Reshetko - Chernovodie Страница 24

Отбивая заданный машиной ритм, колесные плицы все подминали и подминали под себя черную васюганскую воду. Караван все выше и выше поднимался вверх по реке. Уже давно скрылась за поворотом Чижапка, где был пересыльный пункт.

В трюме было душно. Отупевшие от жары, молча сидели люди. В носовой части трюма, привалившись к переборке, сидел Жамов. Смятая рубаха косоворотка расстегнута, волосатая грудь в поту.

– Попариться бы!.. – мечтательно проговорил Лаврентий, чувствуя, как липкий пот струйками бежит по спине.

– Какой тут пар, в речке помыться бы дали! – со злом ввязался в разговор русобородый Ивашов. – Почитай уже месяц в энтой хоромине.

– Ни седни завтра привезут.

– Быстрее бы везли, – поддержал разговор Прокопий Зеверов и с беспокойством посмотрел на старуху мать, которая после похорон своей новоявленной подруги, Марфы Глушаковой, тоже слегла и не поднималась уже целую неделю.

– А по мне бы, везли бы и везли без конца! – проговорила Настя, крепко прижимаясь к мужу. – Боюсь я, Ваня, с каждым днем все сильнее и сильнее.

Иван нежно гладил рукой Настины волосы и тихо проговорил:

– Страшнее, Настя, поди, не будет, – и задумчиво закончил: —…А можить, и будет…

– Осподи, за что! – заломила руки Анна.

– Ну, ну, – пробасил Лаврентий. – Опять глаза на мокром месте!

– Не буду, отец, не буду! – виновато проговорила Анна, вытирая ладонью слезы.

Мимо барж плыли черемуховые берега, низко над водой беззаботно летали кулички-перевозчики, истошно голосили в воздухе серебристые мартыны. Июньский день клонился к концу. Красное солнце уже цеплялось за горизонт. Караульным на барже был милиционер Широких. После того как Иван Кужелев отказался нести караул, Широких Илья Степанович частенько поднимался на мостик к старому шкиперу, где они подолгу и обстоятельно вели беседы. Поступок Ивана Кужелева их сблизил, но они, словно по уговору, о нем не вспоминали.

– Ты скажи, какая жара, будто у нас на Алтае! – говорил Илья Степаныч, вытирая платком потное лицо.

– Жарит! – соглашался Кузьмич и задумчиво добавил: – А места здесь, по всему видать, богатые! Зверья и рыбы невпроворот!

– Богатые-е, – Широких смял в руке носовой платок и сунул его в карман галифе. – Только богатство такое… – милиционер запнулся, подбирая слова, и закончил: – Которое под кнутом – не в радость.

– Твоя правда, радости мало! – подтвердил вполголоса старый шкипер.

Натужно шлепая колесными плицами, буксирный пароход километр за километром устало поднимался вверх по реке. Все сильнее густели и удлинялись тени, пока не перекинулись с берега на берег. Помаленьку начала спадать жара, от воды потянуло ночной свежестью. Для спецпереселенцев закончился еще один длинный до бесконечности день.

В рубке буксира молча сидел комендант. Наконец он поднял голову и, мельком оглядев речные берега, проговорил:

– Давай приставать, капитан; похоронить покойников надо.

Капитан взялся за веревку, протянутую в рубке над головой, и потянул. В низких берегах, заросших тальником и черемушником, забился густой бас пароходного гудка.

– Однако, приставать будем! Хоронить… – проговорил шкипер. Подтверждая его слова, с буксира прогремел металлический, усиленный рупором голос.

– Эй, на барже, хороните жмуриков! Только быстро, быстро!

– Жмуриков, прости господи! – заворчал Илья Степаныч. – Слышь, Кузьмич, жмуриков, словно и не люди.

– Так оно и есть, Степаныч. Нешто с людьми так можно. Со скотиной и то лучше! – У шкипера зло заблестели глаза.

– Придется докладать. Спят поди уже! – Широких забросил винтовку за спину и ступил на ступеньку лестницы. Пока Илья Степаныч спускался вниз, открылась дверь каюты и на палубе появился Стуков с заспанным лицом.

– Че, хоронить? – спросил он у милиционера.

– Хоронить, – подтвердил караульный.

Стуков аппетитно потянулся, громко зевнул, широко открывая рот. Затем посмотрев на Широких, строго приказал:

– Выводи своего дружка, Кужелева, с мужиками! Да пусть не тянут…

Милиционер вошел за ограждение и склонился над полуоткрытым люком.

– Иван! – громко позвал Илья Степаныч. – Выводи свою команду! – и стал прислушиваться, глядя в полумрак трюма.

Ответа не было.

– Слышишь, что ль?!

– Слышу! – донеслось в ответ из глубины баржи.

