга вызвал румсервис с бутылкой виски – свое прикончил час назад, когда выпроводил благодарную девушку, всучив ей сотню долларов сверх оговоренной платы, но едва бутылка оказалась в номере, ему начали звонить долго, несколько раз подряд, потом пришло сообщение: «Милый мой, хороший, где ты, отзовись, с тобой все нормально? Я за тебя боюсь, лохматик, ответь, пожалуйста».

Он и правда написал горькие слова, очень уж хотел разжалобить, слабак, – но когда увидел сообщение, обрадовался вначале, а потом снова заартачился и не брал трубку, когда она звонила вновь и вновь.

А потом он заснул.

А когда проснулся, в ногах сидела Зяблик.

Потом, когда он уже выходил из штопора, она рассказала, как испугалась, услышав по телефону его мертвый голос, и поняла, что спасать его надо немедленно. Она рванула в Москву, наплевав на все условности, а может, и не наплевав, а придумав что-нибудь очень правдоподобное про работу – обычно она использовала для этого своего дружка из «голубых», он выручал ее, звоня и сообщая мужу или маме о неких срочных делах, а дальнейшее уже было делом техники.

Тогда, в то сумрачное московское утро, она, как настоящая русская баба, принялась его восстанавливать. Он сопротивлялся, лежал, зарывшись в кокон одеял, и не хотел расплескивать свое несчастье. Вначале она его, как маленького ребенка, упрашивала, потом накричала, сбросила одеяла на пол, всунула его в брюки, застегнула рубашку и довела до ресторанчика, внизу, за стойкой регистрации. Сразу же подозвала официанта и, не мешкая, заказала борщ, горячий, настоящего бордового цвета, со шкварками, чесноком и медком, для сладости. Дух от борща исходил такой, что он застонал – звук у него всегда был рядом с желанием, – проглотив первую ложку варева из ее рук. Потом ел самостоятельно, не заметил, как прикончил две порции, заедая теплым, только что испеченным хлебом и выпив махом две рюмки ледяной «Смирновской». Его бросило в пот, он закрыл глаза, и все поплыло вокруг.