Феликс Максимов - Духов день Страница 25

  Утрись, Москва.

  Не поверю, пока сама не увижу. А сама увижу - не поверю.

  Глубокие придворные реверансы разучивала Анна перед ростовым зеркалом в материнской спальне, где со смертного дня белье не перестилали и не проветривали. Даже собачонку фарфоровую с ночного столика не убрали, вот протрубит Михайла, вернется матушка, что ей скажем? Что юбки и безделушки ее по неимущим роздали, что лишний стул от стола отодвинули, блюдце и столовый прибор в людскую отдали. Как же мы тогда перед мертвой матушкой оправдаемся?

  Пресненской осенью постарели в шереметьевском доме стекла оконные, посуда повседневная и праздничные хрустали, будто сглазили.

  Чертила Анна в одиночестве ногтем отображение свое по домашней тонкой пыли на зеркале - брови, скулы, зрачки, окоем подбородка, излуку невеселого рта.

  Без умысла ставила точку над верхней губой слева.

  Будто и не себя очерчивала. Отвернувшись отчаянно, всей ладонью смахивала нарисованный образ.

  - Снег! Первый снег! - с утра перекликались домочадцы на дворе, поздравляли друг друга с первой порошей в этом году, козьего пуха варежками хлопали по плечам, шоркали по наледи скребки дворницкие, так зима началась.

  - Слава Богу. - самой себе сказала Анна, не просыпаясь в двуоконной девичьей комнате, на груди - фамильный образок, руки сложены, как у отпетой, близорука стала, как подросла, снежная слепота застила малахитовые незоркие глаза.

  - Дожили. Если снег, значит - чисто. Ночью будет светло.

  Всю осень да ползимы не виделась Анна с Кавалером.

  Быстро отпраздновали Рождество, не запомнила ни подарков, ни иллюминации, ни хвойного запаха, ни желтого цитруса на белом столе. Покатился фрукт заморский и упал с угла, кислым соком в очи брызнул, старший брат по скатерти вино разлил - будто по всей Москве Рождество в красном кафтане из Красных ворот по красным дорогам босиком побежало и на заставах остыло. Рождество в одежке рыжей - суждено пожарное лето.

  Святки!

  Бессовская неделя грянула в россыпь, разгорелась, как спирт. И нищий кубышку разбил, чтобы отпраздновать. Жженкой, гвоздикой, ванилью, арабским кофием и картежным пуншем со всех дворянских хором понесло.

  Сытного кесаретского поросенка Москва съела, обсосала косточки. Скорый пост закончился, жирное разговение с жару понесли на сковородах.

  Полосатые версты замело наискось. На северном ветру город горел ледяным огнем, чистым сечением золоченых звезд колядных. Паперти опустели, пасеки монастырские в сон беспросветный впали, на Красных воротах праздничный базар лотки расставил, торговали дотемна пустяками.

  Солнце два часа в день прожигало пустоту небосклона. Народился Сын Господень, в облаках несли подарки халдеи-волочебнички, в небесах фонарь держал им в правой ручке Отец.

  Снегопады сменялись просинью хрусальной.

  Себя не помнили московские обыватели, маскарады устраивали, рядились мужчины в женское, женщины в мужское, коза в медведя, медведь в козу, стелили овсяную солому под скатерти на счастье, коровам в хлевах на окраинах сухие венки из бессмертников и вереска повязывали, чтобы доились, чтобы телят от сосцов не отталкивали.

  Верный признак - если матушка-корова ударила первенца рогами и молока сосать не дала - суждена война или разлука. Не суеверствуй, Москва, пестрая коровушка, не пророчь беды, слышишь, брешут псы из подворотен, рысаки строптиво ступают по Тверским досточкам, островом ты стала, град безмолвный, град холодный, сорвали с тебя венец свадебный, столичный, спасибо - так голове легче, не дай Господи, назад тебя, Москва, царстовать позовут, как мы тогда перед тобой оправдаемся?

  На кухне господ Шереметьевых взвар кислосладкий варили из инжира, пальчиков финикийских и райских яблок. Ромом сдабривали сладость горькую.

  Посулили Анне на Святочной неделе скороспелое веселье невестино, обещался жених быть, а батюшка со свекровью будущей улыбались, довольно Вам, ровесникам, по холостой воле ходить, уж и венчание заказали, икону к случаю в Андрониевом монатыре зограф болгарский пишет для вас - Пророчицу Анну, Христоприемницу, чадолюбицу, и Николу из Мир Ликийских, на одной доске, щека к щеке, ладонь к ладони. Византийской темномедовой живописи.

  Анна-пророчица у очага дитя нянчила и в окно на дорогу выглядывала - не идет ли единственный, в снегу по пояс, седой до срока, пути не знает, варежки потерял.

  А Никола странников и грешников безвозвратных берег, к теплу и спасению выводил на ровный северный наст.

