Виталий Каплан - Масть Страница 21

– Оно-то, конечно, так, – пожевала она губами, – да только обстоятельства у меня плачевные, червонец ваш меня не спасёт ничуть.

И где-то с полчаса излагала она мне плачевные свои обстоятельства. Я слушал, выражал всяческое сочувствие, призывал кары Божьи на головы прохиндея Павла Ивановича, негодяя графа Розмыслова, злодея-стряпчего Мураведова.

– Исходя из искреннего к вам сострадания, готов добавить пять, – пошёл я на уступки. – Подумайте, целых пятнадцать рублей серебром!

Пятнадцать барыню, конечно, не удовлетворили, и торг продолжился. Цена сперва выросла до двадцати, потом доползла до двадцати пяти, но и того старухе было мало.

Пока мы спорили, кухарка Настасья убрала со стола недоеденное и притащила вскипевший самовар, расставила на столе вазочки со всяческими вареньями. Особенно понравилось мне брусничное. Надо будет потом у Прасковьи Михайловны закупиться. Равно как и огурцами. Дядюшка, оказывается, знал, что советовал!

– Ну, вот вам последнее моё слово: тридцать! – выдув вторую чашку ароматного, с мятой, чая, возгласил я. – Разоряете меня, но только из уважения к благородной женщине, претерпевающей таковые бедствия! Тридцать рублей! Серебром!

Вредная старуха, однако же, попросила добавить пятёрку, и я согласился. Дальше уже торговаться было бесполезно, все и так убедились: поручик Полынский не из тех, кто не глядя выкладывает продавцу запрошенную сумму. Все – это кухарка Настасья, крутившаяся рядом и с огромным любопытством прислушивавшаяся к господскому разговору. Значит, завтра вся улица будет знать подробности нашего торга.

В итоге мы ударили по рукам, Прасковья Михайловна, шаркая разношенными туфлями, сходила за письменными принадлежностями, и на листе гербовой бумаги составили мы купчую крепость.

– Настасья, – велела барыня, – кликни сюда Алёшку.

Спустя пару минут мальчик появился в гостиной. Низко поклонился, увидев барыню с незнакомым господином. Одет он был точно так же, как и в тот раз, когда я увидел его впервые, – холщовая рубаха, холщовые, малость коротковатые ему штаны и, конечно, босиком. Надо будет обновить ему гардероб…

– Вот, Алёшка, – повернулась к нему барыня, – новый господин твой, поручик Андрей Галактионович Полынский. Жалко мне с тобой расставаться, да нужда заставляет. Будь же ему во всём послушен и угоден, не осрами нас с Терентием Львовичем. Всякую работу исполняй справно, без лености, будь почтителен, правдив, за языком своим следи. Богу молиться не забывай и за родителей покойных, и за сестрицу Дарью.

И она широко перекрестила малость побледневшего Алёшку. Я пригляделся к цветку его души – лиловый страх, жёлтая тревога, рыжее любопытство, бурая тоска… должно быть, по сестре. Узнать подробнее не представлялось возможным из-за дядюшкиного маскирующего заклятья.

– Вы уж, Андрей Галактионович, его не обижайте, – обратилась она с напутствием и ко мне. – Парнишка толковый, услужливый, место своё знает. Но держать его следует в строгости, праздности ему не дозволять, по субботам сечь для вразумления…

– Спасибо за совет, Прасковья Михайловна, – слегка поклонился я. – Там уж видно будет. А как насчёт одежки-обувки его, в придачу? Вам-то оно теперь, я полагаю, без надобности, а мне лишние расходы были бы…

– Как же без надобности? – всполошилась госпожа Скудельникова. – Одежка вся чистая, добротная, её на базаре продать можно, сколько-то выручить…

И начался у нас уже новый торг, по мелочи. Сошлись на шестидесяти копейках. От щедрот пожертвовала барыня дерюжный мешок, куда Алёшка сложил свои пожитки.

– Ну что, пошли, – тронул я за плечо своё новое движимое имущество. – Всего вам наилучшего, Прасковья Михайловна. Завтра ещё встретимся, надлежит нам в присутствии заверить купчую крепость. Надеюсь, выпутаетесь вы из тяжких своих обстоятельств.

Выпутается. Мы же с дядюшкой не звери, дочиста не обдерём. Именья уже проданы, лошади тоже… плюс три золотых кольца с рубинами… на дом этот уже покупатель имеется. И останется ей довольно денег на домишко поменьше… господин Мураведов уже присмотрел. Может, и не придётся Настасью продавать, в отличие от Трофима и Павлушки.

– Ты вот так сделаешь? – щелчком пальцев изобразил я звук пистолетного выстрела, когда мы с Алёшкой вышли из дома Скудельниковых на улицу.

– Сейчас попробую, барин, – удивился Алёшка. Вышло, правда, у него не очень.

– Ничего, научу. А свистеть-то умеешь?

– Ага! – кивнул он. – Кто ж того не умеет?

