Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица Страница 23

– Знаю, – сердито отмахиваюсь я, когда это происходит в третий раз. – Мы ведь прошли всего сто метров.

– Вот, посмотри, – призывает отец, показывая пальцем на дисплей. – Здесь точно видно, куда мы переместились. Правда, здорово?

– Да, – отвечаю я не глядя. – Потрясающе.

– Так смотри же.

– Я знаю, где мы. Отсюда, черт возьми, видна наша гостиница.

– А, тебе этого не понять, – говорит отец. Он поворачивается к внуку.

– Лео, посмотри!

Но от внука толку не больше, чем от сына. Тяжело вздохнув, отец спрашивает:

– Что это с ним?

– Возможно, он тоже знает, где мы находимся, – предполагаю я.

Однако отец не из тех, кто сдается, если хочет рассказать что-нибудь интересное.

– Вот отсюда мы вышли, – говорит он, показывая пальцем на экране. – И здесь можно проследить весь наш путь от гостиницы.

– Не мог бы ты включить еще механический голос? – предлагаю я в шутку. – Чтобы мы слышали, куда идем.

Но отцу моя идея не нравится.

– В этом нет необходимости, – сердито отвечает он. – Но без этой штуки мы бы так и не выбрались из Швеции. Особенно с твоим умением читать карты.

Вероятно, мы все очень устали, поскольку я чувствую, что мы с отцом постепенно начинаем действовать друг другу на нервы. В принципе этого следовало ожидать. Стоит нам оказаться вместе, как обязательно повторяется та же история. И если мы обычно умудряемся довести друг друга за время краткого перекуса, то что же будет, когда в нашем распоряжении окажется, как теперь, целых пять дней? Поэтому, пожалуй, хорошо, что поездка получилась значительно короче, чем я задумывал изначально. По моему исходному плану нам предстояло совершить долгое путешествие на машине по следам родственников, дней на десять или больше. Предполагалось, что мы доедем до Берлина, затем посетим ряд мест, связанных с нашей семьей, в Германии и Польше и под конец доберемся до дома моего прадеда. Но отец отказался, сказав, что у него не хватит сил и что он не хочет так надолго разлучаться со своей собакой. Все уговоры оказались бесполезны. Пять дней, заявил он, это максимум. Я, как обычно, слегка разозлился, поскольку представлял себе, что мы, подобно трем еврейским мушкетерам, совершим эпическое путешествие прямо в наше прошлое. Великую романтическую одиссею, о каких слагают песни. Но теперь, уже во время поездки, я, пожалуй, должен признать, что отец поступил мудро, отвергнув мое предложение. Вероятно, больше пяти дней такого тесного общения нам не выдержать. Странный парадокс: человек, которого ты так любишь, способен в то же время тебя так сильно раздражать.

Как бы то ни было, в несколько мрачном настроении мы, невзирая на хмурую польскую погоду, продолжаем поиски чего-нибудь съедобного. Мне хочется домашней польской еды. Пельменей, запеченных грибов и колбасы. А отцу нет. Его, словно невидимой силой, тянет к присутствующим на улице китчевым ресторанам для туристов. Мы идем рядом подобно двум целеустремленным роботам. Один ищет маленькие забегаловки, а другой настроен на интернациональную еду и меню на пяти языках. Под конец мы находим нечто среднее – ресторан для туристов с традиционной едой – и заказываем у хмурых официанток пельмени с капустой, сыром и свининой, жирные, как три инфаркта, с дополнительной порцией сметаны.

– Ну и что в этом хорошего? – попробовав блюдо, удивляется отец. – Много болтовни из ничего.

– А мне нравится, – заявляю я.

Хотя это неправда. На самом деле эта жирная, склизкая, бледная копия пельменей – сплошное разочарование. Я ожидал чего-то вроде изумительных итальянских равиоли или китайских цзяоцзы. Но признаваться в этом я не намерен. Напротив, для достоверности я нагружаю себе на тарелку еще одну порцию дряблых жирных бомб.

– А ты что скажешь, Лео? – спрашивает отец, увидев, что внук ковыряется в лежащих перед ним недоеденных пельменях.

– Я больше не могу, – отвечает Лео, умоляюще глядя на меня.

А это уже говорит о многом. Сын не из тех, кто привередничает. Он ест все, от куриных лапок до рыбьих глаз.

– Мне этого не проглотить, – продолжает он. – Мне кажется, что меня сразу стошнит.

– Ладно, – говорю я и забираю пельмени сына к себе на тарелку. – Мы найдем тебе что-нибудь по есть, когда выйдем отсюда.

Затем я засовываю в рот еще один пельмень и, целеустремленно жуя, умудряюсь-таки пропихнуть его через пищевод. Отец наблюдает за мной с явным интересом.

– Но, по крайней мере, тебе они кажутся вкусными, – произносит он голосом, свидетельствующим о том, что он прекрасно понимает, чем я занимаюсь.

– Безусловно, – подтверждаю я, накладывая себе новую порцию с сервировочного блюда. – Хотя они, пожалуй, не настолько хороши, как я думал.

– Я считаю, что мамины кнедли лучше, – заявляет отец.

– Я тоже, – вторит ему Лео.

– О’кей, – соглашаюсь я, откладывая вилку. – Я тоже. Но ведь попробовать-то было интересно?

– Я бы лучше сходил в “Макдональдс”, – говорит отец.

– Я бы тоже, – поддерживает его мой сын.

Мы продолжаем сидеть в ресторане, болтаем о всякой всячине и в целом ведем себя почти цивилизованно. Но вот Лео отправляется в туалет, и наша с отцом дискуссия быстро выходит из-под контроля: я не успеваю и глазом моргнуть, как уже обвинен в том, что я – чрезмерно опекающий ребенка родитель.

Я, естественно, страшно возмущаюсь и даже подумываю, не сказать ли что-нибудь убийственное на тему о том, что человека нельзя считать чрезмерно опекающим родителем только потому, что он проводит с детьми много времени. Но отказываюсь от этой идеи и молчу. Ведь если вдуматься, то по сравнению с папой моего отца я, конечно же, просто король опеки.

Насколько плохие у них были отношения, я осознал лишь много времени спустя после смерти дедушки. Потому что ко мне он всегда был очень добр. Он позволял мне ездить у себя на спине, брал меня с собой кормить птиц и учил играть в пинг-понг. С собственными сыновьями он ничего подобного не делал. Им почти не позволялось открывать рот, поскольку в их доме и речи не было о том, чтобы объяснять детям какие-то вещи или вовлекать их в общие дискуссии. Нет, детям следовало присутствовать, но молчать, хорошо себя вести и не перечить. Иначе им грозила взбучка. Доставалось им частенько – иногда за то, что они сказали нечто неподобающее, а иногда просто на всякий случай, с какой-то профилактической целью несколько психопатического характера.

Принимая во внимание подобные обстоятельства, возможно, не так уж странно, что все его дети не слишком любили своего папашу. Мой папа, правда, пытался объяснять поведение своего отца тем, что ему самому в детстве наверняка крепко доставалось. От его отца, Германа Исаковица.

* * *

Но если моего отца вообще не опекали, а моих детей излишне опекают, то бабушка Хельга, имевшая личного шофера и гувернантку, была в таком случае суперопекаемой. По крайней мере, поначалу. Правда, ситуация быстро изменилась, и когда бабушка приехала в Швецию пятого мая 1939 года, с опекой было покончено навсегда. Маленькая принцесса из Берлина превратилась в Золушку, и относиться к ней стали соответственно. Рассказывая о событиях после приезда в Стокгольм, бабушка всегда всерьез выходит из себя.

– Нас встретила жуткая тетка из еврейской общины. Она командовала, как генерал, и говорила вещи, от которых мне становилось очень страшно. Эта глупая корова абсолютно не понимала, что творится в Германии и через что мы прошли.

Благодаря этой тетке, о которой бабушка явно была не слишком высокого мнения, ее определили в домработницы к пожилому еврею. Цель транспортировки детей заключалась отнюдь не в этом, но многие из принявших их семей предпочли не посылать детей в школы, а использовать в качестве дармовой рабочей силы. Так произошло и с бабушкой, и это ее по-прежнему очень злит. Ведь она собиралась стать врачом. Рассказывая о том времени, она еще часто вспоминает холод, поскольку, подобно дедушке Эрнсту, очень страдала от холодных зим.

– Мне часто приходилось ходить по разным поручениям пешком через полгорода, – рассказывала она. – Стояла ужасная стужа, и я очень мерзла, поскольку у меня не было ни теплой одежды, ни денег на ее покупку. Как-то раз я позаимствовала чулки у дочери старика, у которого жила. Ее звали Анна, и она была чуть старше меня. Когда я в тот день вернулась домой, она пребывала в ярости и обозвала меня воровкой. Я сказала, что просто взяла чулки на время, поскольку очень мерзну, но она отругала меня и поинтересовалась, куда я подевала деньги, которые мне платил ее отец. Но я не получала денег. Ни единого эре. Мне даже не разрешалось брать фрукты. Однажды я по наущению Анны что-то взяла, и тогда ее отец запер миску с фруктами в шкаф и спрятал ключ.

* * *

Через полгода бабушка не выдержала, пошла в еврейскую общину и пожаловалась. Ходить туда она не любила, потому что люди оттуда, по ее словам, совершенно не интересовались беженцами и не имели ни малейшего желания ей помогать. Кроме того, бабушка винила их в том, что ей не дали продолжать учебу, поскольку община встала на сторону “старика”, когда тот счел ее слишком взрослой, чтобы ходить в школу. Впрочем, не знаю, так ли просто в действительности обстояло дело. Община все-таки не получала никакой помощи ни от государства, ни от муниципалитета, и ответственность за все расходы на детей ложилась на нее. Вероятно, члены общины были настолько благодарны, если кто-то брал детей на себя, что такие мелочи, как прерванное школьное образование или неоплачиваемая работа по дому, их просто не волновали.