Агафонов Николай - Иоанн Дамаскин Страница 23

— Хорошо, — согласился Иоанн, — дай мне, преосвященный Петр, время, я все обдумаю и составлю письмо.

Работа, за которую сел на следующий день Иоанн, явилась для него хорошим лекарством. Чем дальше он вникал во все богословские христологические вопросы, тем становилось интереснее исследование. Вначале он хорошенько обдумал, как будет составлять письмо. Иоанн разобрал все ошибки в учении о троичности и христологии ересей: Ария, Евномия, Савелия, Нестория и Диоскора — и увидел, что все они сводятся к неправильному отождествлению природы и ипостаси. Отсюда он стал развивать всю диалектику несостоятельности монофизитства. Полемика письма увлекала его все больше и больше в глубину богословских вопросов. Он почувствовал необыкновенный прилив творческих сил. Продумав наконец все письмо, он взял пергамент и начал писать: «Есть у мудрецов такое мудрое изречение: "И добро не добро, когда не по-доброму делается". А о сынах еврейских божественный апостол свидетельствует, что ревность о Боге они имеют, но не по рассуждению, не в похвалу им, конечно, но с укоризной. Хороша ревность благочестия, но в сочетании с любовью, отвратителен порок, — но принимающий его в себя достоин сожаления. Ненавижу гнойник, но забочусь о пораженном члене...» От работы он смог оторваться уже далеко за полночь, и то по необходимости встать на молитву, которую неукоснительно творил среди ночи. Когда он встал на молитву, то почувствовал, что ему нет нужды возогревать ее сердечность, молитва сама зажглась в душе, как яркое пламя свечи.

Через два дня он передал письмо архиепископу Петру, который остался доволен письмом и благословил Иоанна продолжать заниматься богословскими сочинениями.

Но вскоре случилась еще одна беда. Неприязненное отношение халифа к дамасскому архиерею переросло в прямую вражду. В конце концов Аль-Валид обвинил архиепископа в том, что он учит народ против веры магометанской, и, отрезав ему язык, сослал архипастыря в одну из аравийских провинций. Иоанн сильно переживал из-за гонения на архиепископа Петра и уже хотел в знак протеста уйти от халифа со своего поста, но владыка сам его удержал, написав ему письмо из ссылки. Петр писал: «Возлюбленный во Христе сын мой Иоанн, то, что я терплю ради Христа, Господа нашего, доставляет мне неизреченную радость. В этом я вижу подражание мученикам, свидетельствовавшим свою веру язычникам в древние времена. Слава Богу, я здесь беспрепятственно совершаю службу Божию и в этом зрю для себя великую милость Господню. Даже то, что мне урезали язык, не мешает воздавать хвалу нашему Творцу. Тебя же прошу пребывать в памяти о твоем родителе, который был заступником пред халифами за род христианский. Тебе следует подражать этому доброму делу и не оставлять своего служения до поры. А когда будет эта пора, тебе Сам Бог укажет...»

Тем временем, разобравшись с неотложными государственными делами, Юстиниан тут же велел снарядить большой флот и послать его за своей любимой женой. Все были немало удивлены, что для такой в общем-то дипломатической миссии снаряжается флот, как для войны. У Юстиниана на этот счет были свои соображения: первое — это устрашить хазарского кагана, дабы не вздумал задерживать у себя свою сестру, а второе — оказать царскую почесть новой императрице. Но по пути на Кавказ неожиданно налетевшая буря потопила много кораблей флота вместе с людьми. Ибузир Джальбарс, узнав о потерях, хотя и перевел облегченно дух, но в письме к Юстиниану с нарочитой раздражительностью писал: «О несмышленый, не следовало ли тебе прислать за женой два или три корабля и не губить столько народа? Или ты думаешь, что берешь ее войной? Вот родился у тебя сын. Посылай и бери их». Весть о рождении сына так обрадовала Юстиниана, что он, уже опасаясь раздражать кагана, послал за Феодорой своего ближайшего сподвижника Феофилакта Салибана всего на двух кораблях. Тот благополучно исполнил свою миссию и доставил в Константинополь Феодору с сыном. Юстиниан на второй день их прибытия крестил сына с именем Тиверий. А в ближайший воскресный день торжественно венчал жену и сына на царство. При этом он объявил Тиверия своим со-правителем. В этом же году на монетах стали чеканить изображения Юстиниана и его сына.

