Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву Страница 22

Я ответила, что давно не получала никаких известий о детях, и поэтому мне необходимо ехать домой.

- Я должна вернуться в привычный для себя мир, к моим близким, которые, прежде всего, считаются с тем, что о них подумают окружающие. Россия, в которой отсутствует лицемерие, Россия со своими грандиозными идеями только портит меня.

- Ах! Это сейчас вам так кажется, но, когда вы окажетесь далеко…, - и он запнулся. Затем Троцкий резко повернулся ко мне, стиснув зубы и сверкая глазами, и стал грозить пальцем у меня перед носом: «Если, когда вы вернётесь в Англию «vous nous calomniez», как и все остальные, я предупреждаю вас, вы придете в Англию «et je vous …». Он не закончил фразы и не сказал, что бы он со мной сделал, но при этом у него было зловещее лицо. Я улыбнулась: «Хорошо. Теперь я знаю, как заманить вас в Англию». И подыгрывая его настроению, добавила: «Как же я могу, вернувшись обратно, злоупотребить гостеприимством и галантным обхождением, которые мне здесь оказывали?».

Он ответил: «Это не злоупотребление, существует много способов критики без оскорбительной брани. Это здесь легко ничего не замечать par les saletes et les souffrances и далеко не заглядывать. А людям свойственно забывать, что всякие роды сопровождаются страданием и страхом, и Россия сейчас рождается в больших муках». У него явный талант оратора, его переполняют идеи, и ко всему прочему – у него прекрасный голос.

Мы сделали перерыв, чтобы поить чаю, и я стала рассказывать ему, что мне довелось услышать про ситуацию со школами. В ответ Троцкий произнёс, что ему неизвестно ни одного отрицательного отзыва по поводу системы совместного обучения мальчиков и девочек. Может быть, кому-то это и не нравиться, но он не слышал никаких жалоб. Затем Троцкий стал сравнивать сегодняшний день с тем, что было во времена его детства, когда мальчики и девочки учились раздельно. При этом он заметил, что его четырнадцатилетний сын имеет лучшее мнение о девочках и менее циничен по отношению к ним, в отличие от самого Троцкого в его возрасте. Очевидно, его сын делится своими впечатлениями с матерью, поэтому Троцкий кое-что знает об этом. В этот вечер он отправил меня одну в своей машине. Троцкий объяснил, что хотел бы воспользоваться возможностью размяться и пройтись пешком. Он поцеловал мою запачканную глиной руку и пообещал, что навсегда сохранит в памяти «Une femme – avec une aureole de cheveux et des mains tres sals».

22 октября, 1920 года.

Закончено! Я работала до половины первого ночи. Думаю, что это успех. Он тоже так сказал, но мне это работа далась очень трудно. Вечером надолго отключился свет. Секретарь зажёг четыре свечи. Троцкий начал куда-то звонить и выяснил, что освещение пропало во всём городе. Я поинтересовалась, не могло ли это быть началом контрреволюционного заговора. Троцкий рассмеялся и спросил: «А вам этого очень хочется?». Я пояснила, что это бы нарушило однообразие.

Пока не было света, я читала статью о большевизме в газете «The Times», кажется, от 4 октября. У него на столе лежало несколько английских газет, и мы вместе просматривали их. Нас позабавило сообщение, что он (Троцкий) ранен, а Командующий Конной армии Будённый отдан под трибунал. Были опубликованы даже описания баррикад на улицах Москвы. Кто-то ошибся, приняв штабеля дров, которые на открытых трамвайных платформах каждый день развозили по городу и сгружали на мостовые, за построенные баррикады.

Когда снова зажегся свет, я лихорадочно приступила к работе и в таком темпе лепила до половины первого ночи, отчаянно понимая, что это последний сеанс у Троцкого.

В полночь он стоял рядом, порядком уставший, но невозмутимый и терпеливый. Именно тогда я решилась попросить его расстегнуть воротник. Троцкий послушно выполнил мою просьбу. Я неистово работала ещё полчаса, но время неумолимо бежало вперёд. Мне хотелось выразить в глине его буйную энергию. Моё внимание достигло предела, как это всегда бывает на завершающей стадии. Прощаясь, Троцкий сказал: «Eh bien, on ira ensemble au front?». Но что-то подсказывало мне, что мы больше никогда не встретимся. Хочу сохранить в памяти незабываемое впечатление проведённых вместе часов, атмосферы сотрудничества и спокойствия, молча охраняемых вооружённым часовым у двери снаружи. Дневной свет только бы испортил создавшуюся идиллию.

Примечательна судьба Троцкого. Кем он был в молодости? Эмигрантом из России, журналистом. Даже тогда, как мне рассказывали, он выделялся остроумием, но его остроумие было пропитано едкой горечью. Он сам себя сделал, подсознательно оттачивая свой характер. У него манеры и непринуждённость человека, рождённого для великих свершений. Он стал государственным деятелем, руководителем, вождём. Но если бы Троцкий не был Троцким, и не прославился бы на весь мир, его блестящий ум всё равно не остался бы незамеченным. Причина, из-за которой с Троцким оказалось так трудно работать, кроется в его тройственной индивидуальности. Он очень начитанный человек, острый на язык, непримиримый к врагам политик, и одновременно он может предстать пред вами очаровательным веселящимся школьником с ямочками на щеках. Все эти три стороны его личности я наблюдала в определённой последовательности и запечатлела их в глине.