Иван отстранил от себя жавшуюся к нему Настю и встал.

– Пошли, дядя Лаврентий! – парень остервенело чертыхнулся. – Нашли работу… Сволочи!

Следом за Лаврентием поднялся Николай Зеверов и еще несколько мужиков. Опять заголосили бабы…

– Осподи, да когда же придет этому конец! – побледневшая Настя смотрела на мужа испуганными глазами.

И часа не прошло, как подневольная команда управилась с привычным делом. Гражданских панихид «врагам народа» не полагалось, их, как заведено на Руси, не предавали земле, а покидали в вырытую наспех яму и так же небрежно забросали землей. Стоящий над душой конвой все торопил и торопил, где уж тут все сделать по-человечески.

Примерно через час снова натянулся буксирный трос, и старый пароход покряхтывая и астматически вздыхая, потянул караван вверх по реке.

Наступила прозрачная северная ночь. На вершинах таежных великанов пурпурным заревом горела заря, окрашивая в красный цвет широкую ленту на отливающей тусклым металлом водной поверхности. Казалось, что буксир мешал плицами колес не воду, а саму кровь. Человеческую кровь…

Как бывает на Севере, вечерняя заря переросла в утреннюю. Белые сумерки незаметно превратились в серебристо-прозрачное летнее утро. Над вершинами деревьев показалось солнце.

Раннее утро. Над тайгой стелется сизая дымка. Солнце, пробившись сквозь разлапистые ветви деревьев, высветило неширокую заводь таежной речки, густо заросшую по берегам молодой осокой.

На берегу лежали два обласка, перевернутые вверх дном. Их просмоленные бока с наклепанными металлическими заплатами, невысоко горбились над густой травянистой щетиной. От обласков тянулась натоптанная тропа к узкой поляне, на которой вросла в землю тунгусская карамушка. Недалеко от входа в избушку – старое кострище, около которого стоит на коленках сгорбленная женщина. Она одета в безрукавку из оленьего меха, на голове ситцевый платок, застиранный и закопченный до того, что бывшие когда-то голубые цветочки едва проступали на грязном поле косынки. Тут же около костра свернулась клубочком черно-белая лайка, по кличке Тайжо. Приоткрыв один глаз, она внимательно следила за руками хозяйки, которые быстро и ловко разжигали потухший с вечера костер. Убедившись, что огонь набрал силу, женщина распрямилась. Только сейчас стал заметным ее маленький рост и неестественно сгорбленная спина. Из-под косынки выбивались жесткие черные волосы, обильно прихваченные сединой. Она пристально смотрела куда-то за речку узкими зоркими глазами, широкое скуластое лицо ее было каменно-неподвижным.

Вот уже неделю Анисью охватывало смутное, беспокойное чувство. Какая-то непонятная тревога витала в летнем воздухе.

Это чувство не пропадало, а, наоборот, с каждым днем усиливалось все сильнее и сильнее; с далекого Васюгана нет-нет да доносились пароходные гудки. В них слышалось ей что-то грозное, предостерегающее.

Над поляной вдруг жестко прошумела крыльями пара воронов, отливающих на солнце фиолетовой чернотой. Они громко протрубили, их голос далеко раскатился над тайгой, и, точно эхо, в ответ донесся хриплый голос далекого парохода. Анисья вздрогнула и, повернув голову на звук, долго смотрела в ту сторону, где за тайгой, укрытой синей дымкой, неспешно протекал Васюган – черная вода.

«Рано горит тайга, шибко рано! – думала старая тунгуска. – Однако, не помню такого! Худо будет, шибко худо!» – Незаметно ее мысли переключились на повседневные дела. Она пошуровала костер, следя за закипавшим чайником, и стала думать о дочери.

Точно подслушав материнские мысли, дверь карамушки скрипнула, и на пороге показалась молодая девушка, лет двадцати. Невысокая ростом, крутобедрая и высокогрудая, она крепко стояла на кривоватых полных ногах. Широкоскулое лицо с маленьким носиком и продавленной переносицей, заливал здоровый румянец. Девушка сладко потянулась. Мать залюбовалась дочерью:

«Хорошая девка, шибко хорошая! Мужика – надо!» – Анисья с сожалением вздохнула, вспомнив, как года три назад отказалась кочевать в енисейскую тайгу. Звали ее дальние родственники с собой – не пошла. Как ни убеждали ее: и места плохие здесь – одни болота, там лучше – белку прямо верхом с оленя стрелять можно. Не уговорили, а как уговоришь: здесь родовые охотничьи места, здесь Агашку родила, здесь Ивана своего похоронила…

«Зря отказалась, – продолжала думать старуха. – Кто Агашку топтать будет; спортится девка! Одна кочевать на Енисей – не пойдешь. Здоровья совсем нет. Спину скрючило».