ГЛАВА 8

Плавание на корабле для спафария императора Льва Исавра было в новинку, и когда он сошел с корабля в Трапезундском порту, его с непривычки покачивало. Сопровождала Льва небольшая свита — пять армян из дворцового гарнизона. Чернобородые армяне, гордо поглядывая на трапезундских жителей, бряцая оружием, поспешили за своим предводителем. В Трапезунде была лишь небольшая остановка на пути следования императорского посланца на Кавказ для исполнения возложенной на него Юстинианом миссии. Лев направился в муниципалитет города для вручения верительных писем из императорской канцелярии.

Несмотря на удаление его от императорского двора, он был полон оптимизма и честолюбивых надежд. То, что произошло в судьбе Конона Исаврянина, любому другому могло бы вскружить голову, но только не вновь испеченному патрицию Льву. Он твердо верил в свою счастливую звезду и считал свое возвышение лишь первой ступенькой к будущей предреченной ему славе. Вчерашний простой солдат, ныне облеченный высшим сановным титулом и обласканный вниманием императора, он все же мечтал о военной карьере полководца. В душу его запали слова, сказанные протоспафарием Стефаном перед взятием Константинополя: «Теперь, Лев, держи покрепче свою фортуну. Если хорошо проявишь себя в этот раз, даю руку свою на отсечение, быть тебе патрицием и стратигом какой-нибудь фемы». В действительности патрицием он стал, но вот его товарищи Варисбакурий и Салибан получили генеральские чины, а он так и остался спафарием. Лев считал себя обделенным. На одной из дружеских попоек он намекнул протоспафарию Стефану про свою обиду. Где ему, не искушенному в дворцовых интригах, было знать, что уже на следующий день Стефан Русия, в свою очередь обеспокоенный возвышением Льва, с озабоченностью докладывал Юстиниану о честолюбивых мечтах Льва Исаврянина. Юстиниан глубоко задумался: «Что за этим кроется? Уж не мечты ли о императорском троне?» Пример Леонтия был для него болезненным напоминанием, что возвышение честолюбцев может быть опасно для трона. Обо всем этом он продолжал размышлять уже в своей спальне. Ему не хотелось решать сгоряча судьбу своего любимца спафария Льва. Так ни до чего и не додумавшись, император забылся тревожным сном, скорее напоминавшим дремоту. Уже под утро ему приснилось, как на него с гиканьем несется конница абазгов с обнаженными саблями. Юстиниан сразу же очнулся от сна. За окном императорской спальни чуть брезжил рассвет. Сон навеял на него неприятные воспоминания о событиях в изгнании, которые чуть было не стоили ему жизни или позорного пленения. «Надо возвращать влияние империи на Кавказе. В первую очередь наказать абазгов, отошедших под власть сарацин, и на их примере показать всем другим народам, кто является подлинным властелином в тех землях». Юстиниан лежал на своей огромной царской постели под пурпурным шелковым балдахином в ожидании трех традиционных ударов в дверь, которыми будили каждое утро василевсов на протяжении уже сотен лет. «Традиция — это самое священное, что есть в нашем государстве, — размышлял Юстиниан, — традиции, повторяемые с неизменностью изо дня в день, вносят в душу спокойствие и уверенность: так было, так есть и так будет. Жизнь человека такая зыбкая и ничтожная, но вот она вплетается в неизменную канву традиции и обретает в ней свое высокое предназначение служения общему делу — государству...» Домыслить Юстиниан свои рассуждения не успел. В дверь постучали три раза. Он встал и оделся без посторонней помощи, в этом тоже была традиция византийского двора. Затем Юстиниан вышел из спальни и направился в Золотой зал, чтобы там помолиться перед иконой Спасителя, стоящей в красивой мраморной нише. После молитвы Юстиниану принесли небольшую трапезу, состоящую из двух яиц, куска сыра и свежевыжатого персикового сока. После завтрака Юстиниан принял магистра оффиций и обсудил с ним не только распорядок дня, но и обстановку на Кавказе. Затем явился с докладом префект города. После ухода префекта император потребовал к себе великого логофета и спафария Льва Исаврийца. Войдя в Золотой зал, главный казначей империи и спафарий Лев поклонились Юстиниану до земли и встали молча перед троном, ожидая его распоряжений.

— Я слышал, Лев, — сказал император, сверля глазами спафария, — что ты недоволен своим положением при моей персоне и желаешь проявить себя в качестве стратига.

Лев побледнел, опустив глаза вниз. А логофет боязливо отодвинулся от спафария, чтобы дать понять императору о своей неприязни к спафарию, посмевшему быть недовольным своим положением. От внимательного взгляда Юстиниана не ускользнуло и малейшее движение его приближенных. Лев, справившись со своим волнением, с достоинством отвечал: