Мануэль Монтальбан - Пианист Страница 24

– Сеньору Альберту необходимо пианино.

Андрес сказал это Кинтане.

– Пианино.

– Пианино.

– Пианино.

Будто эхо пронеслось по террасе и долетело даже до стариков Бакеро, которые переглянулись так, словно могли внести свою лепту в решение проблемы.

– Этой руке необходимо снова пятьдесят раз в день проигрывать «Скерцо си-бемоль минор», номер два, Шопена.

И Росель показал всем свою правую руку.

– Почему именно правой руке?

– Потому что это фундаментальное упражнение для правой руки, особенно та часть, где вступает вторая тема. Это одно из обязательных произведений фортепианного репертуара.

– Немного у вас будет возможностей играть такое, разве что на концертах или по радио, – осмелилась высказаться Офелия по поводу будущего, которое ожидало Роселя.

– Наоборот, все больше и больше оркестров играют на улицах. А теперь кое-где и самим жителям разрешили снова устраивать ночные гулянья в канун праздников. В будущем году, например, – да что там в будущем году, всего через три месяца, – в июле эту улицу подготовят для оркестров и певцов. Я в прошлом году была на гулянье в Поб-ле-Сек и Грасии.

– Но… но…

Негодованию Андреса мешает только восторженное поклонение, которое он испытывает к девушке.

– Но сеньор Росель играет совсем другую музыку.

– А это что же – не музыка?

– Как можно сравнивать, все равно что телегу с каретой.

– Знаешь, Андрес, что я тебе скажу? Довольно меня уже били и по голове, и по чему попало. Теперь я хочу танцевать, и все дела. Музыка со всякими такими тонкостями – для тех, кто ее понимает, пусть они слушают. Мы за эти годы грустного наслушались по горло, хватит с меня, нагоревалась я и наплакалась вот по сих пор.

И она подняла руку над головой, показывая, до какой степени она нагоревалась, а потом той же рукой схватила сестру и потащила танцевать фокстрот, уводя в танце по террасе туда, где рождались сумерки, к изгороди, отделявшей дом номер девять от дома номер семь.

– Не могу понять, в чем дело, но знаете, дон Альберт, какая музыка не шла у меня из головы всю войну? В самые тяжелые минуты, когда умирал от голода, от усталости и страха, я всегда напевал половецкие пляски из «Князя Игоря Бородина. Рядом умирали люди, а я – как будто мне безразлично, умру я сейчас или не умру, – все напевал про себя эти пляски из «Князя Игоря». Та-ра-ри та-ра-ри ра-ра-ри та-ри, ра-ра ра-ра-ри та-ри ра-ра-ра-ри. Нас схватили, когда мы заблудились после переправы вплавь, с полной выкладкой, и хорошо, что шинели были при нас, потому что всю зиму потом мы ими и грелись, и укрывались. Нас захватил патруль, а офицер у них был из «африканцев», из тех, что воевали в Африке, в легионе, и он сказал: а вы случаем не добровольцы? Двое ребят, что шли с нами, были добровольцы, их так измолотили, что кровь хлестала изо рта и из ушей, а эти сукины дети били их и приговаривали: вот тебе, вот тебе, будешь знать, как воевать за Сталина. Я попросил того мерзавца сжалиться над несчастными ребятами, а он стал бить меня ногами да еще что-то записал в моей карточке, так что потом клеймо непокорного преследовало меня повсюду – и в трудовом батальоне, и в концлагере, и на военной службе, которую мне пришлось отслужить еще раз. А в концлагере как лупили! Ну-ка, говорил какой-нибудь подонок, у кого на этой неделе больше всех нарушений? У Лариоса. Всегда у Лариоса. Брал такую – штуку, похожую на полицейскую дубинку, только без металлической прокладки внутри, врезал пятнадцать, двадцать ударов. Вы когда-нибудь слышали, чтобы я кричал? Они тоже не слышали. Ни разу. Только пел эти пляски из «Князя Игоря», и все, та-ра-ри та-ра-ри ра-ра-ри, та-ри, ра-ра ра-ра-ри та-ри ра-ра-ра-ра-ри. Эта музыка меня возвышает. Она меня словно приподымает, не знаю, как объяснить, будто я плыву. Ведь это правда, сеньор Альберт?

Росель немного замялся, но все-таки кивнул утвердительно, что для Андреса было лучшей наградой. Кинтана отошел с девушками и теперь танцевал с Офелией тот теперь уже ушедший в историю танец, в котором партнер ведет и то резко разворачивается, то ускоряет шаг, а партнерша, которую он деликатно обнимает за талию, подчиняется послушно каждому его движению; безумный смех Офелии или вскрики, ой, как кружится голова, как голова кружится, нисколько не мешали Кинтане выписывать круги по террасе со сдержанной непринужденностью Фреда Астера с Пятой авеню.

– У него ноги – чистое золото. Мы, друзья, так его и называем «танцор золотые ноги», как называют Мирко. Недавно Мирко танцевал в варьете «Падро», после фильма «Вернулись трое», очень хорошая картина с Клодет Кольбер. Ты видел, Юнг?

– Последний раз я в кино видел «Трех кабальеро». У меня нет времени. Тренировки. Газеты. Упражнения здесь, на террасе. С осени хочу стать профессионалом, а на будущий год выйти против Луиса де Сантьяго и нокаутировать его во втором раунде, вот тогда у меня будет время ходить в кино.

– А Мирко до войны величали Мирка.

Замешательство Роселя длилось ровно столько, сколько Андресу потребовалось, чтобы объяснить: Мирко – превращенец или, как их еще называют, травести, что значит «переменивший пол», им разрешали выступать в зрелищных залах на Рамблас или в театрах на Паралело в нормальные времена до войны – все, все было до войны. Чета Бакеро умиротворенно следила за Кинтаной – он танцевал прилично; Магда утешалась, танцуя с собственной тенью. Юнг опять скакал то на одной ноге, то на другой, и новенький целиком оказался в распоряжении Андреса. Шумное цыганское веселье пронзил клаксон мусорщика.

– День идет, шумы на улице меняются. Здесь, наверху, особенно заметно. Когда я вернулся из концлагеря, у меня не было работы и я часами лежал тут, вспоминал, мечтал, воображал себе будущее. По утрам кричат спекулянты, перекупщики, шумит очередь за хлебом, в домах поют женщины, гремят кастрюли и миски на плитах, палки выбивают пыль, стирают белье в квартирах, где есть место для стирки. А то вдруг – грохот сапог, это говнюки фалангисты маршируют и поют «Наступайте, не тушуйтесь, нападем на Гибралтар». Когда они появляются, все замолкает, если только они не прицепятся к кому-нибудь по дороге. Теперь-то реже, но все равно случается, я сам видел, как эти свиньи заставили одну женщину пить касторку за то, что она поскандалила в очереди, а другую остригли наголо. Знаете, что такое начальник центурии?

Росель закрыл глаза, будто хотел оставить при себе то, что знал.

– Начальник центурии – это мерзавец, наряженный барчуком, который командует сотней барчуков, наряженных мерзавцами. Я лично с теми из нашего квартала, кто вступил в фалангу после войны, просто не здороваюсь. Вам приходилось сталкиваться с этими сволочами во время войны, дон Альберт?

Росель засмеялся и махнул рукой, мол, о чем говорить.

– Вы на каком фронте были?

– На самых страшных, и прежде всего – на этом.

– На этом?

– Здесь. Очень близко от того места, где мы стоим. Я был в отряде ПОУМ, который в мае тридцать седьмого попал в переделку. Нас послали на помощь анархистам, те забаррикадировались в Колехио-де-лос-Эсколапиос на Ронде, там меня и схватили. И бросили в тюрьму «Модело», свои же бросили, ну да, свои, коммунисты, и из партии «Эскерра Републикана»,[48] и социалисты – они все тогда ополчились против анархистов. Там я проторчал почти год. В «Модело». Я. В самом сердце Красной Испании.

– Какие негодяи. Мой шурин был в ОСПК и на чем свет стоит ругает анархистов и вашу партию.

– Что на это сказать? Потом меня выпустили, и я вернулся на фронт. Но до конца нам больше никогда не верили. А в тридцать восьмом, когда дело шло к концу, меня снова арестовали и опять посадили в «Модело» и не хотели выпускать, даже когда националисты подошли к городу. В конце концов у кого-то оказалась капля разума, и нас выпустили, но времени уйти за Пиренеи уже не было. Я наткнулся на фашистский патруль, и вот тут-то начались хождения по мукам.

– Вас судили.

– Требовали для меня смертного приговора, утверждали, будто я был среди тех, кто особенно много их поубивал.

– И?…

– Двадцать лет. Отсидел почти шесть, и выпустили, но в оставшиеся четырнадцать лет я должен каждые две недели отмечаться в полицейском участке. Я указал свое временное место жительства, и мне назначили являться в участок на улице доктора Доу.

– Знают, что делают. Хотят держать вас под контролем всю жизнь. Через четырнадцать лет будет тысяча девятьсот шестидесятый год. В голове не умещается. Тысяча девятьсот шестидесятый. Дата совершенно нереальная, как, например, Луна или Марс. Вы можете представить, что произойдет за это время?

– Все или ничего.

Росель подобрал газету, в которую были завернуты книги Кинтаны, и внимательно принялся разглядывать страницу, заполненную фотографиями. «Луис Дориа привел в восторг музыкальных критиков Чикаго». Гениальный музыкант утверждает право Испании на собственную судьбу. «Испания как артишок: у нее много листочков, но ее суть – ее сердце». Росель не мог отвести взгляда от фотографии, где Дориа, в визитке, получает золотую дирижерскую палочку из рук дочери президента Трумэна.