Voronkov - Harbin Страница 25

Наверное, этот факт в достаточной мере повлиял на творческую деятельность Евстафьева. Почуяв безвыходность своего положения после того, как ему не удалось покинуть лежавшю в руинах Россию, бывший ученик Ильи Ефимовича Репина и известного русского педагога и художника, продолжателя знаменитой педагогической школы Павла Чистякова – Дмитрия Николаевича Кардовского – решил посвятить себя педагогическому труду.

Инна Валерьевна нарисовала его цельный образ, образ великого труженика, талантливейшего педагога и… аскета. В Благовещенск Евстафьев приехал один – семья заплутала где-то на дорогах послереволюционного хаоса. Образ жизни вел затворнический, рассказывать о себе не любил, как не любил водить и компании – боялся попасть на глаза властям, которых могло бы заинтересовать его прошлое. Ведь все они, люди искусства, были для власть предержащих «чуждым элементом».

В Благовещенске Евстафьев уже редко брал в руки кисть и карандаш – в основном занимался своими учениками. Впрочем, вдохновение теперь редко посещало и других художников, разделивших его судьбу. Того же Георгия Васильевича Белащенко, который, как и Евстафьев, когда-то учился в Петербургской академии художеств только в классе Маковского и намного раньше его.

По словам Инны Валерьевны, этот человек был настолько талантлив, что, не будь в стране социальных потрясений, наверняка смог бы стать выдающимся художником.

– У Георгия Васильевича очень трагическая судьба, – отметила она. – Если большинство картин Евстафьева все-таки уцелели после революции – часть из них, насколько я знаю, находится в Пермской картинной галерее, часть, предположительно, в Рижском музее русского искусства, – то все многочисленные работы Белащенко погибли при пожаре во время Гражданской войны. Больше он сотворить почти ничего не успел, ибо был уже достаточно стар.

– Так он жив? – спросил Александр.

Женщина покачала головой.

– Он умер два года назад… Здесь, в Благовещенске…

Вот как! – чуть было не воскликнул Болохов. Что ж, обычный финал каждого русского гения. Он не был лично знаком с этим человеком, однако помнил и его и его прекрасные работы.

– И что, он ничего не оставил после себя? – пытаясь никоим образом не выдать своих чувств, поинтересовался Александр.

– Осталась одна работа – портрет, который, насколько мне известно, находится в здешнем педагогическом училище, – ответила Стоцкая.

– Вот бы хоть одним глазком взглянуть на этот портрет! – мечтательно проговорил гость. – Все-таки такая величина!.. – Он сделал небольшую паузу, чтобы направить свои мысли в нужное русло. – Ну а Евстафьев? Он-то хоть жив? – спросил. Получив утвердительный ответ, решил обратиться к Инне Валерьевне с просьбой: – Вы не могли бы мне устроить с ним встречу? – Еще вчера Александр не знал, кто из оставшихся в городе художников поможет ему осуществить его план, но теперь твердо решил, что это будет Евстафьев, с которым он был знаком еще по Петербургской академии, что немаловажно в данной ситуации. Главное, чтобы тот ни в чем его не заподозрил. А то ведь Дулидов предупреждал его, что Евстафьев тот еще киржачок. Умный и прозорливый, к тому же недоверчивый, как многие нынешние интеллигенты, которых жизнь успела побить сполна.

– Ну какие вопросы! – улыбнулась Стоцкая. – Сегодня же мы и отправимся с вами к нему. Правда, он в последнее время все хворал – может, уже поправился?

– А мы ему медку принесем с малиновым вареньем… – в ответ приветливо улыбнулся Александр, и Инна Валерьевна отметила, что у него очень хорошая улыбка. «Какой приятный молодой человек! – подумала она. – А какие у него красивые волосы – прямо шелковые…»

2

Стоцкой, которой редко удавалось вырваться из этого города, очень хотелось расспросить московского гостя о том, как живет столица, что нового в мире искусства, и вообще поговорить о жизни, но что-то ее удерживало от этого. Видимо, то был страх, который теперь испытывали многие, глядя на то, как беспощадно новая власть расправляется с людьми. Стоит только сказать неосторожное слово – и все. В лучшем случае тебя ждут лагеря, в худшем… Об этом даже страшно было подумать… И то: каждый день аресты, аресты, аресты… Скоро уже никого из ее знакомых не останется в городе. Какая трагедия!..

Заметив в глазах Стоцкой какую-то разверзшуюся пустоту, Болохов спросил:

– Инна Валерьевна, а мы можем прямо сейчас пойти к Евстафьеву?