  Поедем Анна, кататься. Чем еще заняться на червонной Москве, если целоваться недосуг.

  Прадеды с прабабками святочное катание благословили, в Орловском Нескучном саду, в Сокольниках, в Царицыне, проклятом месте, по предместьям да выгонам.

  Много соблазнов на Святки - на все поглазеть охота, народец непутевый на улицы повылез, легкий товар повынес, пьяненькие шатались по деревянным мостовым, красные носы, бубенцы, ленты, грешнички на морозе, постным маслом политые, раскаление и балагурство.

  Пряничники, сбитенщики, старухи-плясуньи, питейные шатры, увенчанные зелеными кудрявыми елками и потешными двухвостыми флагами, ледяные горы Воробьевы, клюква в сахаре, что угодно для души.

  Швейцарец в женской шляпке показывал пляски курьезных мосек, француз- пройдоха привез с острова Мартиник дикого человека, и брал за смотрение целковый.

  В палатке у храма Ивана Воина палатку француз поставил - дотемна толпились раззявы - в полутьме не то мужик, не то еловая шишка, и все то бродил сутуло, все то вздыхал, кашлял. Сырой курятинкой в пере, бывало, пообедает, и снова из угла в угол мается. Все ему не то, ему бы обратно на свой Мартиник, но нельзя, надо людям московским смех и любопытство делать.

  На Тверскую стравуса доставили прямоходом из Африки, бегал стравус скорее лошади, на бегу булыгы ногой ловил и назад кидал, глотал залпом железо, разного рода деньги и горячие угли, у латиниста Еременки из Воспитательного дома на спор ужрал карманный хронометр с репетицией и по сей день не отдал. Маленький безрукий человек Павло Выкрутас, карла Черниговский, зубами кисть держал и картины на снегу рисовал, да так верно, что всяк свою персону узнавал. Снег не таял, только горел на сухом морозном солнце, карла плакал, рисовал Москву, зубы стискивал, а рядом вращала свои колеса судьбоносные, неумолимыми письменами испещренные Настоящая Машина Оракул.

  Кричал сорванец-зазывала против ветра, что в Мещанской улице ученая лошадь Машка своим искусством поражает, до пяти считает и всегда угадает, чья жена не чиста сей ночью была.

  Весело.

  Санки беговые, двухместные запряжены были чубарой парой рысачков-катырей, вскачь не ходят, рысью машут, как полотно меряют, на крупе клеймеца затейливые выжжены - коня от коня не отличишь-близнецы, головы высокими перьевыми султанами украшены.

  Санки внутри шерстяным бархатом обиты, отделаны пышно, с бронзы, с янтаря балтийского, оба полоза летучих сходились высоко и радостно. У кого - голова Горгонеи Медузы слепая, у кого - амур с колчаном, у кого - медведь с ушами сквозными для пропуска вожжей.

  А на наших санках, Аннушка, краше всех - птица Сирин, исполненная очей, золотые мокрые власы по плечам, груди круглые полны зимним молоком, венец остробрамский на челе, крылья стоцветные раскинуты, в устах продух сделан со струнами - для ветра.

  Взвизгнул возница, хлестом бросил санки в лёт, полетели санки на Москву, завыла эолова арфа в устах диво-птицы, да так, что снега с высот древесных осыпались звездопадом, солнцем зрение пронзено, кони приложили уши, озлились, стали змеями, кровь в щеки бросилась, сжались добела кулаки - быстро, слишком быстро земля из под ног ушла.

  Припекло сердце под ребрами, теперь только кричать, только лететь, ни о чем не думать, во мглу, в святки, в скрип насаленных салазок, в московскую стоглазую пустоту.

  Бросили Анне и Кавалеру на плечи шубы розового камчатского соболя и темной бурмитской белки, грели руки молодым одинаковые муфты-маньки, пуфы из подпушки ангорской козочки.

  Сам Кавалер чубарой парой по легкому льду правил. На запятках егерь держал по ветру факел-негасимку, и в два пальца присвистывал.

  Птица Сирин выла по-вдовьи, оглядывалась на ездоков Москва и крестилась в страхе.

  Оцепенела Анна на мягкой барской скамье.

  Не узнавала Анна Кавалера.

  Перекрасила пресненская осень жениха, переломала, как паяца бескостного, изнутри выгрызла.

  Не солгали сплетницы - нечистая красота пятнами на его лице проступила, из поддельных румян - собственная кровяная краснота на скулах расцвела. Дурной гость посетил шереметьевский дом, чулки шелковые со стрелками, башмаки на розовых каблуках с большими пряжками, имел при себе лорнет, по нескольку золотых табакерок с анакреонскими непристойными миниатюрами, на пальцах множество перстней, в руках - трость, иначе на женских каблуках да по вощеному паркету не удержаться было. Сукин сын.