Nataly - Михаил Абрамович Мильштейн Страница 24

Владимир Васильевич Курасов в отличие от Захарова был подчеркнуто вежливым, культурным и весьма обходительным руководителем. Он редко выходил из себя, почти никогда не повышал голоса, в отношениях с подчиненными вел себя очень демократично. Но он, конечно, не обладал такой эрудицией и знаниями, которые были присуши Матвею Васильевичу Заха­рову.

В скором времени Хлопова назначили начальником Военно-дипломатической академии, а начальником нашей кафедры стал генерал-лейтенант К. Н. Деревянко, который до этого был на­чальником советской военной миссии в Японии (2 сентября 1945 года он вместе с американским генералом Дугласом Макартуром подписал от имени Советского Союза и Соединенных Штатов Америки пакт о безоговорочной капитуляции Страны восходящего солнца). Генерала Деревянко я знал еще до войны, мы дружили и с уважением относились друг к другу. В 1951 году он был переведен на службу в ГРУ на должность заместителя на­чальника управления по информации.

В академии я читал основные лекции по своей кафедре, вел научно-исследовательскую работу. В 1952 году успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата военных наук. Тема моей работы: «Военное искусство английской армии на примере боевых действий под Эль-Аламейном и операции «Маркет Гарден». В общем, надо признать, что мои дела в акаде­мии шли довольно успешно. Постепенно я завоевал авторитет как среди преподавателей, так и среди слушателей.

В начале 1953 года как гром среди ясного неба грянуло так на­зываемое «дело врачей», вызвавшее новую резкую волну антисе­митизма во всей стране. Не могу сказать, что обстановка в академии как-то изменилась или ухудшилось отношение преподава­телей и слушателей ко мне. Внешне все оставалось по-прежнему, но на душе было тревожно и мерзко. Разговоров со мной на эту тему избегали. Я продолжал проводить занятия, читал лекции, выступал на ученом совете академии...

Помнится, в то смутное время объявился некий Б.С. С 1927 по 1930 год мы с ним учились в педагогическом техникуме име­ни Профинтерна.

Мы как-то встретились в 1938 году, когда я вернулся в Моск­ву из США , попытались восстановить прежние отношения, но по разным причинам из этого ничего не получилось. После вой­ны на первой же встрече после многолетней разлуки он огоро­шил меня словами: «А я слышал, ты остался за рубежом, не захо­тел возвращаться на Родину».

Разумеется, такие слова можно было расценить либо как от­крытую провокацию, либо как плод больного воображения. Я с возмущением ответил: «Где же ты подбираешь такие странные сплетни?» В ответ он только усмехнулся. Мы перешли к другим темам и больше об этом не говорили, но я не забыл брошенные им вскользь слова. Вскоре наши дороги разошлись. И я, призна­юсь, не жалел об этом. Но от судьбы, как говорится, не уйдешь. И вот, в самом начале 1953 года он вновь разыскал меня и почти каждый день звонил, настаивая на встрече. Наконец я сдался, согласившись на свидание. Но не понимал, чем вызвана такая его активность.

Во время первой встречи разговор вертелся главным образом вокруг двух тем. Первая касалась Сталина. Б.С. в то время рабо­тал над докторской диссертацией на тему о руководящей роли Иосифа Виссарионовича в Октябрьской революции. Он с гордо­стью рассказывал, что ему удалось разыскать оригинальные ар­хивные документы, неопровержимо доказывающие решающую роль Сталина в теоретическом и практическом планах в руковод­стве Октябрьской революцией и в успехе восстания. Б.С. разы­скал также первые исследовательские труды, из которых следо­вало, что именно И.В. Сталин, наряду с Лениным, а иногда и раньше его, закладывал теоретический фундамент будущего со­ветского государства.

Вторая тема касалась еврейской проблемы. Мой визави все­гда начинал с того, что подчеркивал свое хорошее отношение к евреям. «У меня всегда было много друзей среди евреев. Ты же знаешь...» - любил повторять он. Но после этих слов Б.С. начи­нал говорить о присущем всем евреям национализме, о том, что среди них много космополитов. Он уверял меня, что кое-кто из евреев все еще тоскует по Троцкому, многие участвуют в различ­ных антисоветских заговорах. Не случайно, говорил он мне с па­фосом, так много представителей этой национальности было в свое время осуждено и расстреляно. Б.С. с гордостью поведал мне, как в институте, где он занимал пост ректора, ему удалось раскрыть заговор студентов-евреев, и хотя ему по-человечески их было жалко, кое-кого из них пришлось арестовать, а других исключить из института.

Подобные разговоры меня настораживали. Несмотря на наше давнишнее знакомство, я был крайне осмотрителен с этим чело­веком и старался по возможности ему поддакивать. Так, слушая его восторженные речи о гениальности Сталина-теоретика и о его выдающейся роли в революции 1917 года, я, конечно, всяче­ски одобрял и поддерживал все, что он говорил. И, пожалуй, не только поддерживал, но и старался сказать что-нибудь лестное в адрес «вождя и учителя». Но в отношении «еврейского вопроса» я пытался возражать и говорить о том, что евреям сегодня труд­но найти работу, практически невозможно поступить в вуз по призванию, а что касается « заговоров», то не все так предельно ясно...