Женщина встрепенулась.

– К Евстафьеву?.. Ах, да, я же обещала… – произнесла она. – Тогда мне нужно отпроситься у директора. Вы подождете?

А скоро они уже торопливо шагали по городу, норовя убежать от злого январского морозца, который все никак не хотел от них отставать. Он то забегал вперед и лизал своим жалом им щеки, то щипал их за нос, то залезал под одежду и холодил душу.

Народу вокруг мало – кого в такую пору выгонишь на улицу? И все же нет-нет да кто-нибудь попадался на пути. В основном то была спешившая в школу детвора да еще какие-нибудь старички, которые по провинциальной привычке обязательно раскланивались, будто с давними знакомыми.

Ни звука вокруг, и лишь слышно было, как под ногами хрустел снег. Иногда вдали раздавалось негромкое урчание мотора какого-нибудь спешившего своей дорогой грузовичка, а то вдруг слышался скрип саней, которые лихо проносила мимо молодая кобылка. Провинциальный мирок с его божественной провинциальной отрешенностью. Такого в столицах нет – там вечная суета да шум. А здесь тихо, словно в райке каком. Замечательно!.. – подумал Болохов. – Как все-таки замечательно жить в таком умиротворении. Когда вокруг тебя ничего, кроме покоя да этого вечно голубого сибирского неба над головой, в котором тонут все звуки и проблемы. Деревянный город, деревянный покой, где каждое окошко, затянутое ледяными кружевами, так похоже на подслеповатый глаз древней старушки, по-доброму смотрящий на этот грешный мир.

На Инне Валерьевне старое зимнее пальто с ободранной лисой вместо воротника да такая же потрепанная меховая муфта – видно, еще петербургской поры. А вот эта старушечья козья шаль – уже здешняя обнова, купленная на те гроши, что она получает на казенной службе.

– Что, холодно у нас? – усмехнувшись, спросила она Болохова, лицо которого стало похоже на только что вынутый из печи кирпич.

– Не те слова, – пряча нос в воротник своего демисезонного пальто, ответил он. – Будто бы на Северный полюс попал.

– Там, поди, сейчас намного теплее… – показала женщина в сторону уплывавшего солнца, туда, где была ее родина.

Болохов хмыкнул.

– Какой разговор!

– А мы тут уже привыкли, – вздохнула женщина.

Пока шли, Стоцкая, чтобы не терять времени, решила продолжить свой рассказ о местных художниках. Ледяной холод, а ей хоть бы что!

– Среди тех, кто входил в славную когорту осевших в Приамурье художников, был и Степан Федорович Чуприненко, – рассказывала она, сбиваясь с шага и глотая на ходу слова. – Он был учеником Репина. Обожал своего учителя и гордился им. Блестяще окончил Петербургскую академию художеств… Кстати, учился он вместе с нынешней советской знаменитостью, Исааком Бродским. – Это «советской знаменитостью» она, сама того не подозревая, произнесла с некоторым сарказмом, что не ускользнуло от внимания Болохова.

– Я знаком с Бродским, – сказал он. – И его известные картины «Расстрел 26 бакинских комиссаров» и «Ленин в Смольном» мне довелось видеть.

– Правда? Ну и как?

Болохов пожал плечами.

– На вкус и цвет товарищей нет, – отшутился он, не желая устраивать дискуссию. Впрочем, дискуссии все равно бы не получилось, потому что, как и Стоцкая, Болохов был не в восторге от работ Бродского, которые он считал исключительно конъюнктурными и лишенными естественного творческого порыва. Они были воплощением поистине тоталитарного начала в искусстве, чему противилась душа Александра.

– Так вот, Степан Федорович закончил академию с правом кругосветного путешествия, – проговорила Стоцкая. – Как вы знаете, это высшая оценка для выпускника… Но обстоятельства сложились так, что в отличие от Бродского, который принял революцию и начал активно работать на нее, его однокашник навсегда осел на Дальнем Востоке. На будущее, если вы захотите встретиться вдруг и с Чуприненко, вы должны знать: о Бродском он говорить не любит. Обычно при упоминании о нем супит брови и топорщит ус, отделываясь двумя-тремя общими фразами.

По словам Инны Валерьевны, Степан Федорович был абсолютно аполитичным человеком и не признавал новые подходы к художественному воспитанию молодых художников. Между ним и его просоветски настроенным начальством постоянно возникали бурные стычки. Горячий, порывистый, Степан Федорович поносил методологию «недоросля», как он выражался, а кроме того, открыто выступал против так называемой партийности в искусстве.