23 октября, 1920 года. Суббота.

Москва. Утром мне надо было забрать бюст и перенести его в отведённую мне в Кремле комнату. Я пришла в одиннадцать часов, Троцкого ещё не было. Его машина находилась в моём распоряжении, и три человека помогли перенести бесценную работу. Эти моменты стоили мне несколько лет жизни! Но бюст остался в полной сохранности, и я чувствовала себя на вершине блаженства. Когда мастер по отливке увидел этот бюст, он даже воскликнул от восхищения. Бесспорно, он очень похож на оригинал, и всем нравится. Поскольку Троцкий пользуется всеобщим обожанием, я расцениваю как величайший комплимент моей работы то, что большевики считают её достаточно хорошей.

Невозможно описать, какое чувство облегчения я испытываю, завершив работу над бюстами Троцкого и Ленина. Я просыпаюсь ночью и задаюсь вопросом, неужели это не сон. Сейчас я совершенно счастлива, я достигла своей цели. Я доказала, на что способна, и люди в ответ в меня поверили. Меня больше не терзают сомнения и страхи. Те, кто раньше сомневался в моём успехе, сейчас относятся ко мне с уважением, поддержкой и даже с восхищением. Я счастлива, так счастлива! Я пою, когда просыпаюсь утром; пою, когда умываюсь холодной водой; легко сбегаю вниз, где меня ждёт завтрак с кусочками чёрного хлеба! Каждое утро я завтракаю вместе с Литвиновым. Мы спускаемся к столу к одиннадцати, когда все остальные уже поели, поэтому можем спокойно поговорить. В присутствии Ротштейна основной темой разговора становится Россия. Если за столом оказывается Вандерлип, он говорит исключительно об Америке. (Он обычно покидает столовую со скучающим лицом, если разговор затрагивает другую тему!). В Европе модно поливать грязью Литвинова и считать его ужасным чудовищем. Думаю, он хитрый дипломат. Каким бы он не был, он лучше, чем кажется. И хотя Литвинов официально не получил за это никаких признаний, он здесь очень много сделал для английских заключённых. К сожалению, у него резкие манеры. Отказываясь выполнить что-то, он демонстрирует, что это его не касается, но очень скоро он меняет тактику и оказывает поддержку тем людям, которые ополчились против него за предыдущий отказ. По отношению ко мне Литвинов искренен, откровенен и всегда готов прийти на помощь.

Я очень доверяю ему и твёрдо знаю, он мой друг. Я могу полностью положиться на него. Но сегодня он разозлил меня. Внезапно, без всякого предубеждения, Литвинов, откинувшись в кресле, пронзительно посмотрел на меня своими маленькими глазами и произнёс: «А вы знаете человека по имени Рассел Кук (Russell Cooke)?». Я очень удивилась и сказала, что знала одного молодого человека по имени Сидней Рассел Кук (Sidney Russell Cooke). Я так и не поняла, каким образом Литвинов мог слышать о нём. Литвинов продолжил, сказав, что Каменев его знает. Я подтвердила это, пояснив, что я сама их познакомила. Тогда Литвинов спросил: «А он что, работает в английской разведке?». В этот момент я почувствовала, как у меня по спине побежали мурашки. Но я собралась и ответила, что, насколько мне известно (и это действительно меня мало интересовало), Сидней Кук работал в Лондоне в ожидании благоприятного момента, чтобы примкнуть к либеральной партии. Литвинов в ответ на это что-то проворчал и не стал продолжать разговор. Но остался какой-то неприятный осадок. Незначительное замечание, пустяк, а на душе появилась тревога. Я спросила, можно ли мне встретиться с Константином Бенкедорффом, офицером российского флота, сыном графа А.К. Бенкендорффа, бывшего посла России в Великобритании.

Я пояснила, что это мой единственный друг в России, и последний раз мы виделись ещё до моего замужества. Вернувшись в Англию, я встречусь с его сестрой и матерью и смогу рассказать им, как у него дела. Литвинов ответил, что Бенкендорфф может сейчас находиться в Риге, и пообещал уточнить. Позже он пришёл ко мне и загадочно произнёс: «Не пытайтесь встретиться с Бенкендорффом. И, пожалуйста, не спрашивайте, почему. Но я вам очень советую, не просите никого помочь вам увидеться с ним». Вот такие дела. Ничего не понимаю, но здесь я уже научилась не спорить и, более того, делать так, как тебе говорят. Когда я заявила Каменеву: «У вас совершенно нет свободы», он рассмеялся и сказал, что у них «une liberte discipline». С тех пор (в это невозможно поверить!) я стала очень дисциплинированной!