П.А.Сарапульцев - Homo Страница 23

- Прощай, папа!

Последнее, что я увидел, была счастливо-удивлённая улыбка моего сына, исчезающего у меня на глазах.

ТРЕТЬЕ И ПЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ДЖОНОВ БЛЭКОВ

(ПАРАПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ЭРА, ПЕРИОД ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКОГО ХОГБЕНИЗМА — НАЧАЛО ЭРЫ ИНКАПСУЛЯЦИИ).

Удивительно полезная это штука - болезнь. Страшно даже представить себе, что было бы с человечеством, если бы её вообще не было. Ведь само возникновение цивилизации без болезней могло бы оказаться под вопросом: к чему, например, людям надо было бы строить дома, добывать шкуры мамонтов и пещерных медведей, если бы они не боялись простуды, зачем надо было бы создавать земледелие и орошение, заниматься астрономией, а, следовательно, и наукой вообще, если бы перед человечеством не маячил призрак голодной болезни - дистрофии. Я уж не говорю о религии и искусстве: без страха и без желания бороться с гиподинамией, им просто не из чего было бы зародиться.

Но даже теперь, когда цивилизация вошла в нашу кровь и плоть, как добропорядочное “гутен морген” и “гуд монинг” в наш утренний быт, даже теперь болезни следовало бы придумать, если бы их не было.

Что может дать человеку более естественную возможность погладить себя по головке, пожалеть самого себя и попенять на невнимательность и нечуткость окружающих, покряхтеть и посопеть всласть по поводу и без. А разве можно найти лучшее оправдание для собственного бездействия, безделья и даже предательства, чем отсутствие физических возможностей для борьбы и работы. И, наконец, это же прекрасное заделье и средство от скуки. Ведь одни только эпитеты и сравнения для описания своей боли можно придумывать, оценивать и накапливать в течение не одной человеческой жизни. Вот как, например, может ощущаться боль всего только одного небольшого сустава, поражённого подагрой: она может стрелять, колоть, ныть, ломить, нарывать и раскалываться, жечь, печь, рвать, ломать и выворачивать, и даже после того, как боль кончится, можно с удовольствием констатировать, что после всего перенесённого бедный сустав ощущается совсем разбитым, изувеченным и истерзанным.

Всё эта мы о Фэстом поняли только тогда, когда оказались во вневременьи. Едва Большой Джон изобрёл способ проникновения во вневременное пространство и сообщил его всем спящим, мы с Фэстом не стали долго раздумывать и прикидывать, а сразу же сиганули сюда. Вначале нам здесь, в общем-то, не понравилось: пустота и глушь, хуже, чем в камере одиночного заключения, только что стен вокруг не видно. Правда, с этим нам удалось справиться довольно просто: навыдумывали фантомов домов и бассейнов, лужаек и финских бань — живи, не хочу.

Одно плохо: при всём желании некому позавидовать, что ни хочешь, то и придумаешь. Мы, однако, до этого не сразу докумекали: придумал я себе финскую баню с пивным паром и фантомной женской прислугой, а Фэст тут же себе две таких выстроил. Я тогда из амбиции целый павильон таких бань и массажных салонов навыдумывал, а толку-то что? С одной стороны, одновременно во всех них сразу мыться и развлекаться всё равно не возможно, а с другой, что стоит Фэсту их целый город нафантазировать? В общем, приутихли мы, запечалились.

Тут-то меня так и осенило. Выхожу я как-то из своей половины вневременья, а нога у меня вся как есть забинтована. И тросточка в руках.

- Ты чего это, Айн, себе эту тряпку намотал? — усмехается Фэст.

- Болею я, - говорю ему таким печальным и несчастненьким голосом, а в душе у меня прямо-таки птицы поют: “Накось выкуси, у нас все без обмана! Подагра-то у меня не вчера, не сегодня появилась. Просто, пока мы спали, вином-то баловаться не приходилось, она и поутихла немного, а лишь нормальная жизнь началась: она тут как тут”.

Фэст так прямо в лице и изменился.

- А у меня, может, она тоже есть! — не сумел он свою амбицию пересилить.

- Это ты, - говорю, - кому-нибудь другому расскажи, а не мне: может и поверит, если дурак. Ты что думаешь: я твои мысли и чувства понимать разучился? Не было её у тебя и не будет. Не дано тебе! Так что извини, но сегодня мне с тобой разговаривать больше некогда: сегодня мне страдать и мучиться надо — обострение пришло. И чтоб ты у меня к моим переживаниям даже и подмазываться, не смел, - выдал я ему напоследок. - Знаем мы этаких!

Вот уж уел, так уел. Фэст после этого пять суток заснуть не мог, с лица спал и даже отощал, вроде бы: все у себя болезни искал-разыскивал. Да где ему взятъ-то их: молод ещё. Так ведь что придумал, гад этакий! Просыпаюсь я как-то утром, только хотел потянуться, да застонать от движения, а боли-то нет, как нет. Я туда колено, сюда ступню — и ничего! Пригляделся я вглубь пятки, а там шипы, как корова языком слизнула.