Эти две темы были постоянными спутниками наших прогу­лок.

|Встречаясь с ним, я вначале почти не задумывался над тем, чем вызвана такая его активность и почему наши беседы по ини­циативе Б.С. сводятся в основном лишь к двум постоянным те­мам. Все это по времени совпало с «делом врачей». Никого из этих врачей я не знал, и, как и для всех советских людей, сооб­щение об их аресте прозвучало для меня совершенно неожидан­но и неправдоподобно. В то время многие лица еврейской наци­ональности были так или иначе взяты под подозрение. И в ка­кой-то момент я осознал, что наши встречи с Б.С. имеют непо­средственное отношение к « делу врачей». Он явно желает (по чьему-то заданию) проверить мое отношение к этой акции со­ветского правительства. Но, верный своим идеалам дружбы и то­варищества, пролетарского интернационализма, я всячески ста­рался гнать от себя эти очевидные, но столь неприятные мысли.

Жил я тогда со своей семьей на Плющихе, а академия находи­лась у Донского монастыря. От Плющихи до места работы я любил ходить пешком. Выходил рано, примерно в 7.30 утра. Шел обычно быстрым шагом. Маршрут мой лежал по Ружейному пе­реулку, затем по Садовой, через Крымский мост, Калужскую площадь и далее по Донской мимо крематория до места работы. И вот однажды, выйдя из дома и свернув в Ружейный переулок, мне показалось, что за мной кто-то следит. Чтобы убедиться, что это не плод моего воспаленного воображения, я проделал эле­ментарную профессиональную уловку, и твердо убедился, что за мной открыто следят два почти одинаково одетых молодых чело­века. Этого еще не хватало! Серьезно обеспокоенный, я продол­жал свой путь. Я пытался понять, чем вызвано такое внимание ко мне, но никаких разумных объяснений найти не мог. Неуже­ли я за долгие годы работы в разведывательных органах не на словах, а на деле не доказал свою преданность Родине и комму­нистической партии? Было до боли обидно и противно.

Невольно вспомнил, что нечто подобное уже происходило со мной в другом городе и в другой стране. Однажды я отправился на задание поздно вечером, на машине. И вдруг заметил, что за мной неотступно следует какой-то автомобиль. Я ощутил серьез­ную опасность. Во что бы то ни стало надо было отделаться от «хвоста». Я начал петлять, кружить по городу, но все мои усилия были напрасны. Тогда я обогнал впереди идущую машину и не­ожиданно сделал крутой поворот налево, на другую улицу. Авто­мобиль, преследовавший меня, попытался сделать то же самое, но столкнулся с такси, ехавшим навстречу. Так я ушел от слежки, но на задание, опасаясь новой провокации, уже не поехал.

Ну а сейчас?.. Что делать сейчас? Попытаться уйти от слежки? Но для чего? От кого и зачем мне уходить? Ведь я нахожусь не во вражеском окружении, а у себя дома, на Родине! Наконец я до­шел до места работы. Домой я поехал уже на автобусе, но один из сопровождавших меня утром молодых людей опять следил за мной. Вечером того же дня мне снова позвонил Б.С . Мы встре­тились и опять говорили об одном и том же. Я уже твердо знал, почему он проявляет ко мне такой большой интерес. Было очень больно осознавать, что злотворные вирусы лицемерия, подозри­тельности и морального падения проникли всюду и деформиро­вали прежние человеческие отношения.

К этому времени относится и история с оружием. У меня с войны остался немецкий пистолет — «Вальтер» с инкрустирован­ной ручкой — подарок фронтового друга. Я решил его не сдавать по окончании войны. Думал, что всегда в случае чего можно бу­дет оправдаться, в конце концов я — человек военный, фронто­вик. О существовании пистолета со временем забыл. Когда нача­лась история со слежкой, я стал перебирать в памяти, что у меня есть дома такого, что может быть предметом наказания. В этот момент я и вспомнил о пистолете. Рассказал об этом близкому человеку, но он мне ответил банальной фразой, которую мы все­гда употребляли в те времена, когда речь заходила о подобных делах: «Зачем ты беспокоишься? Если ты ни в чем не виноват, то и волноваться нечего...» Эта заученная фраза, родившаяся еще в тридцатые годы, продолжала служить удобной приманкой для дураков. Можно было бы, конечно, пойти и сдать пистолет, но у страха глаза велики, и мне показалось, что этого делать не стоит. С другой стороны, я понимал, что, если у меня найдут пистолет (в обстановке шпиономании и всеобщей подозрительности), этого вполне будет достаточно, чтобы меня засадить в тюрьму. Тут уж никакие заслуги мне не помогут. Поэтому я решил от пи­столета избавиться. В это время у меня остановился брат, прие­хавший из Ленинграда, где он работал директором этнографического музея, расположенного рядом со всемирно известным Рус­ским музеем. Он полностью меня поддержал и настоял на необ­ходимости освободиться от пистолета как можно скорее.