Мануэль Монтальбан - Пианист Страница 20

Серые деревянные балки, выбеленные дождем и солнцем, бельевые веревки, выщербленные трубы, съеденные ржавчиной перила, крыши под слоем патины – сотни лет на них ложилась роса, но это все – чужая земля; их земля – вот эта плоская крыша-терраса с перильцами по пояс, кирпичный пол, и две квадратные площадки лестниц, ведущих вниз, к двум домам, а дальше – водозапасник, шумливый, когда воды мало, и по одну сторону – улица Ботелья, улица Бутылка, горлышком глядящая в сторону улицы Сера-Анча, Широкой Восковой, которая переходит в Сера-Эстреча, Узкую Восковую, по другую сторону – внутренний двор, откуда поднимается стрекот швейных машин – нижнее белье, кальсоны, майки, комбинации для женщин и девушек, – голоса радиодикторов и мольбы патефонных пластинок: «Осада Сарагосы», «Другая», «Белый пиджак», «Татуировка», «Мне дорого платят», «Ай, сеньор Колумб» – или живые голоса лирически настроенных женщин.

Не люби меня так,забудь навсегда.Зачем убиваться,раз я не любила тебя никогда.

– Это моя сестра поет. Значит, шурин еще не пришел с работы. Он настрадался, бедняга, и прямо по стойке смирно каменеет, как военный, стоит ей запеть. Настрадался в тюрьме, а теперь все близкие с ним страдают, мучаются. Ты хоть раз видел, чтобы мой племянник смеялся? Я как-то повел его на Тибидабо, пусть, думаю, поиграет на этих автоматах, что монетки заглатывают. Пять дуро просадил, все, что скопил, пока развозил на велосипеде товар для Сопены. Осторожнее с великом, малыш, разобьешь голову, отец с меня спросит. Этот велик я ему сам смастерил.

Велосипед на трех колесах из трех металлических обручей, с деревянным сиденьем, цепной передачей и рулем.

– Сделал, хоть готовых деталей почти не было. Не очень здорово крутится, но малец с ним управляется.

Парнишка, не останавливаясь, делает круги вокруг спящего пса, пес спит, но одним глазом поглядывает за велосипедом.

– Заберется сюда на крышу и катается в свое удовольствие, освобождается от дерьма, которым забивают ему голову монахини. Мой шурин – мужик что надо. Всю жизнь был красным. Тюрьму прошел. И поди ж ты, отдал парнишку в монастырскую школу Сан-Висенте-де-Паул, потому что школа бесплатная, принадлежит «Кайша де Аоррос», но чему его там учат… В общем, учат молиться. А знаешь, какую книгу ему дали для домашнего чтения? «Фабиолу».[44] Про мучеников, священников и древних римлян. Скажи, малыш, Юнгу, кто была Фабиола?

– Дешевка.

Парнишка говорит это без всякого выражения, не переставая крутить педали. Теперь Юнг скачет на одном месте, как бы через веревочку.

– А веревка?

– Мать взяла починить штору. Подвязать вместо сгнившей.

– Повезло родителям с тобой. Они день-деньской продают газеты, а ты тут дерешься со своей тенью.

– Вот стану чемпионом Испании, а то и всего мира, и куплю ей норковую шубу.

– Кому ты купишь шубу?

– Матери, а отцу – машину. И служанка у них будет, а еще лучше – слуги.

– Может, так оно и будет.

– А ты, если хочешь, станешь моим шофером.

– На следующей неделе сдаю экзамены. Если получу права, парень, считай, моя карьера началась. Сперва пошоферю у какого-нибудь важного сеньора из Педральбеса, для практики. А потом поеду во Францию, в Бразилию. С водительскими правами все дороги в мире открыты. Помнишь Себаса, парикмахера? Бросил парикмахерскую, получил водительские права и теперь таксистом в Париже, только его и видели. Меня одно бесит – зачем шоферу форма. Столько лет носить придется, меня от всего военного с души воротит, знаешь, увижу на улице вояку, и все во мне переворачивается. Как-то шел я вниз по Рамблас, дошел до дверей клиники «Ла-Пас», и тут заиграли – та-ра-ра-ри, та-ра-ра – спуск флага, и все застыли посреди улицы, будто умерли стоя, руки кверху вскинули. Честное слово, будто умерли стоя, знаешь, как герой в «Пьянице» Роберто Фонта, тот умер, сидя на стуле, и пришлось его хоронить в такой позе, засовывать в кабину рядом с шофером.

Чета Бакеро показалась на лестнице, сначала их головы, а потом и они сами, медленно ступая настрадавшимися от долгих и таинственных пыток ногами и кивая направо и налево в знак приветствия. Улыбаясь, поглядели на закатное солнце; каждый в руках держал деревянную скамеечку, они поставили скамеечки у ограды, отделявшей площадку дома номер девять от дома номер семь по улице Ботелья. За ними появились Офелия и Магда, и сердце у Андреса обмякло, как старая выжатая губка. На кофточке у Офелии три пуговички были расстегнуты, а Магда села на пол, выставив смуглую ногу, с виду мягкую и нежную, точно персик.

– Не знаю, как ты можешь жить спокойно, когда в доме две девушки.

– Для меня наши жилички священны. Мать мне тыщу раз на дню повторяет: если тебе надо сделать дурное дело, делай его подальше от дома, потому как, если мне придется выбирать между моими жиличками и сыном и ты окажешься виноватым, тебе придется уйти из дому. А теперь у нас новенький.

– Что новенький?

– Новый квартирант. Странный до невозможности. Вещей почти никаких, только что на нем, и сам будто с луны свалился. Все спрашивает и спрашивает.

– А что удивительного? Наверное, из тюрьмы или из-за границы вернулся, как половина Испании.

– Наверное. Мать сначала очень беспокоилась: он часами не выходит из комнаты. Скажи, станешь ты от хорошей жизни сидеть в комнате, где лампочка в пятнадцать свечей да вдобавок загажена мухами?

– Мы тоже скоро электричество проведем. А пока со свечами и карбидной лампой сидим. Шурин говорит, что первые же деньги, которые скопит, пойдут на электричество, а мать твердит, мол, какого лешего нам не хватает, всю жизнь без него обходились, а теперь, мол, приспичило. До войны у нас было газовое освещение, но, когда прижало, пришлось лампу продать, деньги на еду нужны были. Откуда он, твой квартирант?

– Похож на каталонца. Да ты его увидишь. Я сказал ему, чтоб поднимался сюда, на крышу, проветриться, а он удивился, что мы каждый вечер на крышу поднимаемся.

– А правда, почему мы каждый вечер сюда поднимаемся? Наверное, чтобы не спускаться на улицу. Как ты думаешь? С тех пор как пришли эти, мне кажется, будто я живу в чужой стране. Смотри-ка, смотри, курит.

Офелия закурила сигарету, Магда поднесла ей огонек. Офелия задержала дым во рту, а потом выдохнула, как это делала Вероника Лейк в фильме, названия которого Андрес не помнил. У маленькой пухленькой Офелии каштановые волосы были завиты, завивку ей делала Пепита из дома четырнадцать: парикмахерша Пепита была знаменитостью дома, не меньше, чем попугай с нижнего этажа и сеньор Матиас, маклер на скачках, который принимал ставки в баре «Эле трес томбс».

Фасад этого дома имел свое лицо: на всех балконах – зелень; завела цветы сеньора Лола, и соседи последовали ее примеру, в конце концов даже на крыше устроили сад, и Селия с дочерьми ухаживали за растениями. У дверей четырнадцатого дома на стуле располагалась Пепа Лотерейщица, лотерейные билеты были приколоты прямо к ее безупречно белому фартуку, и она кричала – выкрикивала лотерейные билеты каждый день, стараясь перекричать двух спекулянток, торговавших на соседних углах: Пичи была хозяйкой угла, выходившего на улицу Сера, а сеньора Веро – хозяйка угла, выходившего на площадь Падро. Сигареты. Белый хлеб. Они нахваливали свой товар с утра до сумерек, без них неполным был бы этот густонаселенный мир людей, сновавших с полупустыми корзинами, стоявших в очередях за хлебом, где женщины озабоченно пересчитывают оставшиеся талоны на тощих продуктовых карточках, мир бродячих торговцев, из-под полы предлагавших зелень, завернутую в цветастые платки, мир муниципальных полицейских, на все закрывавших глаза, и только один из них, сволочной Китаец, нещадно гонялся за стариками: их-то он мог нагнать до того, как они успевали затеряться на улице Карретас или Рьерета в самом чреве Китайского квартала. Торговцы скобяным товаром, гончарными изделиями, старьевщики, скупавшие шкурки кроликов, некоторые разводили их у себя на балконах и на террасах крыши – дополнение к скудному питанию, равно как цыплята и голуби, за исключением негодных для этой цели птиц из голубятни сеньора Роуры, неопрятного старика, который спал на раскладушке подле своих голубей, чтобы ночью их не украли, а рядом клал сучковатую пятикилограммовую палку, неопрятный старик, как и прежний владелец коровника, который никогда не выбривался как следует, а молоко наливал вам, будто от сердца отрывал, не то что его жена, молочница, у этой для покупателя всегда находилась улыбка, а для торговца кефиром – и еще кое-что, пока в один прекрасный день муж не застукал их, они выскочили из дому в чем были и во всю прыть бросились бежать по улице не столько от страха, сколько от мужниных криков и любопытства соседей.

– Слыхал сегодня ночью крики? Про Кастельсов знаешь? Кастельс, тот, что работает в квартале Грасиа в ночь и живет в доме напротив. Видно, почувствовал себя плохо и ушел с работы. Приходит, а жены дома нет. Он в четыре пришел, а она является в пять, и по всему телу – синяки от щипков, ну Кастельс и устроил ей взбучку, а меня разбудили ни свет ни заря.