- Ах, ты, думаю, дрянь несчастная! Самому бог счастья не дал, так у других отнять норовит. Ну, ничего, не на такого напал!

И в суставчики-то, которые раньше болели, алмазного песку покрупнее и насыпал. Фэст, как это утелепатировал, так и пошёл на меня орать и на испуг брать:

- Ты, - кричит мысленно, - на это права не имеешь! Так и я что хочу натворить смогу. Захочу, так целый вагон песку себе в черепушку набросаю.

- А я ему так спокойненько отвечаю:

- Это уж, милый друг, твоё собственное дело. Только я то вернул себе то, что ты у меня отнял, а я у тебя ни песчинки, ни соринки не то что из твоей головы, в которой их, право слово, предостаточно, а даже из твоей половины вневременья не своровал.

Убил я его, можно сказать, своей логикой. Да ненадолго. Недели не прошло, как он снова себя на коне себя почувствовал. Я как раз в это время серьёзным делом занимался: пытался себе бальнеологическое отделение нафантазировать, да что-то никак у меня с лечащим персоналом не получалось, всё почему-то у них в глазах вместо тепла и участливости, только глупость и подхалимство читались. Совсем измаялся.

- Дай, - думаю, - к Фэсту зайду: всё как никак развлечение.

Прихожу я на его половину, а он даже мне на встречу не встает.

- Извини, - говорит, - я, видишь ли, серьезным делом сейчас занимаюсь: площадь вновь появившейся лысины в миллиметрах квадратных измеряю, да пути её лечения на ближайшие 150 лет разрабатываю. Умственная деятельность, как ты понимаешь, у интеллигентов без потерь не обходится.

Вот ведь в чём себе развлечение нашел. Тоже мне умник выискался, а самого-то, поди, и усыпили-то только по ошибке иди по знакомству: в приличной компании побывать захотелось.

- Прости, - замечаю я ему, - но ты, видимо, забыл, что лысина не только от умственной работы, но и от подушки у некоторых появляется.

- Вот спасибо за подсказку, дорогой Айн, - отвечает он мне, - до этого я как раз и не додумался. Придется, чувствую, кое-какие мужские развлечения поуменьшить. Жаль, конечно, да ничего не поделаешь, здоровье - прежде всего.

Не удержался тут я и протелепатировал ему, как я его представляю в виде лысого ежика, бьющегося в лихорадке. А он мне в ответ для начала шелудивую корову на костылях изобразил. В общем, после получасового собеседования мы с ним больше месяца отношения не поддерживали, а только взаимными мыслительными колкостями обменивались.

Поэтому когда я в первый раз Маленького Джона у себя на половине увидел, то, естественно, принял его за фантома, подосланного Фэстом для какой-нибудь пакости.

- Марш отсюда, нелюдь окаянная! - гаркнул я на него, а он в ответ мне так нагло интеллигентничает:

- Извините, пожалуйста, но вневременье — это общечеловеческая территория, и я на него имею такое же право, как и Вы, мистер Айн.

- Для кого-нибудь, может быть, и Айн, а для тебя-то фон Айн, сопляк ты этакий! — обрезал я его.

- Ещё раз прошу прощения, - не сдаётся он, - но я не сопляк, а Джонни, мистер фон Айн, и пришёл сюда только потому, что мой дедушка просил передать Вам и Вашему другу привет из подземелья и напоминание о том, что восстание против власти фантомов должно начаться в самое ближайшее время, и что вас ждут.

- Очень мне нужен ты и твой дедушка, и, вообще, что это за старая кляча, которая решила, что имеет права давать мне указания, - прямо таки вышел я из себя.

- Моего дедушку зовут Большой Джон, и я не позволю никому и никогда его обижать, - взял, да и отчеканил мне в ответ этот мальчишка.

Я так и обмер: с кем с кем, а с Большим Джонам мне лучше не связываться. Но откуда же я мог знать, что этот паршивец его протеже, если не родственник?

- Извините, - говорю я ему, как можно более вежливо, - но Вы сами, молодой человек, чуточку виноваты в том, что не сразу мне представились, да к тому же ещё и мыслей я ваших почему-то прочесть не смог, да и сейчас не могу.

- А это мне такое свойство от папы досталось, - заулыбался он, - уметь свои мысли от посторонних скрывать.

Что тут скажешь, на то он и родственник Большого Джона, чтобы у него всё не как у простых людей было. Побеседовали мы с ним ещё о том, о сём, пожаловался я ему на свою болезнь, которая может не позволить мне принять участие в восстании, посочувствовал он мне, не иначе, как для вида, а потом вдруг и говорит: