Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву Страница 20

19 октября 1920 года.

Москва. Машина Троцкого пришла в шесть тридцать вечера. Николай Андреев пил со мной чай, и я предложила подвезти его: он живёт недалеко от Наркомата Армии и Флота. Был сильный снегопад, и пока мы ехали в машине, из-под колёс разлетались мельчайшие кусочки замёршего снега, обволакивая нас белой пеленой. В машине была крыша, но отсутствовали боковые стенки. На Красной площади у нас лопнула шина. Какое-то время мы терпеливо сидели и смотрели, как прохожие падали на скользком тротуаре, а повозки с большим трудом взбирались по крутому проезду. Зима наступила так внезапно. Лошади ещё не были подкованы с расчётом на скользкую дорогу, и поэтому им было трудно устоять. Этим утром на моих глазах упало сразу четыре лошади. В Лондоне подобное событие собрало бы толпу зевак, а здесь никто даже не повернул головы. Меня сильно рассмешило, как поднимают упавшее животное. Возница (мужчина или женщина, не важно) становится позади повозки и толкает её. Бедная лошадь, не в силах сопротивляться движению оглоблей, помимо своей воли в мучениях поднимается на ноги. Нет необходимости распрягать лошадь.

Сильно замёрзнув, мне уже было не до прохожих, которые скользили и падали на ледяной Красной площади. Тогда я спросила шофёра, как скоро мы сможем ехать дальше. В ответ услышала: «Сичас», что фактически означает «немедленно», а на самом деле может быть завтра или даже на следующей неделе! Поэтому я подняла меховой воротник своего лёгкого пальто, вытянула ноги вдоль сиденья и попросила Андреева сесть на них, чтобы хоть немного согреться. К Троцкому я вошла в семь тридцать. Он посмотрел на меня, а потом взглянул на часы. Я рассказала, что произошло. «И по этой причине вы опоздали?», - заметил он. Тем не менее, для него это не играло никакой роли: он мог бы меня и не ждать. Троцкий поцеловал мою замерзшую руку и поставил перед камином для меня два кресла: на одно кресло я села, а на другое положила греться свои ноги. Когда я немного оттаяла и зажгла все имевшиеся в помещении люстры, он заявил: «Давайте сразу договоримся: каждые полчаса я буду подходить и стоять рядом в течение пяти минут». Конечно, «пять минут» сильно затянулись, и мы разговорились, я продолжала работать, и счёт времени оказался потерянным. Когда зазвонил телефон, Троцкий спросил: «Вы позволите?». У него очаровательные манеры. Я сказала ему: «Я вам поражаюсь. Вы такой дружелюбный и вежливый. Насколько я понимаю, вы были весьма несговорчивым человеком! Что я буду говорить людям в Англии, когда меня спросят: «Что это за монстр, Троцкий?». С озорным взглядом Троцкий ответил: «Скажите им в Англии, скажите им …». (Но я не могу сказать ИМ!). Я снова обратилась к нему: «Вы так не похожи на свою сестру». Улыбка исказила лицо Троцкого, но он ничего на это не ответил.

Я показала фотографии своих работ. Троцкий попросил оставить ему одну из фотографий композиции «Победы». Среди бюстов он особенно выделил «Asquith» (Герберт Генри Асквит Премьер-Министр Великобритании от либеральной партии–Ред.) и заметил при этом, что эта работа выполнена с особым чувством и старанием. Троцкий предположил, что Асквит должен быть влюблён в меня, хотя это и не обязательно, и произнёс, посмеиваясь: «Вы мне подали идею. Если Асквит вскоре вернётся на свой пост (ходили слухи, что он может создать коалицию с лейбористами и признать Россию), я возьму вас в заложницы и продержу до тех пор, пока между нами не будет подписан мирный договор». Я рассмеялась: «То, о чём вы говорите с юмором, мне совершенно серьёзно сказал представитель британских властей, только он имел в виду Уинстона. На самом деле, я бы гордилась, если бы мне удалось внести хоть маленькую лепту в дело установления мира. А на угрозу, что вы можете расстрелять меня, Уинстон ответит только: «Стреляйте»…», и я уверена, что это правильно, точно такого же мнения придерживаются и большевики. Они, не колеблясь, расстреляют меня (некоторые из них мне так прямо и говорили), если это необходимо, даже если я им и нравлюсь как женщина. Уинстон – единственный человек в Англии, который сделан из того же теста, что и большевики. Он – сильный боец и фанатик.

В конце вечера Троцкий больше не возвращался к вопросу о моей поездке на фронт, и я сама спросила, что он решил, берёт он меня с собой или нет. Троцкий ответил: «Решать вам, хотите ли вы ехать. Но я отправляюсь туда только через три-четыре дня». Было уже поздно, он выглядел очень уставшим. Троцкий встал напротив, спиной к глиняному бюсту, и передо мной на одном уровне оказались сразу два профиля. Закрыв глаза, он слегка покачнулся. Я испугалась, что сейчас он упадёт в обморок. Невозможно представить, что такой человек, как Троцкий, способен потерять сознание, но при той напряжённой работе, как он вёл, всякое может случиться. Мои мысли были заняты только ваянием, и поэтому я произнесла: «Не упадите назад, иначе вы раздавите бюст!». Он быстро ответил: «Je tombe toujorus en avant!». Я попросила его вызвать для меня машину, чтобы не ждать на морозе или не идти в гараж. В ожидании машины Троцкий попросил принести репродукцию своего портрета, нарисованного его другом-художником. Он хотел показать мне, что трудности с его подбородком и челюстью пришлось преодолевать не только мне, но и другому рисовальщику, сделавшему удачные наброски. Троцкому нравится этот портрет; выполненный в цвете, его можно увидеть на стенах многих кабинетов. Я сказала, что хотела бы иметь эту репродукцию, и Троцкий сделал надпись «Товарищ Кларе Шеридан» и расписался. Это теперь производит ошеломляющий эффект на всех большевиков, заходящих в мою комнату и видящих этот портрет с дарственной надписью!

20 октября, 1920 года.

Москва. Товарищ Александр сообщил по телефону, что заедет за мной в час дня, и мы отправимся на меховой склад. Думаю, сильные морозы заставили его сжалиться надо мной. Перед уходом Вандерлип остановил меня и сказал, чтобы я не глупила и выбрала соболиную шубу, иначе он перестанет разговаривать со мной. Угроза на меня не подействовала. По дороге на склад Александр заехал за незнакомым мне мужчиной, с приятными манерами, с которым я остаток дороги проговорила на смешанном английском и немецком. Мы приехали в один из крупнейших в Москве меховых складов, национализированных советской властью. Это было мрачное здание с холодными каменными сводами. В клетке лифта мы поднялись на последний этаж. Вытянутое затемнённое помещение с низким потолком тускло освещалось единственной лампочкой в углу. Сверху свисали сотни меховых шуб, создавая причудливую иллюзию загубленных жён Синей Бороды.

Я сняла пальто, чтобы начать примерку. Пожилой мужчина с обликом легендарного Моисея, говоривший по-немецки, предложил мне на выбор несколько самых лучших шуб. Александр взглянул на всё это с мрачной улыбкой и спросил, как долго я намереваюсь наслаждаться этим занятием. Выбор оказался нелёгким. Шубы были пошиты три года назад, и даже по московским понятиям считались старомодными! Мне приглянулась коричневая сибирская дублёнка, подбитая горностаем, но она оказалась испорченной молью. Шубка из каракульчи выглядела довольно тонкой.

Мне предложили утеплить её изнутри мехом, а я не могла так долго ждать. Была ещё и норковая шуба, но со старомодными оборками. Большой выбор каракуля, а в Москве в таких шубах ходят почти все, и они выглядят очень обыденно. Я просто растерялась. Оглядываясь вокруг, моё внимание привлекла вереница бархатных накидок, просторных, без рукавов, ими можно укутаться с головы до ног. Среди них особенно выделялись две: с мехом голубого песца и белого песца. Мне дали померить накидку, подбитую соболем, лёгкую, как пух, и очень тёплую. В полном отчаянии я сказала, что не смогу ходить по московским улицам в малиновой бархатной накидке и соболиной пелерине. Меня пытались уговорить, но я твёрдо возразила: «Я буду выглядеть как буржуйка, и поэтому заслужу расстрела!». Мне ответили: «Вас не расстреляют, а хороший работник может позволить себе соболя». Я указала Александру на прекрасную тёмную соболиную накидку и пояснила, что трудно найти что-нибудь лучше. Он только безразлично пожал плечами и сказал, что ничего в этом не понимает. В конце концов, я вышла на улицу в практичном сибирском чёрном тулупе, подбитым серым беличьим мехом, очень тёплом, но немного тяжеловатом. Александр при этом заметил: «Теперь вы можете говорить, что получили от государства свою долю собственности, отобранной у буржуазии».

В семь тридцать вечера Троцкий прислал за мной машину. Но, не доехав и квартала, где находился Наркомат Армии и Флота, нас остановил постовой красноармеец. Улица тщательно охранялась. Причина была в том, что иностранные газеты распространили известие о готовящемся контрреволюционном заговоре. Если такой заговор и существовал, то это предупреждение, услужливо поданное иностранной прессой, давало возможность тщательной подготовиться и встретить во всеоружии попытку переворота. По городу развешены объявления, запрещающие жителям выходить из дома после полуночи. Это вселяет тревогу, а раньше всё казалось спокойным.