Александр Баунов - Миф тесен Страница 23

Наш же канон классики в головах простых русских людей просто осадок от плохого советского преподавания, кривой комплектации советских музеев, картинок в учебниках «Родной речи» и вкладок в журналах «Огонёк» и «Работница», осевший в головах. Что с детства знакомо — то и классика, что узнал взрослым — то и авангард. Вот и весь водораздел.

Открытка внутри

Но это — полдела. Проблема не только в том, что простой человек не знает про последние сто лет искусства. Он еще и гордится этим незнанием. Страны СССР давно нет, но ее пережила одна из главных черт его населения: гордое собой невежество. Уверенность простого человека в том, что не какой-то там человек да Винчи, а он вот прямо сейчас, какой ни на есть черненький, и есть мера всех вещей.

Ведь раньше каким было отношение простого человека к новому в искусстве? Или снисходительно-равнодушным: «Баре чудят». Или даже заинтересованным. Какой-нибудь мастеровой, который не понимал импрессионистов и оперы, скорее всего, просто не замечал своего непонимания, потому что вообще не относил всех этих Матиссов и Вагнеров на свой счет. А если замечал, бывало, тянулся к ним душой. Вот есть какой-то другой мир культурных, образованных, богатых, наконец, и я, может быть, когда-нибудь отложу денег и схожу на праздник в театр или в музей, потому что это культурно, и буду смотреть, что мне там образованные люди покажут.

И мастеровому часто в самом деле нравилось: ну здорово же! Он ведь тогда не тащил с собой на выставку одобренный партией и правительством культурный багаж, его с детства не учили, что он должен все сравнивать с Айвазовским и картиной «Опять двойка». Мог сразу на Матисса попасть и восхититься. Как русские и самые что ни на есть православные, никониане и староверы Морозовы, Щукины и прочие Мамонтовы современное искусство не громили, а коллекционировали и развешивали в своих кабинетах на соседней с иконами стене. Опыт показывает, что настоящему простому человеку, не задавленному гордым невежеством, новое и талантливое сплошь и рядом нравится.

У нас же распространен тип простого человека, который просто так восхититься уже не может. Ему сначала надо выдавить из себя море Айвазовского по капле.

Советская власть, делала одновременно два дела. С одной стороны, ограничивала материальное и духовное потребление человека. Поди, человек, потолкайся за маслом две пачки в одни руки, сказали больше не занимать, обойдись газеткой вместо туалетной бумаги, оденься в уродливое, того не читай, этого не слушай, сего не смотри.

Зато с другой — давала право судить обо всем. И вот этот человек, с пользой употребивший газету после прочтения, съевший в столовке котлету из хлеба, обруганный в пункте приема стеклотары, не видавший мира, мало что вообще видавший, лишенный даже самой возможности узнать, что рядом с ним, кроме писателя Шолохова, живет еще писатель Набоков, был поднят льстивой пропагандой до судьи всего. Ну надо же хоть что-то дать взамен кожаных ботинок. Вот тебе, человек, искусство, оно все твое, суди.

Получился человечек, которому в голову не приходит посадить цветочки у дома, но зато он точно знает, какая живопись или музыка хороша, а какая нет. Хотя даже посаженные цветочки такого права не дают.

Правда, когда народу вместо Перова вдруг начинал нравиться Дали, ему тут же напоминали, что он тут никто, а есть профессионалы, и Дали — буржуазное извращение.

В чем причина страданий краснодарских казаков по поводу Гельмана и гражданки Светланы Ворониной на предмет «Руслана и Людмилы»? В том, что они приняли выставку и спектакли на свой счет. По старой советской привычке — ошибочно принятой, как многое советское у нас, за православие. Хоть купцы-коллекционеры поправославней были. Но гражданке Ворониной и ее верным оловянным казакам долбили все советские годы, что искусство принадлежит народу, то есть им, какие они есть, а не какими могут быть, и они поверили. Теперь страдают. И водка клопами пахнет, и клюква рыбой. А у искусства есть совершенно конкретные хозяева и потребители, а остальной народ тут совсем ни при чем.

КОБЗОН, БГ И НОПФЛЕР

Марк Нопфлер из Dire Straits отказался ехать в Москву по политическим причинам. Отказ прокомментировал Иосиф Кобзон: «Да пошел он куда подальше. Кто он вообще такой?».

Прошло 25, 30, 35 лет, а Кобзон по-прежнему главнее Нопфлера, Моррисона, Маккартни, Гребенщикова.

Как была устроена жизнь тридцать лет назад? Повсюду был сводный Кобзон. Он включал в себя Лещенко, Зыкину и Толкунову, яблони в цвету, песни и пляски под руководством Александрова. Пахмутову на слова Добронравова, Дунаевского на Лебедева-Кумача.

Этот мир был вокруг нас, но он не был нашим. У нас был свой мир, и в нем — свои ценности. В нем были The Beat­les, хард-рок, Фредди Меркьюри, Борис Гребенщиков, Pink Floyd, «ДДТ», Doors, Сева Новгородцев, «город Лондон, Би-бя-си». Этот мир рос и пополнялся новыми именами.

К нему только не мог присоединиться условно-обобщен­ный Кобзон, включавший в себя Лещенко, Зыкину, Толкунову и все сводные, военные, пионерские и народные хоры на свете.

Потому что один мир был настоящий, а другой фальшивый. Один был свободный, другой на привязи, один цветной, другой серый. Один жил, двигался и дышал, другой все это изображал ненатурально и требовал, чтобы и мы.

Не потому, что условный «большой Кобзон», вместивший всех Лещенко и всю Зыкину на свете, соединил в себе плохих певцов. Наверное, на своем месте все они были хороши. А как люди — возможно, это лучшие люди на свете.

Их беда была в том, что оказались они как раз не на своем месте, а на всех возможных местах сразу, своих и чужих. Для нас они были теми, кто заполнял все пространство, кем затыкали все щели, — чтобы ничего, не дай бог, не просочилось из настоящего мира, не пробилось наружу. Цементом вместо воздуха. Тараном, которым ломились в наш мир. Статуями с вытянутой рукой, которых хотели понаставить вместо живых людей: пошли ваш Нопфлер, Леннон, Боб Марли, Гребенщиков, Цой — пошли они куда подальше! Кто они вообще такие? Я, мы, профессионалы, прошедшие худсоветы, поющие песни членов Союза композиторов на слова членов Союза писателей, мы за них и за вас. А им, вам, вашему миру быть не положено.

Мы и не надеялись, что наш мир выпустят куда-то наружу, заговорят о нем открыто, поставят, покажут, снимут, расскажут о нем нашим родителям по телевизору. Было ясно, что не пустят и не покажут. Мы были готовы потерпеть. Главное, чтоб не залезли внутрь и не сломали. Главное — продержаться, дотянуть до времени, когда мы сами станем что-то значить.

Ведь, думали мы, всё так потому, что они там сейчас всё решают. Те, которые слушают Кобзона. Что с них взять? Пусть тащатся от своих Зыкиной и Толкуновой. Они сейчас главные, они взрослые. Но так не может быть всегда. Придет наше время.

Мы ведь растем, и мы вырастем. И уже мы начнем решать, что показывать, а что нет. И покажем наш мир. И тогда наш мир — цветной, честный, смелый, настоящий — вый­дет из подполья и займет причитающееся ему место. Все узнают, что Лещенко — это смешно, а Леннон, Меркьюри и БГ — прекрасно. Мы не будем как нынешние взрослые. Дети будут включать «Утреннюю почту» и видеть Битлов, «Аквариум», Deep Purple и Pink Floyd.

И жизнь будет совсем другой. Мы станем жить иначе, лучше, красивее, честнее, смелее, добрее. Ведь все дело в том, что они — кто сейчас все решает — слушают неправильную музыку. Ненастоящую, фальшивую, рассчитанную на худсовет. Членов союзов на стихи других членов союзов. Поэтому и вокруг серость, тоска и вранье.

Но когда учителями, завучами, классными руководителями, директорами школ и концертных залов, командирами полков, начальниками курса, ведущими ТВ, составителями праздничных концертов, руководителями города, области, страны станем мы, кто-то из нас, — все будет иначе.

И для начала в телевизоре, по радио — будет другая музыка, наша музыка. И потом, само собой, как следст­вие — вся жизнь будет другая.

И вот мы выросли. Мы возглавили школы, кафедры, телекомпании. Мы начальники курса, руководители производства, редакторы. И даже президентом стал один из нас, он же теперь — премьер-министр. Почти ровесник — для кого чуть старше, для кого уже чуть младше. Он слушал в школе и в институте Битлов и Роллингов, Led Zeppelin и Pink Floyd, хард-рок и хеви-метал. Его любимая группа — Deep Purple, та же, что и у многих из нас, он сам признавался.

Он, выходит, был с нами по одну сторону, где запретное, яркое, настоящее. Он все понимал, он должен был все понимать правильно. Он, значит, тоже смеялся над Лещенко и Зыкиной. Не потому, что они плохи сами по себе, а я объяснил почему.

И вокруг него такие же. Сурков, Володин, Дворкович, Шувалов, министры, замы, вице-премьеры — некоторые не намного старше него, то есть нас.

И все они ведут себя так, будто всю жизнь любили «сводного народного артиста Кобзона». Как и вся Россия — слушали его у себя дома. Брали переписывать у друзей. Покупали в магазинах и с рук. И все они бодро плетутся на праздничный концерт, на новогодний «огонек» слушать Лещенко, или кто там сейчас за него — Газманов, «Любэ»? Допустим, «Любэ».