– А вот поглядим, кто кого пересвистнет, – улыбнулся я. – Только не тут, чего попусту народ пугать. Ещё решат, что мы с тобой соловьи-разбойники.

Жёлтой тревоги в цветке его души сделалось заметно меньше, а вот рыжее любопытство разгорелось до крайней яркости. Значит, завязалась между нами нужная ниточка… из которой старательно, аккуратно следует соткать то, что нужно дядюшке. А вот нужно ли оно мне?

* * *

– Вот здесь и живу, – показал я мальчишке дом. – У купчихи Зыряновой купил, ещё и месяца не прошло. Вполне пристойное жильё, хотя печи, наверное, придётся чинить, уходит тепло. Зато крыша в исправности, брёвна не гнилые, нижние венцы в порядке. Покрасить бы только надо. Пойдём, коней покажу. Звать их Уголёк и Планета. За конями ухаживать-то умеешь?

– Что ж не уметь-то? – пожал плечами Алёшка. – И батя учил, и дядька Павел. А что это за такое имя, Планета?

– Ночью на звёзды смотрел когда-нибудь? – взъерошил я ему копну рыжих волос. – Вот которые самые яркие и мигают, переливаются так, знаешь, это и есть планеты.

– Бабка Фёкла, помню, всё про планиду свою толковала, – заметил Алёшка. – Только это она не про звезду.

– Верно, – кивнул я. – Планида – то же самое, что фортуна. Судьба то есть, если по-русски. Пошли посмотрим, как ты с конями управляешься.

Затем я показал ему баню, дровяной сарай, огород, пять яблонь и кусты смородины с крыжовником – на них только-только распускались первые робкие листочки.

– Работы, сам видишь, изрядно будет, поболе, чем у прежних господ твоих. Впрочем, думаю, управишься. Вот тебе, кстати, тридцать копеек, на базар сходи, говядины купишь пару фунтов… и смотри, не ту, которая по пять копеек, а которая по семь, посвежее. Ещё пшена, гречневой крупы… и хлеба у булочника Чурсинова, фунта три. Если останется чего, оставь себе на пряники. А мне на службу пора, на закате вернусь.

– Где ж служите, барин? – поинтересовался Алёшка. – Тётка Настасья мне шепнула, что в отставке вы…

– Это я от воинской службы в отставке, – покладисто объяснил я. – А бывает и другая, особая такая служба. Про Тайную экспедицию слыхал чего?

– Ещё б не слыхать, – ухмыльнулся Алёшка. – Зимой туда дядька Трофим бегал, на барина Терентия Львовича извет принёс. Только там, поди, разобрались, и ничего тому не было.

Вот тебе и раз! Дядюшка был уверен, что о доносе никто не разнюхал, да и самому Трофиму велено было держать язык за зубами. А дворня, выходит, обо всём знает!

– Про Терентия Львовича ничего не слышал, в ту пору ещё в столице жил, – дал я необходимые пояснения. – А сюда, в Тверь, в марте только перебрался, как дядюшка мой, Януарий Аполлонович, почил в Бозе и наследство мне оставил.

– А! – хлопнул себя по лбу Алёшка. – Так вы, ваша милость, и есть тот озорной барин, который дядюшкино наследство вчистую проиграли? И который князю Модесту Яковлевичу вызов на поединок сделали?

– Что, – грустно осведомился я, – уже весь город знает?

– Весь, – подтвердил Алёшка.

– А ты откуда про князя-то слыхал?

– Так ему ж сеструху мою, Дашку, третьего дня продали! – Алёшка заметно погрустнел, лиловые лепестки в его цветке сделались поярче. – Управляющий приезжал, долго с барыней торговался. Жаль, что меня тоже не прикупил…

– Думаешь, у князя Корсунова тебе лучше пришлось бы? – прищурился я.

– Это вряд ли, – возразил он. – Князь – он лютый, и про то всем ведомо. Зато сеструха поблизости… присмотрел бы, коли чего…

– Да всё с ней хорошо будет, – придал я своему голосу как можно больше уверенности. – Глядишь, и увидишься ещё. Не за море же её увезли… Ладно, пора мне. Возок запрягать не надо, пешком дойду, тут недалеко.

– А как поединок-то? – не удержав любопытства, уже в спину мне спросил Алёшка.

– Не было поединка, – скривился я. – По крайней мере пока. Струсил, похоже, князь.

* * *

Вернулся я на закате, надеясь наконец-то как следует отоспаться. От всех наших забот – и дозорных, и по Экспедиции, дядюшка меня освободил. «У тебя, – пояснил он, – сейчас дело поважнее».

«Дело поважнее» обнаружил я в доме, усердно драющим пол грубой тряпкой. Выглядело оно, дело, мягко сказать, неважно. Под левым глазом наливался здоровенный синяк, рубаха порвана на локте, волосы встрёпаны, губа опухла.

– И как же сие прикажешь понимать? – осведомился я, глядя на мальчишку сверху вниз.